«...Стоя на площади, под псевдонимом, Выдави косточку из черешни Не отвечай на вопрос поспешно Смешивая себя с дымом Я остаюсь быть твоим любимым». — А. Шагин
— У Антона с самого утра в голове засела набившая оскомину «The show must go on». Только в голове голос Фредди трансформируется в голос Джима Броадбента, а умирающая в «Красной мельнице» Николь Кидман поёт про потрескавшийся грим, но неизменную улыбку*. И грустный хор на заднем фоне всего этого безобразия рождает в Антоне тихую, болезненную мигрень. Уж Шагину ли не знать про проклятие улыбки, которая «still stays on» несмотря ни на что. Порой он чувствовал себя Джокером, у которого улыбка оставила шрамы, которые он, как истинный актёр, гримирует ямочками на щеках и морщинками в уголках губ и глаз. Потому что так надо. Потому что так правильно. Потому что у него работа мечты — он ведь только на экране может играть шахтера, а по совместительству — рабочего поэта Кузнецова, который как-то очень по религиозному пишет о мертвых детях*, а в реальности он не спасает людей, не защищает страну, не отрабатывает двенадцатичасовые смены — в реальности он лишь изображает. От этого слова Антона всегда тошнило. Изображают людей на картинах и загаданное слово в «крокодиле». А актеры живут. Никто не знает, какого это — с утра просыпаться и не помнить, кто же ты: Верховенский, Мэл или все тот же рабочий поэт Кузнецов. Особенно, когда ты и в жизни поэт, и никто — ни жена, ни дети не знают, как тебя выворачивает по ночам, потому что писать — как воздух. Только отравленный, потому что после того, как сходит, схлынувшая, как волна, сумасшедшая, лихорадочная, отвлеченная от всего остального вовлечённость, остаются лишь холодные руки, тошнота и глухое раздражение. В такие моменты он чувствует себя глубоководной старой рыбой, которая зарывается в иловые пески самой себя и пожирает каждого, кто к ней прикасается, тревожа ее покой и ил вокруг. Но Антон, порой, лукавил даже сам себе. Кто-то все же знал и видел, какого ему — потому что сам был таким же сумасшедшим Джокером с ямочками-морщинками у губ. Этот кто-то серыми красивыми глазами наблюдал почти за каждым рождением Шагина-поэта, баюкая в своих руках опустошенного, вылившегося в чернила Шагина-человека после. И никто из них не задавал вопросы. Ни Максим, ни Антон, ни глубоководная рыба внутри Антона, которая совершенно не хотела Максима съесть. Антон никогда не задумывался о том, почему те же объятия жены вызвали бы в нем лишь глухое раздражение, а не то ощущение мирного покоя, которое рождали в нем лишь руки Матвеева. А даже если бы и задумался, то пришёл бы к выводу, что все дело в нем самом — рядом с высоким, широкоплечим Максимом очень легко становиться маленьким. Особенно тогда, когда вот этот высокий и широкоплечий очень-очень нежный. У Максима невероятные руки. Красивые, бледные, сильные, но от того не теряющие своей изящности. Сильные кисти с выпирающей косточкой неизменно оплетены фенечками, сделанными детьми, и деревянными браслетами, которые он, судя по всему, находил на азиатских барахолках. Широкие ладони - всегда горячие и пахнущие Максимом, переходили в длинные тонкие пальцы, и в одних этих пальцах было больше красоты, чем во всех стихах, что доводилось писать Шагину. Иногда Антону казалось, что внутри Матвеева встроен датчик, который оперативно сигнализирует хозяину, что Шагина пора спасать. Ничем другим Антон просто не мог объяснить тот факт, что Максим всегда материализовался, бесшумный, как кот, и также сверкающий глазами, в гримерке Шагина, когда тот только начинал писать. Аккуратно садился на первое, что подвернётся — и каменел. Казалось, он даже не дышал, серыми глазами с большим зрачком наблюдая за Антоном в полумраке. Когда это произошло в самый первый раз — Шагин уже и не помнит, когда это было, — Антон смутился, выронил ручку, привычно натянул на лицо улыбку. Но Максим молча махнул рукой, - мол, пустое, пиши дальше, — и смотрел, смотрел, смотрел. Больше никто так на Шагина не смотрел. Но Антону ни на секунду не стало неуютно под взглядом этих влажно мерцающих глаз с тенью от густых ресниц. А когда Шагин в очередной раз закрыл глаза и откинулся в кресле, выдохнув, он скорее почувствовал, чем услышал, как впервые шевельнулся Матвеев. А затем пришло ощущение больших горячих ладоней на плечах. И Антон уже хотел по-привычке почувствовать тихое раздражение, вскипающее в груди, но с удивлением почувствовал лишь тёплую благодарность, разлившуюся внутри, словно розовое молоко. Руки на его плечах пахли мужским, Максимовым парфюмом и мятной жвачкой. Матвеев молчал, Антон, даже не открывавший глаз, тоже. И тогда Максим аккуратно опустил ладони ниже плеч, скользнул по предплечьям, мягко обхватил поперёк груди. А в следующую секунду подбородок Максима уже лежал на плече Шагина, и длинные волосы, чуть жесткие на концах, щекотали тому скулу. Между их телами была лишь тонкая, решетчатая перегородка старого стула, на котором сидел Шагин, а потому лопатками он все же чувствовал, как дышит сидящий чуть сбоку от него Матвеев. Сколько они так просидели он и не помнит уже — помнит только, что Матвеев перебирал пальцами его футболку, словно компенсируя все минуты своего окаменения, чуть сжимал кончиками пальцев и разглаживал, опаляя горячими прикосновениями через ткань; чесал нос о чувствительное место за ухом Антона, а потом и вовсе начал тихо мурлыкать на ухо какую-то песню, одновременно напоминающую Rolling Stones и Наутилус Помпилиус. И Антон, словно севшая батарейка, заряжался от Максима, в котором энергии всегда как в маленьком ядерном реакторе. Так повторялось каждый раз, когда Антон садился писать стихи. В следующий раз он уснул, спиной облокотившись на мерно вздымающуюся грудь Матвеева, согревшись в кольце его рук, перебирая в тишине бусинки на браслетах, пока сам Максим скользил скулой по его затылку, как ласковый щенок, чуть задерживаясь губами на кончиках ушей.Когда Матвеев в первый раз ощущает в себе тянущую, похожую на пресловутую красную нить в груди, натянутую до предела, потребность увидеть Шагина, тот находится от него всего в паре метров, разделённый лишь перегородками гримерки. Ночные съемки никогда особо не радовали жаворонка-Матвеева, но он любил ту глухую тишину и запах театральных подмостков и пудры, что оставались сразу после того, как все поспешат разойтись. Матвеев, привыкший не задумываться над причинами желаний и поступков, молча толкает дверь чужой гримерки и застывает. Антон, чуть сгорбившись, сидит напротив зеркала, и лёгкие, едва намечающиеся морщинки в уголках губ и глаз заострились чётче, словно от боли. Светлые волосы в беспорядке разметались над светлым лбом, и вся его изящная фигура вдруг стала карандашным наброском на фоне горящих лишь у гримировочного трюмо желто-белых лампочек. Максим забывает как дышать — ему хочется обнять всю тонкую фигуру друга, закрыть его от расстреливающего света ламп, укрыть собой от того, чему он не может подобрать и слова. Но все, что он понимает, только взглянув на Шагина — какой же тот ранимый. И когда Антон вздрагивает, врезает морщинки улыбкой глубже в кожу лица, Максим может лишь судорожно вскинуть руку — замри, не разрушай рождённую тобой же магию, просто разреши побыть здесь, сейчас с таким тобой. И Антон разрешает. Когда сам Матвеев теряется, переставая иногда осознавать, где начинается настоящий он и заканчивается женственно-маскулинный Кинастон, красная нить в груди к Шагину тянется уже не струной, а сидящим на цепи волком, рычание мешающим с воем и жалобным скулежом. Отражение в зеркале на двенадцать килограмм худее, на тысячи лет старее и измотанней, но улыбка на губах остаётся все та — мальчишечья, Дон-Жуанская, не его.
Антон понимает, что внутри него что-то рвётся изголодавшимся зверем, когда в руках ломаются ручки и не пишется ни строчки, а глухое раздражение то и дело тянет вены и заставляет дергаться глаз. Он долго не разрешает себе прийти к осознанию, что изголодавшийся зверь внутри — это ни что иное, как острое желание Максима рядом с собой, с его собственническими руками, лукавыми добрыми глазами и отсутствием понятия о личном пространстве. Поэтому когда он получает смс от Максима с лаконичным «ты придёшь ко мне?», он даже не усмехается привычной двусмысленности заигрывающей фразы, потому что чувствует то, что на самом деле за ней стоит болезненное и глухое «я без тебя не могу больше». «Да». Антон не приходит на спектакль — быть так далеко от того, по кому наркоманской ломкой сводит даже кончики пальцев рук в желании прикоснуться, будет напоминать скорее пытку, а потому Шагин мчится по освободившейся от корсета вечных пробок, свободно дышащей ночной Москве, и на губах у него лёгкая полуулыбка, от которой появляются не морщинки, а детские ямочки на щеках. Таксист смотрит в зеркало заднего вида, усмехается понимающе, снова переводя взгляд на дорогу, а Антон закрывает глаза и мысленно перебирает бусинки очередного браслета на запястье Максима, и они нефритово щёлкают друг о друга, отмеряя секунды до встречи. Служебный вход встречает его перегоревшей лампочкой и запахом мокрой штукатурки. Выпорхнувшая из него Чиповская* радостно вскрикивает, улыбается широко, оставляет след от губной помады на щеке, чтобы яркой птичкой юркнуть в такси, из которого только что вышел Шагин. Он задумчиво улыбается ей в след, а затем медленно идёт вдоль опустевших гримерок, идя на ту, в которой едва видно горит свет и мелькает высокая широкоплечая тень. Сердце у Антона бьется быстро, но руки очень холодные, и он удивляется, как от накала внутри него ещё не возгорается проводка. Он останавливается у самого входа, закрывает глаза и глубоко втягивает носом воздух. А когда открывает глаза, то видит отчаявшиеся серые глаза на исхудалом лице, которые, встретившись с его глазами, вспыхивают как прежде. Антон перестаёт дышать, и лёгкие слегка печёт от нехватки воздуха, но Максим перед ним рушит к чертям даже базовые настройки организма. Скулы у Максима стали ещё острее, ещё чётче, коснись - и порежешь палец. Бледные губы обветрились, поселив на чувственной ложбинке нижней губы кровоточащую ранку. Надменно подведённые брови уходят косо вверх - от переносицы к вискам, и вместо привычных отросших волос, чуть колючих на самых кончиках, Антон видит длинные белые волосы, обрамляющие одновременно знакомо незнакомое лицо. Перед ним стоит увядающая старлетка со взглядом Матвеева, и Антон может лишь бегать по чужому лицу взглядом, так и не найдя, что сказать. Молчание затягивается. Вспыхнувшие, было, глаза Максима снова тускнеют, и мужская горькая усмешка на женском лице смотрится инородно и дико.Волк внутри Максима готовится от тоски перегрызть себе глотку.
И тут Шагин делает шаг вперёд, ещё ближе к Максиму, почти прикасаясь кончиком носа к его, и тихо вздыхает, аккуратно и трепетно беря лицо Максима в свои руки. Надменные нарисованные брови ломаются жалобным домиком, и Максим утыкается лбом в лоб Антона, горячо и обжигающе выдыхая ему в губы. Они стоят так недолго — Антон проводит по чужим губам с маленькой ранкой посередине подушечкой большого пальца, обводит подбородок и отстраняется, но лишь для того, чтобы мягким движением втолкнуть Максима внутрь гримерки. Там привычный полумрак, и чёрный камзол на вешалке контрастирует с ярко-синим платьем на диване. Они все так же не по-дружески близко, и Матвеев привычно берет его в кольцо своих рук, лицом утыкаясь в чужую шею. Очень тихо. Так тихо, что слышно, как чуть трещат нити накаливания в единственно горящей лампочке. — Я скучал, — первым начинает Антон, расслабленно скользя по выступающим лопаткам пальцами. В ответ Максим кивает, губами вжимается в чужую шею, заставляя Шагина вздрогнуть. Иногда даже самому ярко горящему ядерному реактору нужна подзарядка. — Нравится? — спрашивает, наконец, Максим, прямо на ухо Антону. Его губы касаются мочки, и Шагин готов поклясться, что Матвеев сейчас как сытый кот улыбается ему в шею. Антон кивает. — Очень. — Тогда так и пойду, — Максим, наконец, отстраняется, переводя руки на шею Шагина, поглаживая указательными пальцами короткие волосы на загривке. Антон смеётся, и Максим не удерживается, целует его прямо в появившиеся морщинки у глаз, а затем отстраняется и отворачивается от застывшего Шагина к вешалке с вещами. — Это тебя Аня наградила? — он смотрит на Шагина в отражение зеркала, кивает, указывая на след от помады. — Да, встретились на выходе, — Антон досадливо потирает щеку, стирая помаду, опуская глаза. Почему-то перед Максимом стыдно (главное не признаваться самому себе, что перед женой за такое ему стыдно бы не было). Матвеев усмехается, стягивает футболку, и Шагин тут же забывает о том, что собирался хотя бы ради приличия потерзаться совестью. Максим — высокий, широкоплечий, точёно-красивый Максим приковывает взгляд Антона. Он болезненно, красиво худой — под бледной кожей плеч и рук перекатываются литые мышцы, а на впалом животе можно сосчитать каждый кубик стального пресса. — Ужас, правда? Мечтаю об оливье, — совершенно иначе трактует Максим пойманный взгляд Антона, вертясь в поисках майки. — Тебе.. идёт, — голос пропадает, и Шагин чуть запинается, все пытается отвести взгляд, но у него не получается. Тело под взглядом мужское, красивое, но длинные белые волосы парика комкают это впечатление, делая из Матвеева призрачного эльфа, а не живого человека. — Лиза шугается, ждёт, пока закончатся гастроли. Недавно я влез в ее джинсы, и это повергло ее в ужас, — продолжает вещать Максим, надевая, наконец майку. Антон успевает мысленно поблагодарить Матвеева за то, что тот уже в свободных спортивных штанах, иначе самообладания Шагина могло бы не хватить на повторную экзекуцию с обнаженным Матвеевым перед ним. Имя Лизы бьет под дых, заставляет Антона неприятно поморщиться. «Он — не твой»— вот, что он слышит каждый раз, когда Максим говорит про жену. — Пойдем? — наконец, смотрит ему в глаза Максим, успевший накинуть на худые плечи босяцкий, чисто Матвеевский пиджак. — Парик не забудь снять, — против воли улыбается Антон, смотря на Максима. — Не сниму. Хочу целоваться с тобой на улице и не привлекать внимания, — спокойно пожимает плечами Максим, и в его тоне - ни капли смеха. Антон давится воздухом в прямом смысле слова, и его рефлексы снова посылают его к чертям, когда Матвеев в один огромный шаг преодолевает разделяющее их расстояние и вжимается своими губами в его — отчаянно, грубо, не лаская, а словно нападая. Поцелуй похож на оплеуху — такой же рваный и быстрый, и Шагин не успевает опомниться, как Матвеев прижимается к нему, склоняется, заслоняя свет, и кажется, что вокруг остался только Максим с жестким напором сухих губ. — Господи... да подожди ты, Максим! — Шагин отстраняется, сам вцепляется в плечи Матвеева пальцами, зная вспыльчивость Максима, и по глазам читая обиду. Максим ожидаемо брыкается, но Шагин сам прижимается к его губам — мягко, на самом выдохе касается верхней губы, захватывает ее. Опускается чуть ниже, целует краешек сухих губ, проводит языком по самой кромке ранки на чужой губе, заставляя плечи Максима разом расслабиться, а руки в браслетах привычно опустить на чужую талию. Целоваться с Максимом — горячо. Он снова теснит плечами, накрывает ростом и выдыхает обжигающе в прямо губы. Антон стоит-то едва-едва, но упрямо снимает парик. — Не любишь блондинок? — Матвеев усмехается ему в губы, проводит ими по его скуле, улыбаясь. — Люблю тебя, — просто отвечает Шагин, проводя пальцами по непривычно жёсткому ёршику чужих волос. И чувствует, что один этот поцелуй в гримерке театра Табакова он опишет в тысяче своих стихов.