Праздник на перекрестке миров

      Небо над Бодрумом сияет насыщенной индорильской лазурью — почти неприличной для редоранского замка. Солнце — ясное, чистое, щедро льющее лёгкое звонкое золото. Алые флаги над магистратом тщетно силятся придать городу строгости и достоинства: весна вступила в свои права — по крайней мере над землёй. Стрекочут полупрозрачные самцы нетчей, увиваясь вокруг величественной, как двемерский летающий корабль, самки; белокрылые грифоны, не обращая внимания на вездесущих скальников, уходят, красуясь друг перед другом, в крутые пике; даже бесстрастный автоматон-ангел, левитирующий над ними, бросил следить за порядком и просто наслаждается весной.       Капрал Ормейн, Чемпион бодрумской стражи, опускает взгляд. Земля — строже, дисциплинированней и скромней: от казарм доносятся простые, привычные звуки — звон мечей, топот, скрежет доспехов, резкие окрики инструктора. Мечники по праву считаются гордостью Дома Редоран; Ормейн и сам когда-то был одним из них. Несмотря на некоторые способности к магии, от предложения священников он отказался наотрез: истовый трибуналит, он считал веру чем-то слишком сокровенным, личным. Да и знал за собой скрытое под внешней невозмутимостью пылающее море страстей, и потому не был уверен, что выдержит строгую — телесную и духовную — аскезу фанатиков.       А вот Нелосу Ратриону, капитану бодрумской стражи, Ведам Ормейн не отказал: путь защиты закона отвечал зову его сердца и позволял раскрыть все данные волей Трибунала способности. Да и сам капитан, принципиальный, но гибкий, умеющий мыслить нестандартно, видеть любые средства — не изменяя при этом цели, — Ведаму нравился. Когда капитан Ратрион задумал почти немыслимое — капрал Ормейн вызвался добровольцем сам. И не пожалел ни на миг.       В бодрумском небе правит весна; на земле — выучка и дисциплина. Ведам Ормейн оставляет и то, и другое без сожалений — его путь лежит в Подземелья.       Магистрат предпочитал не замечать город-под-городом; простые жители брезгливо отводили глаза, встретившись с обитателями подземелий; предыдущий капитан стражи любил списывать на них все преступления, но и не гнушался брать дань. Порой устраивали облавы — больше для тренировки бойцов, чем по необходимости: бодрумское дно было тихим омутом, и скампы, водившиеся в нём, не рисковали показываться на глаза Надземью. Нелос Ратрион впервые попытался заговорить с Подземельем.       Ведам прекрасно осознавал, что едва ли у него бы вышло преодолеть вековую пропасть в одиночку, двигаясь навстречу лишь с одной стороны. Даже Ратрион был не настолько гибок, чтобы признать троглодитов или минотавров равными себе и допустить мысль о союзе с ними. Подземелью позволено было существовать — но не более: слепым, немым и невидимым.       Пока не появился он. Лорд — или хан, как звали его обитатели городского дна. Глаза — глаз — слепых и голос молчащих.       Тай.       «Тавис Отрелет», перекатывает на языке Ведам, спускаясь по извилистой тропе, начинающейся за рынком верхнего Бодрума. «Тавис», — думает Ведам, и в тысячный раз благодарит неведомого создателя стражницкого доспеха за то, что глухой шлем скрывает сейчас его лицо от досужих взглядов.       Не может мер из верхнего Бодрума излучать такое чистое, откровенное, жадное счастье, спускаясь под землю. Не может — но излучает, чувствует, почти кричит о нём.       Потому что — Тай.       Весна и индорильская лазурь неба остаются за спиной. Подземелье не видит солнца и не нуждается в нём. Тут дымно чадят факелы, дробясь на осколки света в мутной глади сточных вод. Пахнет канализацией и влажной землёй. Но ещё сильнее — грибами и недоброй, тяжёлой магией — неистребимо-телваннийский дух.       Ведам проходит мимо стайки троглодитов — они ворчат что-то на своём дикарском языке, чутко ведут слепыми мордами ему вслед. Медузы отводят глаза, лишь их змеи-косы недобро шипят; минотавры настороженно сжимают древки топоров, но молчат. Гость хана тут — неприкосновенен. Воля хана тут — высший закон.       У неприметной пещеры — природной, но бережно обработанной, почти уютной внутри — Ведама встречает гарпия. Её некрасивое лицо насмешливо кривится.       — Добрый день, сэра Ворона, — бесстрастно приветствует её Ведам.       Гарпия хрипло смеётся:       — День — это у вас. У нас всегда ночь, и обычно совсем недобрая.       Ведаму она нравится. Нравятся её ум, её незлобливость и ироничность — назваться Вороной, если ты полуптица, и носить это имя с гордостью сможет не каждый. Но даже будь она злобной дурой без чувства юмора — Ведам всё равно ценил бы её за слепую преданность своему хану.       — Он ждёт тебя в Норе, — сообщает Ворона.       Ведам благодарно кивает и заходит в пещеру.       Неудивительно, что бодрумское дно приняло Тая как своего: тут все искалечены магией, тут все лишь отчасти меры… И он — тоже.       Левой половины лица у хана словно бы не было: пустая глазница тонет в белёсом сплетении шрамов; волосы, связанные косицей, не скрывают отсутствия левого же уха; кривая, навечно застывшая гримаса добавляет жутковатого веселья… Под одеждой, Ведам знает, всё ничуть не лучше.       И смотрит с восхищением.       Тай поднимает глаз от бумаг. Он до сих пор чуть насторожен в первые минуты, глядит с вызовом — будто всё ещё не может поверить, что не отпугивает своим видом посланца сверху. Будто всё пытается уловить насмешку, презрение, отвращение. Ведам молча снимает шлем — пусть ищет, если хочет. Тай слишком умён, чтобы разглядеть то, чего нет и не было никогда.       — Передай Ратриону, что мои троглодиты взяли скуумный след, — говорит Тай. — Шати довела их до Ратуши, но там ей пришлось скрыться.       Голос у него бесстрастен, но глаз… Алые искры так и пляшут вокруг зрачка. Ведам — капрал Ормейн — кивает в ответ, запоминает подробности: дорожка контрабанды тянется высоко, от подземных пещер до шпилей магистрата. Тай и его подопечные вели след так далеко, как могли; дальше уже дело капитана стражи.       Ведаму легко представить Лорда Подземелья совсем иным: с горделивой осанкой, с презрением во взгляде, верхом на белом жеребце посреди битвы… Или на высоком балконе бракадской Башни, рядом с такими же надменными Телванни.       Знал бы тот Тай по имени вождя троглодитов? Говорил бы тот Тай с простым капралом стражи как с равным? Думал ли тот Тай об общем благе?       Два черепа-шкатулки скалятся с маленькой полки на стене пещеры — вряд ли, Ведам Ормейн, ой как вряд ли.       — Ты… надолго? — вдруг спрашивает Тай, отвлекшись от наверняка важных подробностей. Спрашивает совсем иначе — и иначе улыбается ему Ведам.       «Так долго, как позволишь. Так долго, как захочешь. Навсегда»       — Капитан не ждёт меня до завтра.       Тай встаёт, неловко дёрнувшись всем искалеченным телом. Его плечи ассиметричны, но он подвижен, как ртуть — научился избегать боли, жить вопреки боли и назло ей. Жить — светить — солнцем Подземелья, и Ведам, не стесняясь, любуется им.       — Ещё бы чуть больше порезали — и троглодиты приняли бы меня за своего, — неловко усмехается Тай, встретив взгляд Ведама.       Тот молча ловит ладонь хана — великолепную, длиннопалую, сильную ладонь, пахнущую магией и чернилами. Касается губами сперва запястья — губы обжигает, будто разрядом молнии. Не торопясь, выцеловывает пальцы один за другим. Отрывается, чтобы поймать горячий взгляд и шепнуть, пряча в чужой ладони улыбку:       — Вряд ли. При всём моём уважении к троглодитам — вряд ли.       Тай хрипло смеётся. Упирается руками Ведаму в плечи — всё ещё укрытые сталью доспеха. Выдыхает нетерпеливо, пропускает пальцы в волосы, тянет на себя. Ведам всегда рад следовать этому безмолвному приказу — подставляет лицо, жадно ловит чужие настойчивые губы. Тай сегодня явно хочет вести, и сладкое предвкушение разливается у Ведама в животе.       — Раздевайся, — командует — не Тай, а Лорд Подземелья.       Ведам подчиняется, зная, как заводит Тая его покорность. Неторопливо снимает доспехи, наклоняется, стягивая тяжёлые сапоги… Тай застывает на постели, смотрит жадно — и под его взглядом Ведаму жарко, как под палящим летним солнцем.       — Там, в Бракаде, я бы сделал тебя моделью для титана, — шепчет Тай. — Совершенного. Идеального.       Ведаму неловко, лицо горит: ну в самом деле, нет в нём ничего особенного. Мер как мер… В отличие от самого Тая, словно сияющего ослепительным внутренним светом…       — Но живым ты мне нравишься больше, — признаётся хан, когда Ведам опускается с ним рядом на постель. — Живым и только моим.       Ведам рад доказывать делом — со словами он не особо ловок, — что жив. И только его, Тая — тут и говорить нечего, он давно уже очарован, опьянён, влюблён… Любит. И любим.       Солнце Ведама Ормейна восходит для него в Подземелье.