Танец на углях

Десятое августа, первый день летних каникул, решило продемонстрировать первокурснику института Намимори Саваде Тсунаёши всю степень его неудачливости. С самого утра личный репетитор, по совместительству являвшийся лучшим киллером мира мафии, решил подтянуть координацию нерадивого ученика и заставил того ходить по канату, натянутому в метре над землей. Конечно же, Тсуна обзавелся новыми синяками и ссадинами поверх вчерашних, позавчерашних… он получал их каждый день, но если раньше они появлялись и сами по себе, например, от случайных падений на ровном месте, в последнее время виновником их возникновения становился исключительно Реборн, довольный прогрессом ученика, но считавший, что тот должен идти быстрее, а потому раз за разом усложнявший тренировки. Тсуна вздыхал, жаловался на жизнь безразличному ясному небу, но упорно тренировался, искренне веря, что обязан стать лучше, а тренировки могут в этом помочь. Впрочем, координация его и впрямь улучшилась, что крайне радовало юного мафиози, твердо решившего стать боссом, достойным веры своих друзей. Вот только уворачиваться от летящей в него за столом еды в дни, когда у Ламбо было плохое настроение, Тсуна почему-то так и не научился. К счастью, в последнее время едой тот кидался довольно редко, и это хоть немного спасало Саваду, однако, конечно же, сегодня, в самый неудачный за последние полгода день, горячая каша не раз встретилась с лицом незадачливого паренька, вдобавок ко всему получившего еще и подзатыльники от репетитора. Реборн знал, что увернуться от снарядов девятилетнего Ламбо, одного из двух детей-мафиози, что жили в доме Савады под присмотром его матери, не так-то просто, особенно если не хочешь, чтобы Нана потом оттирала кашу со стен, но не ударить ученика не мог — это был его любимый способ обучения. Принцип «кнута и пряника» Реборн успешно модернизировал, почти убрав из него все похвалы, но преумножив наказания, что давало неплохой эффект, однако чаще всего понижало и без того низкую самооценку Тсунаёши. В этот день Савада получил в общей сложности пятнадцать подзатыльников, шесть пинков, неизвестное количество ругательств и лавину негатива, заставившую его вспомнить себя всего два года назад, во времена, когда неудачные дни были нормой. Утреннее падение с лестницы, разбитая за завтраком чашка, выматывающая тренировка, на которой всё шло кувырком, обстрел кашей за обедом, падение с крыльца после него, огромная очередь в почтовом отделении, куда мать послала отправить открытку в честь дня рождения подруги, неудачная попытка увернуться от внезапно выскочившей из кустов собаки, прикусившей его ногу, к счастью, не сильно, однако чувствительно, да и штаны подобного покушения не пережили, порвавшись в двух местах… Это совершенно точно был его типичный день двухлетней давности, сейчас ставший чрезмерно неудачным, ведь за последние полтора года Тсуна многого достиг, хотя был уверен, что скатится в бездну всепоглощающей апатии, безделья и депрессии. Однако вместо этого он взялся за учебу, налег на тренировки и с головой ушел в общение с друзьями, а не в видеоигры, хотя думал, что ни за что от них не оторвется. Он остановился и посмотрел в начинавшее алеть небо. Да, именно в этот самый день всего два года назад ему показалось, что жизнь рухнула и будущее должно просто исчезнуть, потому что не может нести ничего светлого. Ведь именно в этот день Сасагава Киоко, его первая любовь, ответила мягким, растерянным, осторожным отказом на его признание. Реборн тогда сказал, что Тсуна слишком долго тянул с признанием, а женское сердце чересчур переменчиво, но тот решил, будто это очередная шутка репетитора, ведь Киоко просто не могла симпатизировать такому бесполезному и глупому парню, как он. Самобичевание — его самое любимое занятие после игры в приставку — в те дни проявило себя во всей красе, и даже Реборн махнул рукой на неудачи в тренировках, решив, что парню просто нужно время для того, чтобы пережить первый отказ. «Их будет еще немало, глупый Тсуна! Учись брать себя в руки, пригодится в жизни», — сказал он тогда, лишь усугубив ситуацию. А впрочем, куда уж хуже? Тсуна безвылазно сидел в своей комнате и вместо учебы налегал на видеоигры, полностью отгородившись от мира. Вот только всё было не так, как он не раз красочно представлял; с самого начала, лишь только осознав свои чувства к Киоко, Тсуна начал рисовать в воображении различные варианты сцен отказа и последующие дни отчаяния, которому он предавался бы долго и со вкусом. Ему нравилось говорить себе, что всё бессмысленно, не стоит рисковать и пытаться признаться, ведь это может закончиться лишь одним, а когда самооценка слегка поползла вверх и решение признаться перестало казаться абсолютно бесперспективным, жизнь в очередной раз разрушила наивные мечты. И почему-то всё оказалось совсем не так, как Тсуна представлял. Это было не обидно, не страшно и не смущающе. Это было больно. Очень больно. Все остальные чувства исчезли, не успев зародиться, оставив в душе выжженную пустыню без права на восстановление — как ему казалось. И в комнате он закрывался не чтобы вдоволь пострадать в одиночестве, вспоминая отказ и отчаянно себя жалея, как в фантазиях, а просто чтобы не видеть весь этот смеющийся, улыбающийся веселый мир, радостно незамутненным взглядом взирающий на страдания других, словно говоря: «Мне на тебя плевать, разве не видишь?» Тсуна хотел исчезнуть, но ему не позволили. В фантазиях всегда существовали лишь он и его беда, а потому страдания длились очень и очень долго, в жизни же существовали люди, которые не могли позволить боли поглотить их друга, ведь им, в отличие от мира, было не всё равно. Гокудера Хаято, искренне веривший, что обязан стать лучшей «Правой рукой» будущего босса сильнейшего мафиозного клана Вонголы, сам не замечал, что Тсуна был для него отнюдь не боссом, а просто другом, за которого без раздумий отдашь жизнь, но не ради будущего клана, а ради того, чтобы он попросту не исчез и смог когда-нибудь вновь научиться улыбаться. Такеши Ямамото верил, что улыбки родных и друзей — самое ценное сокровище на свете, а потому всегда улыбался, даже если сердце готово было разорваться от боли, улыбался, даря товарищам надежду на лучшее. Сасагава Рёхей, которого Тсуна всё это время называл старшим братом, в глубине души лелея несбыточную, как ему казалось, надежду на взаимность Киоко, впервые назвал сестру дурой и решил, что его обязанность — вытащить лучшего друга из пучин отчаяния, потому что друзья — это святое, и потому что он чувствовал ответственность за поступки сестры, пусть даже те, что его не касались. И несмотря на протесты Тсуны, не желавшего выбираться из своей комнаты, друзья ворвались в его рушащийся на куски мир, начав склеивать, штопать, штукатурить, уничтожая трещины и создавая новую картину бытия, разительно отличавшуюся от прошлого. Тсуна впервые в жизни попробовал сделать суши, учась этому у Такеши, сына владельца популярного суши-бара. А еще он узнал, что друг может быть куда серьезнее, чем кажется, и говорить по душам с ним на удивление просто, потому что он на самом деле умел слушать, слышать и понимать. Тсуна впервые в жизни бросал динамит, крича во весь голос, не сдерживая ни грамма эмоций. И понял, что Гокудера всегда будет на его стороне, в любой ситуации, а еще что он искренне верит: его друг не бесполезен, а если тот чего-то и не умеет, Хаято с радостью поможет ему стать лучше. Тсуна впервые в жизни начал устраивать утренние пробежки и вскоре так втянулся, что даже сон не казался уже столь привлекательным, как раньше, потому что, бегая вместе с Рёхеем, можно было услышать много удивительных, забавных или просто интересных историй из мира спорта. А еще он осознал, что «старший брат» — это не просто слова, это звание, которое Рёхей заслужил по праву, ведь заботиться о младших он умел как никто другой, при этом не спуская им ошибок, и хотя поначалу Тсуна решил обращаться к нему по имени, через полгода снова начал звать старшим братом, искренне полагая, что именно таким и должен быть брат — способным дать в челюсть, если совершаешь неимоверные глупости, вроде попыток бросить школу, умеющим подобрать нужные слова, чтобы прогнать тоску, и искренне, от всей души радующимся твоим успехам, не скупясь на похвалы. Тсуна наконец понял, что больше не один. И что люди, окружающие его, неимоверно сильные люди, всегда идущие до конца, какая бы боль на них ни обрушилась, обязательно поддержат его, помогут, как бы плохо ему ни было, какую бы ошибку он ни совершил. И именно тогда, тем серым туманным летом, Савада Тсунаёши наконец принял важнейшее решение — стать человеком, достойным того, чтобы такие люди звали его своим другом. Раньше это были лишь слова, мечты, теперь же они воплотились в жизнь. И координация понемногу становилась лучше, оценки уверенно росли, а настроение улучшалось, поскольку за школьными тревогами, выматывающими тренировками и полными надежд на лучшее беседами с друзьями чувства к Киоко начали меркнуть — и любовь, и боль. Киоко стала миражом, призраком прошлого, первой любовью, которую никогда не забыть, жестокой, но красивой, и всё же канувшей в Лету. Этой зимой Тсуна осознал, что сердце окончательно перестало ныть, когда он видел ее, а в воспоминаниях ее улыбка уступила место улыбкам Друзей. Друзей с большой буквы, тех, что никогда не оставят в одиночестве, устав ждать… Тсуна не хотел больше влюбляться. Он хотел лишь идти вперед, так же, как шагали по жизни его товарищи. И лишь Реборн усмехался, покачивая головой и пряча усмешку под широкими полями черной шляпы. Он знал, что первая любовь — самое страшное и в то же время удивительно прекрасное чувство, которое слишком редко бывает взаимным, никогда не забывается и почти всегда оставляет на душе не только мрак. Тсуна тяжело вздохнул и продолжил путь. Горизонт терялся за домами, деревьями и фонарными столбами, а небо растворяло унылую серость в ярких алых, желтых, фиолетовых мазках кисти неизвестного художника, своей абсолютной гениальностью вдохновившего как абстракционистов, так и реалистов. Думать ни о чем не хотелось, но всё же мысли навязчиво кружили вокруг прошлого, и Тсунаёши с удивлением отмечал, что значительно изменился за это время. Возможно, настоящая решимость и впрямь способна творить чудеса, раз даже бесполезный человек сумел стать умнее и сильнее, погрузившись в занятия?.. Мост расчертил небо мрачной темной полосой. Внезапно появившись из-за поворота, он вырос на горизонте, соединяя берега асфальтовой реки под названием «проезжая часть», в это время дня как обычно почти пустовавшую. Пригород Намимори всегда славился запустением и тишиной, сочной зеленью, редкими постройками и спокойствием. Там же находился заброшенный полуразрушенный парк Кокуё-Ленд, куда Тсуна ходил относить медикаменты и продукты заболевшей иллюзионистке Хром Докуро, жившей в идущем на снос здании без стекол вместе со всей остальной бандой Кокуё — тремя парнями, одной девушкой и одиннадцатилетним ребенком. Жители парка страдали хроническим насморком, питались быстрорастворимой лапшой и ни в какую не хотели принимать помощь мафии, лишь изредка выполняя задания Вонголы, чтобы сводить концы с концами, однако в последнее время Тсуна всеми силами пытался улучшить условия их жизни, вечно натыкаясь на сопротивление со стороны их лидера, но за эти два года научившись хоть немного ему противостоять. «Противостоять Рокудо Мукуро в вопросах его самостоятельности» — раньше подобное звучало для Тсуны как сказка, несбыточная мечта, но время меняет людей, и сегодня, в самый неудачный за последние три месяца день, он сумел уговорить Мукуро принять еду и медикаменты. Это был огромный успех, затмивший все дневные неудачи, а потому настроение Тсунаёши пребывало далеко не на самом дне. Разве что воспоминания о прошлом по дороге домой слегка выбили его из колеи. Он вновь тяжело вздохнул, больше по привычке, нежели из-за душевного состояния, поднял глаза и замер. Мир вокруг начал рушиться. Кусок за куском он разлетался на части, отказываясь показать четкую картинку реальности. На мосту виднелось черное пятно. Застыв на фоне алого, как кровь, неба, оно казалось воронкой в бездну, готовой поглотить любого, кто на нее посмотрит. Ветер играл широкой длинной юбкой цвета воронова крыла, превращая ее в уродливый парус, заставлял трепетать свободные рукава не менее темной блузы, обращал длинные черные волосы в живой костер, колышущийся на багряном фоне. Девушка стояла лицом к Саваде, ветер толкал ее в спину, а на спокойном, безэмоциональном лице застыла посмертная маска безразличия. «Если… если прыгнет, может погибнуть!» — первая связная мысль, пронзившая мозг Тсунаёши, не заметившего, как тело начало двигаться само по себе. Мир продолжал рушиться, не желая видеть смерть, тем более настолько бессмысленную, жестокую, не несущую совершенно ничего правильного! Когда-то Тсуна видел, как погибла его подруга, Юни — она отдала жизнь за спасение мира и друзей. То была трагичная, но вместе с тем удивительно прекрасная смерть, он и сам хотел умереть так же, но это! Как можно лишать жизни себя самого? Друзья научили его, что это не выход, что как бы плохо тебе ни было, надо бороться до конца! И он бежал навстречу самоубийце с одной-единственной целью. «Я тебя спасу». Но самоубийце ли?.. Девушка не двигалась, безразлично глядя на горизонт и что-то неслышно шепча. В бесцветно-серых, словно иссушенных самой жизнью глазах не было и капли отчаяния, пальцы чуть заметно дрожали, будто наигрывая на рояле беззвучную мелодию, а волосы трепетали перед ее лицом, сдуваемые сильным ветром, не способным всё же столкнуть хрупкую фигуру вниз. «Я тебя спасу!» — прошептал Тсуна, зажигая Пламя Предсмертной Воли, яркое, живое, удивительно теплое, полное его решимости. Ветер трепал и без того спутанные каштановые волосы, забирался под измятую, местами грязную белую рубашку, холодил тонкую загорелую кожу, покрытую пластырями, синяками и ссадинами, но в карих глазах читалось лишь одно, всепоглощающее чувство — решимость. Он не замечал ни ветра, ни боли от ран, ни странностей девушки, отчего-то не делавшей шаг вперед — лишь хотел спасти незнакомку, пошатнувшую привычную картину бытия столь уродливым, пугающим росчерком. На бегу достав из кармана брюк уютные белые варежки, Тсуна надел их, и Пламя загорелось на ладонях, превращая варежки в изящные кожаные перчатки, украшенные символом Вонголы. И сейчас Тсуна готов был возблагодарить всех богов за то, что они у него были, ведь благодаря им он обретал способность летать. Не птица, человек, но отчего-то он не повторял судьбу Икара, раз за разом взлетая всё выше, разгоняясь всё быстрее, но отказываясь падать. И сейчас пламя вырвалось из ладоней мощным оранжевым потоком, яростно ревя, отталкивая своего хозяина от земли, унося его прочь — к небесам. А может, к мосту, который сейчас казался ему чудовищной скалой, на вершине которой застыло бессмысленное жертвоприношение жестоким богам. Или, может быть, демонам? Тсуне казалось, что прошла вечность, на самом деле с момента, как он поднял глаза к небу, завернув за угол, прошла лишь пара десятков секунд. Девушка не успела даже заметить его, а он уже был на полпути к ее спасению. Впрочем, спасению ли, и заметила бы она его, если бы он бежал дольше? Кто знает, ведь ветер крепчал, и стоять на парапете становилось опасно. А рыжее пламя, вспарывая воздух отчаянным вихрем, несло своего господина вверх. Потоки воздуха смешивались с яркими красками как в небесах, так и на полпути к земле, мурашки бежали по коже, карие глаза смотрели только вперед — так, как Тсуна давно уже мечтал смотреть без Пламени, но не заметил, что на этот раз зажег Пламя уже именно с этим взглядом. Время бежало вперед, не желая замедлиться. Секунда, и он уже у самого моста; еще секунда, и крепкие руки, измученные долгими тренировками, обхватывают тонкую, слишком хрупкую талию и с силой толкают назад — к спасительному берегу пустынных бетонных плит. Тсуна так сильно разогнался, что буквально рухнул на мост за надежным барьером только что казавшегося ядовитой змеей поручня, погребя под собой черное пятно безразличной жизни с тусклыми серыми глазами. — Люди горят… и не сгорают. Как в сказке. Люди летают, и Гераклу не приходится их хоронить. Удивительно, — послышался поразительно спокойный голос, от которого у Тсуны по спине побежали мурашки. Он приподнялся, не заметив, что разорвал рубашку на правом локте и сильно ударился правым коленом, зато осознав, что спасенная, скорее всего, сильно ударилась затылком и, вероятно, не только им, а всем телом, ведь Тсуне посчастливилось приземлиться, в основном, на нее. Он тут же отодвинулся, отчаянно коря себя за неуклюжесть, а девушка, продолжая лежать на холодном бетоне, безразлично смотрела в небо. — Прости, это… я не хотел так неаккуратно… — запинаться и теряться в разговорах с девушками было для Тсуны нормой, к тому же в последние два года общался с ними он крайне редко, что лишь ухудшило ситуацию. — Ты не сгораешь в огне, — то ли вопрос, то ли утверждение. Она наконец посмотрела на него, чуть повернув голову, и Тсунаёши заметил, что вокруг глаз, вблизи казавшихся очень глубокими, но странно пустыми, залегли огромные тени, растрескавшиеся губы были искусаны, а волосы, казавшиеся столь страшными издали, сейчас мертвой блеклой паклей покоились на земле, но всё также внушали смутные опасения. «Ведьма. Как в рассказах Хаято», — промелькнуло на задворках сознания. Черные спутанные волосы ниже лопаток, еще более черная одежда, изящная, но абсолютно закрытая, больше похожая на наряды начала двадцатого века, нежели на современные платья, с воротником-стойкой и скромным жабо, совсем не облегающая, напротив, слишком свободная, скрадывавшая чересчур худую, изможденную фигуру. Длинный тонкий нос, чуть крючковатый, впалые щеки, общая бледность ухоженной тонкой кожи, пушистые ресницы и тонкие брови. Ей не хватало лишь ворона, колдовской книги да коварной усмешки для полного сходства с современными ведьмами, страшилки о которых так любил рассказывать Гокудера, оставаясь у друга с ночевкой… Вот только она не усмехалась. Лишь любопытство запоздало вспыхнуло в глазах, но оно было слишком незначительно для того, кто увидел летящего человека, объятого пламенем. — Я… я просто… — Тсуна окончательно запутался, не зная, что говорить, что делать. И тут резкий порыв ветра заставил его вздрогнуть. «Она могла упасть». Все сомнения разом вылетели из головы, и он, схватив девушку за плечи и резко подняв, громко, уверенно сказал: — Это не выход! — О чем ты? — озадачилась она, смиренно усаживаясь на холодном бетоне. — Что бы ни случилось, умирать — не выход! Уверен, у тебя есть люди, которые тебя любят, которым ты нужна, подумай о них! Даже если всё совсем плохо, подумай, как плохо и больно им будет без тебя! В серых глазах зародилось понимание. Оно разрасталось, ширилось, а тонкие брови ползли вместе с тем всё выше, и наконец «самоубийца» рассмеялась. Заразительно, дробно, так весело, что, казалось, ей рассказали самую замечательную шутку на свете. И Тсунаёши понял, что окончательно запутался. Внезапно его похлопали по плечу и сквозь смех произнесли: — Тех, кто меня любит, нет; тех, кому я нужна, много, как здесь, так и не здесь; а плохо и больно от моей смерти будет лишь тем, кто уже умер. Но я на тот свет не тороплюсь. Придет время — умру. Не придет — буду жить. — Но ты же… ты… — Я гуляла. Она вытерла слезы, выступившие на глазах, и улыбнулась. Тсуна шокировано смотрел на нее, медленно осознавая, что произошло, но отказываясь это принимать. А затем тишину вдруг прорезал его возмущенный возглас: — Ты что, камикадзе?! Зачем лезть на парапет, тем более в ветреную погоду! А если бы упала?! — он сам не заметил, как вновь схватил ее за плечи, но спокойный ответ заставил доброго паренька разозлиться еще сильнее. Обычно он не позволял себе столь явно проявлять негативные эмоции, но мир, наконец начинавший склеиваться заново, отказывался восстановить погибшие нервы, ведь для них клея не существовало, и эмоции брали верх. — Упала бы, значит, время пришло. Он не знал, что на это ответить. Когда-то Гокудера говорил, что их соратник, которого сам Тсуна побаивался, но всё же считал хорошим другом, является фаталистом: Хибари Кёя принимал и жизнь, и смерть, и всё, что они могли принести, как радость, так и боль, без тени сомнений, спокойно и уверенно, и Савада всегда этим восхищался, считая его истинным самураем, вот только тот никогда бы не подверг собственную жизнь бессмысленному риску. А эта девчонка не только принимала и жизнь, и смерть, она рисковала жизнью просто так, мимоходом, и это уже невозможно было назвать даже фатализмом! «Глупость», — подумал Тсуна, но его ладони внезапно сжали, а полный спокойствия и уверенности голос вновь разрушил все предположения: — Я не упаду от такой ерунды. Не умеющие летать чаще всего отлично ползают. У меня превосходное чувство баланса, развивала с детства такими прогулками. Это помогает в работе. И знаешь, там балансировать куда сложнее. — Работа?.. — растерянно пробормотал Тсуна. — Но ты же моего возраста, какая такая работа, еще и с детства? Ты о чем? — Обо всяких глупостях, — отмахнулись от него. — Но знаешь, за все эти годы я поняла одну очень важную вещь: смерть не обманешь. Пришло твое время — умрешь, даже запершись в комнате с мягкими стенами, не пришло — выживешь, попав под машину на автостраде. Нам не добыть яблоки Идун, даже если они есть, так что мы обязаны умереть. И мы умрем. Вопрос лишь когда, но то решать не нам. — Люди, бывает, убивают, — пробормотал Тсуна больше на автомате. За последний год он привык к беседам с Гокудерой, любившим пофилософствовать, а потому дал ответ, даже будучи в прострации из-за странностей новой знакомой. — Безусловно, вот только если бы человека не убили, он умер иначе, ведь у каждого свой срок. — А ты откуда знаешь? Никто не говорил с богами, — возмущение вновь поднимало голову, на этот раз решив избрать иной путь — не крики, а язвительность, кою так любил оттачивать на никогда не реагирующем боссе (или всё-таки друге?) Рокудо Мукуро. — Видела всякое, — усмехнулись в ответ, и ему показалось, что вот теперь перед ним совершенно точно ведьма. Настоящая. А настоящие ведьмы в итоге всегда сгорают на костре, не так ли?.. — Не знаю, что ты там видела, но искушать судьбу, бродя по парапету, это… — «верх глупости», — чуть не сорвалось с языка, но Тсуна его вовремя прикусил. Всё же грубость никогда не была его отличительной чертой, в отличие от мягкости. — Глупо? — практически озвучили его мысли, и Савада потупился. — Возможно. Но меня это успокаивает. Я люблю балансировать, неважно, где. — Так натяни канат в метре над землей, и ходи по нему! — возмущение снова сменило форму выражения. — Раньше примерно так и поступала, однако его натягивали в тренировочном зале, а там скучно. Душно. Если же сделаю это на улице, мне вызовут психиатра. Спасибо, не хочу, — криво усмехнулись в ответ. Вот только этого не поняли: — Почему? Что в этом такого? Я вот сегодня ходил по канату, тренируя координацию, Реборн заставил. И никто ничего не сказал. — А что подумали прохожие и ваши соседи, если тренировался дома? — озадачили его. — Не знаю… — Представь, что вместо родителей живешь с соседями, причем не с самыми понимающими, и осознаешь, почему я гуляю под облаками вдали от дома. А впрочем, я не всегда забираюсь так высоко. Обычно просто хожу по бордюрным камням — редко спускаюсь на тротуары. Это умиротворяет. — Почему? — озадачился Тсуна, поудобнее устраиваясь на бетоне. Отчего-то этот разговор начал его заинтересовывать, хотя раздражение всё еще не улеглось. — А ты представь! Справа пропасть, слева пропасть, над ней лишь тонкая нить, по которой ты можешь пройти, а можешь рухнуть и исчезнуть! — с внезапным энтузиазмом заговорила спасенная, а в ее глазах разгорелось воодушевление и восторг. — Каждый раз, идя по ней, я представляю, что погибну мучительной смертью, если оступлюсь, и это бодрит! Приводит в неописуемый восторг, когда наконец доходишь до конца. Потому что ты выжил. Сам. Справился с тем, что могло тебя поглотить. — Но опасности не было, — поморщился Тсуна. Эти размышления ему не нравились, ведь он и его друзья не раз рисковали жизнью по-настоящему, спасая мир от страшных угроз, и всегда это приносило боль, раны и панический ужас. — А в настоящей опасности ничего хорошего нет. — Конечно, нет, — легко согласились с ним. — В том-то и дело. Когда переживаешь настоящую опасность, вместо чувства эйфории по ее завершении испытываешь опустошение. Как Пол Эджкомб, опустивший рубильник электрического стула, лишая жизни своего друга. Ты вымотан, и даже радость от осознания того, что всё закончилось, ощущается смутно, едва прорываясь сквозь пелену боли. Ведь преодолев несчастье, отчаяние, боль, ты просто не можешь незамутненно улыбаться. А прогулявшись по воображаемой нити над пропастью, можешь. Ведь на пути тебе не пришлось звать другу священника. Тсуна удивленно посмотрел на собеседницу и подумал, что она очень странная. В его жизни было много странных людей, кто-то являлся его другом, кто-то — противником, кто-то — соратником или коллегой, но все они, такие разные и непонятные, вызывали желание узнать их получше, равняться на них хоть в чем-то, ведь эти люди были очень сильны. А вот новая знакомая казалась Тсуне чем-то абсолютно неясным, даже сказать, сильная она или слабая у него не получалось. Он вообще не мог дать ей хоть какую-то характеристику. — Не знаю, что насчет электрического стула, но зачем вообще представлять пропасть в мирной жизни? Не лучше ли насладиться ею? — пробормотал он и получил в ответ тихий смех. А затем его щеки коснулись на удивление теплые пальцы, не замерзшие даже под аномально холодным летним ветром. Каштановую прядь заправили за ухо, а затем тихо ответили: — Мазохисту нравится не только боль, но и то, что она в конце концов проходит. Волосы растрепались, у меня расческа есть, держи. Она встала на колени, потянулась к покоившейся неподалеку небольшой сумочке, явно оставленной у парапета до подъема на него, извлекла оттуда красивый гребень и протянула Тсуне. Тот не пошевелился. Он растерянно смотрел на человека, рушившего все привычные шаблоны поведения, даже самые необычные, и не знал, как поступить. «Не связывайся с неадекватными личностями!» — прикрикнул бы Реборн, будь он рядом, но его не было. А девушка явно решила, что раз расческу у нее принимать не хотят, значит, желают, чтобы всё сделали за них. — Впервые буду парикмахером, — протянула она, и расческа погрузилась в спутанные пряди. — Хиии! — нервный возглас и попытка отползти назад, прерванная так некстати выросшим за спиной парапетом. — «Цель жизни — добыча!» — буквально прошипела девушка и рассмеялась, резво подползая к Тсуне и вновь касаясь расческой его волос. — Ты что делаешь?! — Исправляю то, что натворила. Случайно, но какая разница? Случайности не случайны. — Ты с ума сошла?! — «Безумие относительно, всё зависит от того, кто кого запер в какой клетке». — Я сам могу! — Сам ты отказался, так что терпи. Мне нравится. Это твоя кара за то, что не дал мне насладиться ветром. И моя кара за то, что напугала тебя. Моя благодарность за то, что тебе не всё равно… И Тсуна, всё это время настойчиво отталкивавший руки девушки, внезапно перестал сопротивляться. «Тех, кто меня любит, нет; а плохо и больно от моей смерти будет лишь тем, кто уже умер», — всплыло в памяти грязно-серой, мутной, уродливой пеленой. И Тсуна подумал, что, возможно, странная благодарность еще более странного одинокого человека — это не так уж плохо. — Меня зовут Савада Тсунаёши, — пробормотал он, подумав, что не хочет оставлять спасенного человека в одиночестве, пусть даже это девушка. — Сато Аой. Лучше просто Аой, ненавижу эту фамилию, — раздалось в ответ, и он подумал, что те «соседи», что захотели бы вызвать психиатра человеку, тренирующему координацию, вполне могли быть отнюдь не посторонними людьми… Повисла тишина, но не напряженная, а пугающе-отстраненная. Расческа неспешно вгрызалась в вечно спутанные волосы, обычно торчавшие в разные стороны, упрямо пытаясь их пригладить, ветер с издевкой вплетался в них, сводя всю работу на «нет», а Тсуна, глядя на шершавую поверхность моста, думал о том, что счастливые люди не бродят по канату над пропастью, чтобы испытать радость. — Медуза Горгона! — вдруг возмущенно пробормотала Аой и, яростно положив, а впрочем, скорее, почти бросив расческу на бетон, зарылась в уже расчесанные, но так и не легшие ровно волосы пальцами. Тсуна вздрогнул и попытался отстраниться, но его настигли странные слова: — Точно змеи, живут своей жизнью, никого не слушают! Ты как ёжик, только мягкий, что ж такое… Он замер в растерянности, а затем прыснул и откинулся на парапет. — Ты прямо как моя мама! Она тоже вечно из-за этого ворчала. В детстве. Когда еще меня причесывала. Отчего-то вдруг стало немного тоскливо, в душе слегка защемило. Как давно он не позволял матери просто приблизиться, не то, что обнять или тем более расчесать волосы? А ведь это на удивление приятно, даже если расческой руководит странная незнакомка с непонятным ходом мыслей… — Мама? — непонимание, а затем теплая, но ужасающе печальная улыбка. — Как хорошо, что твоя мама любит расчески. — Скорее, меня, — пробормотал Тсуна и внезапно поёжился. В серых глазах он заметил нотку саркастичного понимания, какая всегда загоралась в глазах Реборна, когда его слова неверно истолковывали. А следом пришла куда более пугающая мысль: «Ее мама… Ей всё равно?» И интуиция шепнула, что предположение верное. — Прости… я не… — Бр-р, — его перебили, взлохматив начавшую немного приглаживаться шевелюру, — Медузе Горгоне не к лицу извинения, даже если она встала на путь любви к ближнему! И вообще, пусть твои волосы расчешет мама. Потому что эти мгновения не стоит отпускать, сколько бы лет тебе ни было. Ведь мамы не вечны. Даже хорошие. Они почти всегда уходят раньше нас. Он смотрел на нее в упор всё расширяющимися глазами и ловил печальную улыбку, спокойный взгляд и лавину чистой, незамутненной боли, что вспарывала интуицию раскаленным ножом, не давая возможности вздохнуть. «Мамы не вечны». И Нана тоже. Такая родная, теплая, нежная, кажущаяся неотъемлемой частью дома, заботящаяся и о нем, и о Реборне, и о двух детях, подкинутых судьбой и миром мафии на порог, вечно готовящая, стирающая или убирающаяся, вечно погруженная в дела, вечно ждущая отца, который в очередной раз не приедет домой, потому что глава разведки Вонголы не может бросить подчиненных ради встречи с семьей… Его мама. Единственная на всем свете. Ее когда-нибудь не станет, и он останется один. Мир рухнет. А впрочем, нет, у него останутся друзья, его верные добрые друзья, на которых всегда можно положиться, но… не будет горячих такояки, свежевыстиранного постельного белья с мягкими ароматами трав и ежевечернего доброго, жизнерадостного, полного невыразимого счастья: «Добро пожаловать домой!» Люди не вечны. Порой они падают с мостов, порой сгорают в пламени, порой засыпают и уже не открывают глаз. Но они кажутся вечными — пока еще живы. И время уходит в никуда, как песок сквозь пальцы… — Мне… мне… — Тебе жаль, но не стоит. Я не любила мать, она не любила меня. Это всё давняя история. Важно лишь настоящее. Прошлое же любит цепляться за нас и не отпускать, стараясь испортить будущее. Беги вперед, Савада Тсунаёши. «Спеши жить». Иначе можешь не успеть, ведь… никто не вечен. Никто. И ты тоже. Легкое прикосновение — его потрепали по волосам и подарили теплую, понимающую улыбку. А затем Аой встала, убрала в сумочку потерпевшую сокрушительное поражение расческу и крутанулась на мыске. Черная юбка колоколом встала вокруг худых ног, мягкие балетки зашуршали по холодному бетону. Последние лучи заката догорали, и девушка, идущая спиной вперед, неотрывно глядя ему в глаза, казалась призраком темных времен, забытых в вечности. Багряный ореол, вычерчивающий каждый изгиб тела, растворялся в надвигающемся мраке ночи, но ночь пугала куда меньше этой уверенно шагающей в никуда фигуры. А затем искусанные губы вдруг искривила безэмоциональная, холодная усмешка, и в надвигающемся мраке отчетливо прозвучали уродливые, невозможные слова: — А когда умрешь, не цепляйся за прошлое, иначе мне придется прийти за тобой. И опустить слишком тяжелый рубильник. А я этого не хочу. Ведь ты всё же пытался мне помочь. Мне. Той, кто живет в Чистилище. Забудь о сегодняшнем дне, Савада Тсунаёши. Позволь мне и дальше ходить под облаками над пропастью. Он не нашел, что ответить. Лишь в висках билось настойчивое: «Ведьма, ведьма, ведьма!!!» Но страха не было. Только боль. Минорная, непонятная, отчужденная — боль от осознания, навалившегося столь внезапно и разорвавшего душу вопросом: «Почему же ты не понимал этого раньше?» Люди мимолетны. Они сгорают в закате под безразличным взглядом вечных ведьм. Этим вечером, вернувшись домой, Савада Тсунаёши отказался тренироваться, сказав, что у него важный разговор с матерью, и до полуночи болтал с ней за чаем обо всякой ерунде.