***
К завтраку Тсунаёши безнадежно опоздал, однако есть ему и не хотелось, напротив, тошнота периодически подкатывала к горлу, и хотелось попросту запереться в собственной комнате, никогда больше не встречаясь с мафиози, однако отчего-то желание это было отнюдь не острым, как прежде, а едва заметным, словно тень неприятного воспоминания. Надо было идти на тренировку, и Тсуна шел, тяжелым печальным взглядом безразлично осматривая паркетные доски пола. Отчего-то всё было не так, как обычно, совсем не так, но изменения эти не казались неправильными, напротив, они воспринимались как нечто само собой разумеющееся, и разве что тяжесть на душе не давала спокойно вздохнуть и искренне улыбнуться. «Я из будущего, наверное, улыбался только рядом с друзьями, — подумал он, спускаясь по мраморной лестнице. — Потому что только рядом с ними я могу быть прежним, как утром с Аой-сан. А один… теперь, видимо, я буду таким. Ну и пусть. Это правильно, ведь это поможет защитить их, значит, так и должно быть». Углубившись в собственные мысли, он не заметил, как споткнулся. Алая ковровая дорожка, всегда идеально расправленная, в который раз напомнила о его невезении: сосборившись, она отправила будущего босса мафии в полет. Тсуна мгновенно сгруппировался, не отдавая себе отчета в собственных действиях, ведь наставления Реборна были прочно впаяны в его мозг и тело, а на руки, ноги и спину обрушился град ударов. Он не стонал, не кричал, лишь сжимал зубы и старался не допустить серьезных травм, а, скатившись с пролета на площадку, резко сел, прерывая движение. С губ сорвался привычный тяжелый вздох, смешанный с хрипом боли, но жалеть себя Тсунаёши не стал — лишь смерил лестницу тяжелым взглядом, потер вмиг разболевшееся еще сильнее ребро, подумал, что всё не так уж и плохо, раз он отделался всего лишь несколькими ушибами, и медленно встал. — Сынок, ты как?! — раздался взволнованный голос с первого этажа, и Тсуна удивленно посмотрел на уже поднимавшегося к нему по оставшемуся пролету отца. Тот был небрит, растрепан, черный галстук растянутой петлей висел на шее, а мятая рубашка, казалось, прошла вместе с хозяином сквозь огонь и воду, по крайней мере, в ней явно работали всю ночь. — Порядок, всё как обычно, — вяло отозвался Тсуна и начал спускаться, внимательно глядя под ноги. — Плохо! Не зря Реборн говорил тебе работать над координацией, — поморщился Ёмицу, а Тсунаёши с удивлением отметил, что привычного раздражения критика отца уже не вызывает. — Ладно, пойдем позавтракаем, я специально приехал, как только разобрался с делами, чтобы с тобой поговорить. Тсуне это не понравилось. Крайне не понравилось. — Я не хочу обсуждать вчерашнее, — пробормотал он, ускоряя шаг, но отец нагнал его и, подхватив под локоть, потащил в сторону малой гостиной. — Идем, я уже попросил накрыть нам на стол, в малую гостиную всё равно никто с утра не приходит, так что нам не помешают. А тебе надо выговориться. Вчера я не мог остаться — работа, надо было много чего сделать, но сегодня… — Я уже выговорился, — нахмурился Тсунаёши, нехотя идя за отцом. Всё казалось каким-то странным, серым, безжизненным, но в то же время удивительно четким, будто кто-то настроил резкость, уничтожив каждую размытость. — Ей, да? — поморщился Ёмицу. — Лучше бы подождал меня… Мало ли, что она скажет. У нее какой-то странный взгляд на мир. Да и не понимает она нас, мы ведь мафия, а она медиум. Такие дела лучше решать с семьей, а не с посторонними… Тсуна вдруг резко затормозил, чувствуя, как раздражение затопляет всё вокруг, только вот разум оставался на удивление чист, а в сознании звенела лишь одна мысль: «Защитить друга». — Она тебе не нравится, знаю, но не говори ничего плохого о моих друзьях. Она помогла мне, она ждала моего возвращения здесь, в холле, не зная, сколько придется ждать, а потом приняла меня таким, какой я есть. Она меня спасла. Если бы не ее слова, я не знаю, что бы со мной было, не знаю, смог бы я вообще выйти сегодня из комнаты или окончательно закрылся бы. Поэтому не смей говорить, что она ничего не понимает. Может, она и не мафия, но она была рядом. В отличие от семьи. Ёмицу ошарашенно смотрел на сына, а на последних словах ощутимо дернулся, словно от пощечины. Тсуна знал, что эти слова заденут его за живое, ударят по совести беспощадным хлыстом, но всё же нанес удар, потому что, защищая, приходится бить, защищая, приходится быть жестким, защищая, имеешь право причинять боль… Он поверил в это. Поверил прошлым вечером, раз за разом мысленно повторяя известные цитаты о добре, раз за разом вспоминая слова Аой о том, что ему еще не раз предстоит проявить жесткость, если он хочет помогать друзьям… — У меня была работа, ты же знаешь… — растерянно, почти оправдываясь. — Знаю. У тебя всегда «работа». Когда мама плачет, слыша очередное: «Я не могу приехать, появились неотложные дела». Когда у меня проблемы, и меня травят в школе, — Ёмицу напрягся, о травле он слышал впервые. — Когда я… убил человека. Бьякурана Джессо и Деймона Спейда, а теперь и многих, кого не знал. Я никогда не жаловался, только тихо злился, не столько за себя, сколько за маму, но потом простил, когда узнал, что ты защищал семью. Только знаешь, у меня теперь тоже есть семья, которую я буду защищать. От кого угодно. И Ёмицу понял. В один миг понял всё, чего не мог понять долгие, долгие годы. Осознание навалилось глыбой льда, сковывающей душу, придавливая ее к земле, захотелось раствориться, исчезнуть, распасться на атомы… Но Савада Ёмицу знал: ошибки надо исправлять, а если нет возможности, надо стараться не допускать их в будущем. Ведь его сын всё еще был жив и почему-то сумел не возненавидеть его, а значит, у него еще был шанс. — Прости. — Я уже не злюсь, только больно, — ответил Тсуна спокойно, враз роняя непроницаемую маску беспощадного безразличия. — Но вот друзей своих обижать не позволю. — Она и впрямь тебе настолько дорога? — тихо спросил Ёмицу, печально глядя сыну в глаза. — Она мой друг, — без тени сомнений ответил тот. — Понял… Прости старого идиота, сынок. Он провел ладонью по лицу, стряхивая с мыслей наваждение, а Тсуна слабо улыбнулся и пробормотал: — Главное не пытайся настроить меня против моих друзей. — Это, по-моему, невозможно, — вздохнул Савада-старший и, взяв себя в руки, осторожно спросил: — Но всё-таки давай поговорим? Я понимаю, что тебе уже помогли, понимаю, что ты у меня сильный, но всё же лучше услышать того, кто прошел через подобное… — А я уже услышал, — поморщился Тсунаёши, всё же продолжив путь к гостиной. — Аой-сан переживала разные ситуации, в том числе и похожие на мою. — Но ведь это не ее опыт, это просто воспоминания других людей. — Я тоже так думал, — опустив взгляд, тихо ответил Тсуна, а затем, приблизившись к отцу и снизив голос до шепота, хотя коридор был пуст, добавил: — Но она на самом деле проживает все истории, как будто они происходят с ней, а потом не отпускает. Чувства и мысли мертвых уходят, да, но вот ее собственные остаются. Она мне рассказала, как сжигали ведьму на костре и… Знаешь, в какой-то момент она просто вдруг стала говорить «я сгорела», а не «Катрин сгорела», понимаешь? Ёмицу удивленно покосился на сына, а затем пожал плечами, но всё же предложил: — Даже если и так, поддержки много не бывает. — Тогда лучше поговори со мной о чем-нибудь хорошем, — слабо улыбнулся Тсунаёши. — Расскажи о том, как ты защищал друзей, помогал им, а не о том, как справлялся с… виной. — Я с ней не справлялся, — прошептал его отец. — Она до сих пор грызет меня. Каждый раз. Нажимаю на спусковой крючок без сомнений, а потом, ночью, захлестывают эмоции. Чувство вины. Особенно если совершил ошибку, и из-за нее погиб кто-то из наших… — Тсуна поежился, по телу пробежали мурашки, пальцы враз окоченели, но паника не наступила. — И с этим ничего не поделать, эти чувства всегда с нами. Только я знаю: если убил ради того, чтобы кого-то защитить, ради справедливости, значит, поступил правильно, а эта боль — цена, которую судьба взымает с нас за позволение продолжать мирное существование. Мы платим жизнями врагов и своей болью… — И так должно быть. Тсуна закончил за отца мысль, которая этим утром прочно поселилась в его душе, но не имела четкой формы, а вот теперь была озвучена и осветила мир вокруг. Тот вдруг начал наполняться красками, будто кинопроектор, накрытый серым шифоном, внезапно освободили из плена и позволили вновь осветить экран пестрыми яркими цветами. Тсунаёши улыбнулся краешками губ, а его отец, смерив сына удивленным взглядом, тоже улыбнулся и потрепал сына по волосам. Тот не возмущался и не протестовал, впервые за многие годы спокойно приняв такой поступок, и Ёмицу подумал: «Повзрослел. Как я и думал, после такого он точно повзрослеет. Прости, сынок, но времени всё меньше, и чем раньше ты обретешь силу, необходимую боссу мафии, тем лучше, даже если это тебя ранит. Даже если это тебя почти сломает… Я не думал, что ты можешь сломаться, верил в тебя, но, похоже, из-за того, что меня никогда не было рядом, ты и впрямь вырос слишком мягким. И мог вчера сломаться. Прости, что я этого не понял. Плохой из меня отец… Но я постараюсь помогать тебе в будущем всеми силами. Потому что, несмотря на мою любовь к Вонголе, тебя я всё же люблю куда сильнее, хоть ты в это никогда и не поверишь». А Тсуна шел вперед, удивленно рассматривая окружающий мир так, словно впервые его видел, и чувствуя, как душа успокаивается — принимает саму себя и всё вокруг. Груз с нее никуда не исчез, но боль стала меньше, ведь он не один такой, и он знает, что делать, дабы искупить грехи, значит, не стоит прятаться в углу темной пустой комнаты — надо идти вперед, глядя на горизонт, и пусть его не достичь, он может стать хорошим ориентиром, не позволяющим сбиться с пути и потерять свет, ведь горизонт никогда не приблизится ни к земле, ни к небу — он всегда на грани и, возможно, это единственное верное состояние для того, кто хочет быть добряком, но вынужден нажимать на «спуск». Тсуна не должен потерять это чувство. Обязан оставаться между небом и землей. И теперь он знал: его обязательно поддержат, не дав упасть, а значит, можно было идти вперед без страха. Ведь за эту ночь Савада Тсунаёши принял главное — свою боль. И ее он уже не боялся.***
Завтрак прошел на удивление спокойно, и Тсуна сумел окончательно успокоиться, а еще попросил отца найти ювелира, который согласится сделать подвеску из Камня Смерти. Ёмицу эта идея крайне не понравилась, он говорил, что носить с собой вещь из загробного мира — притягивать неудачи, однако сын был непреклонен, и ему ничего не оставалось, кроме как постараться помочь. К тому же, в пользу этого решения сыграл тот факт, что Девятый сразу по возвращении из Японии заказал перстень с крошечным темно-фиолетовым камнем, купленным у господина Сато, и за день до вчерашней операции получил заказ, решив носить его, снимая лишь на ночь. Дон говорил, что этот кристалл имеет большое значение, поскольку поможет не забыть об очень важных вещах, приведших к решению усилить разведку клана, и именно благодаря его уверенности, а также настойчивым просьбам Тсунаёши Ёмицу согласился сделать для сына украшение из мертвого минерала. Взяв у сына кристалл, он отправился на работу, клятвенно пообещав, что точно его не потеряет, а Тсуна решил всё же пойти на тренировочную площадку, пусть даже заниматься пришлось бы в одиночестве: день уже близился к обеду. Сломанное ребро болело, равно как и другие раны, вот только Реборн давно приучил ученика к тому, что тренировки нельзя прекращать, даже получив травмы, и только попав в больницу, можно ненадолго расслабиться, а потому у него не возникало и мысли о том, чтобы отказаться от занятий, разве что нагрузку он решил уменьшить, припоминая, какой ее сделал два года назад репетитор, когда после совместных тренировок с семьей Шимон Тсуна залечивал сразу два сломанных ребра и вывихнутое запястье, и корректируя воспоминания под нынешнее состояние. Деревья звонко шептались с солнечными лучами, кружившими с холодным ветром в изящном вальсе, люди не мешали природе ни криками, ни грохотом выстрелов, ни разговорами — они разошлись по своим делам, оставив тренировочную площадку в тишине и покое. И лишь Савада Тсунаёши собирался разрушить эту идиллию. Он упорно преодолевал полосу препятствий раз за разом, стараясь выбросить из головы периодически всплывающие как наяву сцены вчерашнего боя, однако получалось плохо… Раздался треск. Легкий, испуганный, словно вскрик умирающего от шальной пули. Тсуна вскинул руки, начался полет в бездну. Вот только паника не накатила — он мгновенно сориентировался и ухватился за канат. Одна из досок подвесного моста, натянутого в трех метрах над землей, проломилась прямо у него под ногой, но он сумел спастись — поймал удачу, зацепившись за один из канатов, соединявших «берега» широкой ямы. Сердце бешено забилось, страх подкатил к горлу мощной волной, ребро отчаянно заныло, Тсуна зажмурился. Сполохи. Карминово-алые сполохи разлетающейся по ветру крови, и серость неба, низвергающего белые молнии. Они никогда не встречались, то небо не видело смерть Генри О’Доннела, но отчего-то они удивительно гармонировали… Глаза распахнулись, руки крепко сжали канат. Подтянуться, перехватить веревку, забраться на целые еще деревяшки, вернуться к «берегу», с которого начал путь, по уже проверенным, надежным планкам — так просто, но вместе с тем так сложно. Прежде Тсунаёши не удавалось настолько спокойно и уверенно выполнить подобное, а теперь отчего-то мир вдруг стал на удивление четким, ярким, безразлично монотонным — он не пугал, лишь просил действовать. И Тсуна действовал. Так, как пообещал самому себе. Вернувшись в Штаб, он сообщил о поломке дворецкому, затем принял душ, перетянул ребра эластичным бинтом, переоделся и отправился на прогулку: до обеда оставалось еще пятнадцать минут, и ему просто хотелось побыть в тишине и покое. Вот только упавший в паре сантиметров от лица цветочный горшок, выпавший из окна третьего этажа, прервал променад. «Не может же это быть призрак?! — подумал Тсуна удивленно. — Аой-сан еще не всех агрессивных духов изгнала, но они меня раньше не трогали, так почему же теперь охотятся на меня? За что? Может… Потому что я… убил их друзей? Но они ведь говорили, что больше всего мечтали спасти своих младших товарищей, и тех спасли! Тогда что происходит? Они всё же злятся за смерть ровесников?» Мысли окончательно спутались, и на обед он пришел в ужаснейшем настроении, а потому учеба во второй половине дня не клеилась — ему хотелось срочно найти Аой и поговорить с ней о происходящем. Вот только, зайдя наконец в музыкальный зал, он почувствовал, как по телу пробегает озноб. «Если… если я пойду с ней, опять увижу мертвых. Опять… Как я могу туда идти? Я ведь сам убийца! И там есть те, кто должен меня ненавидеть! Но… разве это не то, что я должен сделать? Посмотреть в лицо страху, как сказал бы Хаято, а если встречу кого-то из тех… из вчерашних, хотя бы попытаться принести извинения? Может, это и впрямь единственный выход?» — О чем задумался? — его размышления прервали до того, как Тсуна пришел к определенному выводу: Аой стояла около двери с двумя бутылками минералки в руках, и он шумно выдохнул, а затем быстро закрыл глаза. «Да, она права. Я пойду. Я должен. И если увижу тех, кто сгорел… — Он громко сглотнул, слюна вязким комком прокатилась по горлу, причиняя боль. — Я буду знать, что также выглядят те, кого я… кого я… убил». Кулаки сжались сами собой, Тсунаёши выдохнул и открыл глаза. — Пойдем, Тсуна, — Аой стояла совсем рядом с ним и отчего-то улыбалась. — Ты увидишь, что не так уж много людей, умерших насильственной смертью, не могут двигаться дальше. Ты поймешь, что не обрекал их вчера на вечные муки. Пойдем, я знаю, тебе это нужно. И он поверил. А потому мир серого равнодушного уныния вновь распахнул свои прогнившие объятия, изъеденные тленом и безысходностью. Но на этот раз после Очищения они не вернулись сразу же — напротив, отправились на прогулку. Держась за руки, они шли меж искалеченных деревьев, а пепел сухо шуршал под ногами, и Тсуна во все глаза смотрел на то, как молнии забирают задушенных, зарезанных, избитых людей, с тоской смотревших на небо… Ему и правда это было нужно. Увидеть в глазах мертвецов надежду и стремление двигаться вперед, сместившие с пьедестала ненависть. А вечером, ложась спать, Тсунаёши подумал, что сможет избежать кошмаров, ведь в мире вечного сумрака люди на самом деле умели оставлять обиды позади. Не прощать, нет, — идти вперед, не оглядываясь. Он не хотел, чтобы на него оглядывались. И поверил, что сможет этого избежать… Картина упала внезапно, будто точно зная, в какой момент следует падать. И лишь удача спасла Тсунаёши от попадания угла рамы точно в правую глазницу — он перевернулся на бок в тот самый момент, как репродукция известного пейзажа сорвалась с крюка и помчалась вниз. Гипер-интуиция Вонголы, в отличие от ее обладателя, никогда не спала. Рухнувшая на затылок картина, звон стекла, боль и мгновенно принявшее боевую стойку тело, подскочившее с матраса еще до того, как окончательно проснуться. Тсуна ошарашенно осматривался в поисках источника угрозы, а картина мирно покоилась на подушке, спокойная и неподвижная. Сознание вернулось быстро, происходящее отчетливо вписалось в теорию о призраках, только вот почему? Из-за путешествия по миру мертвых Тсуна совсем забыл поговорить об этом с Аой, и теперь жалел о собственной несобранности. А впрочем, что она могла сделать? Искать агрессивных призраков, бегая по всей усадьбе и игнорируя мирных духов, а затем изгонять их? «Жаль, я сам не владею такими способностями», — поморщился Тсунаёши и принялся за уборку. На этот раз он сумел даже не пораниться, хотя обычно, разбивая что-то, всегда награждал собственные пальцы порезами, и это показалось ему хорошим знаком. Он еще не понимал, насколько сильно может испортить жизнь ненависть чего-то, что невозможно увидеть… Утром Тсуна первым делом зашел к Аой, и та пообещала, что начнет поиски агрессивных духов, только вот вся эта история ей крайне не понравилась. Она прошептала что-то о вероятности появления нового духа, ненавидящего самого Саваду, но тот лишь отмахнулся: призраку ведь нужна как минимум неделя на осмысление собственного положения и принятие решения! Аой нехотя согласилась и начала активно обшаривать усадьбу, поскольку при ней его не атаковали, а значит, останься она рядом с ним, призраки не стали бы на него нападать, и их не удалось бы изловить; Тсуне же не оставалось ничего, кроме как заняться привычными делами, кои, на удивление, давались ему куда лучше, чем обычно. Прежде он всегда сомневался, справится ли, сумеет ли не ошибиться, а вот теперь, твердо решив не совершать настоящих ошибок, почувствовал, что бояться неудач в мелочах не стоит, и вместе со страхом отступили сами неудачи — руки на тренировках по стрельбе больше не дрожали, разум просчитывал каждое движение противника в тренировке по рукопашному бою, а потому мгновенно выдавал решения, позволяющие как блокировать атаки, так и контратаковать, не жалея противника, и только в груди каждый раз щемило, когда удар достигал цели, а пуля пронзала мишень. Но Тсуна понял, что теперь эта боль никуда не исчезнет, и решил смириться с ней. Ведь в его новом мире боль стала нормой. Аой повезло: она сумела найти еще одного духа, настроенного отнюдь не миролюбиво, и Очистить его, вот только Савада дважды подвергался нападению, а значит, необходимо было найти последнего призрака. И медиум, сбившись с ног, металась по лесу, обшарив здание, но никого не находила. Она даже не стала Очищать других духов, хотя повстречала их немало, и в ее глазах Тсуна читал растерянность, беспомощность и страх — страх за жизнь дорогого человека. А еще отчаянную решимость, ведь она не собиралась сдаваться, даже если надежда была минимальна. Вечер накрыл поместье черным одеялом, уничтожая живой, теплый свет солнца и возрождая из небытия механический свет созданных человеком ламп. День прошел на удивление неплохо, разве что атаки призрака портили его, да монотонная боль в груди шептала, что к ней пора привыкать, и Тсуна надеялся на спокойный вечер, вот только судьба никогда не играет по правилам, предложенным людьми. А потому, перед самым отбоем, поднимаясь к себе, он услышал Нечто — диалог на английском, заставивший его резко кинуться вперед и, встав прямо перед Аой, произнести то, на что не решился бы никогда прежде. — И чего босс притащил тебя сюда, не понимаю. Призраки… чушь это всё! Не бывает никаких призраков, у страха глаза велики! Приняли совпадения за атаку потустороннего и вызвали медиума в Штаб, с ума сойти… а этот «медиум» явно не дружит с головой. Ты о чем вообще, девочка, что значит: «Не мешайте мне говорить с умершим, вы его раздражаете»? — Я прошу помощи в поимке агрессивного духа, что изводит ваших коллег, а вы своими необоснованными претензиями мешаете нам говорить. Если бы я могла общаться с ними в укромном уголке, поверьте, я бы не стала стоять посреди коридора и загораживать проход, но неужто обойти меня так сложно? Неужто обязательно надо высказать всё, что думаете о моем поведении? — «Поведении»? Девочка, ты с воздухом разговариваешь, тебе лечиться надо! Приезжаю после долгой миссии, а тут такое! Мне нервы истрепали на задании, теперь вот отчеты надо сдавать, а тут какая-то ахинея про потусторонщину и шизофреник, говорящий с пустотой! Верните меня домой, а, к моему контрафактному алкоголю на границе, там хотя бы все работники адекватные! — Я не собираюсь с вами спорить и дальше, почему бы вам просто не пойти по своим делам? — Да потому что достало всё! На границе проблемы, в Штабе к отчетам придираются, а теперь еще босс решил больных в Штаб натащить! В дурдом сходи, подлечись! «Больная». «Шизофреник». «Подлечись». Оскорбления ядовитыми хлыстами впивались в сознание, рассекая устоявшуюся веру в лучшее. «Вонгола — семья, в ней только хорошие люди». Но ведь Вонгола — один из крупнейших кланов, в ней очень много членов. Слишком много. Все не могут быть идеальны, не так ли? Но всё же ты будешь их защищать, Савада Тсунаёши… от внешних угроз. Ведь они — твоя семья, как бы больно ни было это признавать. Вот только ты не обязан быть с ними добр, когда они ошибаются, не так ли? Мать всегда прощала тебе слабости, разрешала ошибаться, не слишком журила, и что в итоге? Тебе понадобилось попасть в мир мафии, чтобы научиться давать сдачи школьным хулиганам, тебе пришлось стать убийцей, чтобы научиться вставать на защиту того, что дорого. Твой мир изменили. И теперь ты должен показать тому, кто неправ, что он ошибается, ведь иначе он этого никогда не поймет, не правда ли? — Как вас зовут? — неестественно мягкий из-за японского акцента английский, ледяной тон, цепкий взгляд карих глаз, ни тени сомнений в душе. Если бы сейчас Саваду Тсунаёши увидели его друзья, они бы решили, что он зажег Пламя, просто того не видно. Если бы его увидели те же друзья, но из «десятилетнего будущего», они бы не обратили на происходящее никакого внимания, точно зная, что для Савады Тсунаёши такое поведение — норма. — А? Арно Валентайн, а ты кто?.. — Вонгола Дечимо, Савада Тсунаёши. Ваш будущий босс. Секунда тишины. Человек, работавший на границе Италии и лишь слышавший имя будущего босса, но никогда его не видевший, растерянно открывал и закрывал рот, не зная, что сказать, ведь перед ним был обычный подросток… но обычный ли? Аура у него была отнюдь не обычная. Сильный, волевой, решительный, хладнокровный — готовый на всё ради своей цели. И вместе с тем отчего-то в карих глазах читалась мудрость и печаль. Беспросветная тоска… — Э-э… извините, не знал. В лицо-то вас знают только верхи… Чем могу быть полезен? — тон сменился с раздраженного на растерянный, но не заискивающий, и это заставило Саваду несколько смягчиться, однако он не собирался менять решение. — Вы высказали сомнение в решении Девятого. — Арно напрягся. — Оскорбили медиума, работающего на нас, выставив ему диагноз. Вы психиатр? — Нет, но… — Тогда вы не имеете права называть людей специальными терминами. Вы оскорбили очень важного для Вонголы человека, выполняющего личное поручение Девятого, поставили под сомнение его действия. Как мне это расценивать? Шаг назад. Непроизвольный. Арно взмахнул руками, словно утопающий в попытке ухватиться за несуществующую твердь, и открыл рот, да так и забыл его закрыть. — Я жду ответ, — спокойный, ничуть не давящий тон, от которого почему-то кровь стыла в жилах. Арно попятился. — Нет… Это… Я… — он продолжал пятиться, а затем вдруг замер и резко выпалил: — Приношу свои извинения! Виноват, прошу прощения за то, что оскорбил того, кто работает на Вонголу. Но поверьте, и в мыслях не было сомневаться в решениях Девятого! Тяжелый день был, вот и сорвался. Больше не повторится, обещаю, не стоит принимать мер, я просто… — Принесите извинения тому, кого оскорбили. Арно резко дернулся, всплеснул руками, посмотрел на Аой и быстро извинился, а Тсунаёши, повернувшись к ней, спросил: — Извинения приняты? — Безусловно, — пожала плечами та, но тон ее Тсуне крайне не понравился. — Свободны. В следующий раз думайте, прежде чем критиковать руководство, тем более, говоря, что оно нанимает психически больных людей для изгнания несуществующей опасности. Ваши высказывания выглядели крайне опасно. Могут возникнуть подозрения, что вы сомневаетесь в способности Девятого трезво оценивать обстановку. — Нет-нет, вовсе нет! И в мыслях не было! Это всё… просто я не верю в духов, но, может, тут какие-то свои подводные камни, мы ведь люди маленькие, нам неизвестно, что на самом деле тут происходит… — Вот именно. Если бы вы жили в штабе пару прошлых месяцев, сомнения отпали бы сами собой. В следующий раз думайте, прежде чем что-то говорить. Идите. — А… Да… Всего доброго, спасибо, — на лице Арно сменился целый калейдоскоп эмоций от неверия в происходящее до лучистой радости и бесконечного облегчения, а затем он быстрым шагом, едва удерживаясь от перехода на бег, поспешил в дальний конец коридора. Тсуна вздохнул, провел ладонью по лицу, подумал, что быть таким ему совершенно не нравится, и в то же время это на самом деле помогает, а затем повернулся к Аой и тихо спросил: — Как ты? Пустые глаза. Стеклянные. Безжизненные. Словно глаза старой куклы, забытой на помойке. Шаг навстречу — Тсуна не знал, что делать, но понимал: так оставлять подругу нельзя, только не сейчас, только не в подобном состоянии! — Скажи, — прорезал тишину ее безразличный голос, такой же стеклянный как и пустые глаза, — скажи, а когда они умрут, они станут лучше? Он застыл на месте. Растерянность, непонимание, боль смешивались в душе, рождая страшный, отвратительно горький коктейль. — Эй, эй, скажи, когда они все умрут, они станут добрее? Они перестанут толкать нас в спину, когда мы говорим с духами, потому что мы мешаем проходу? Они перестанут тыкать пальцем в моих товарищей, говоря: «Здесь никого нет, сумасшедшая!»? Они перестанут смеяться? Взгляд, направленный куда-то в глубь коридора — а может быть, в никуда? — сместился. Аой медленно повернулась к другу, посмотрела ему в глаза и вдруг спросила: — Скажи, Тсуна, смерть всех исправит? Он не знал, что ответить. Не знал, есть ли вообще спасение и может ли им стать смерть. Вот только понимал, что Аой необходимо хоть во что-то верить… — Эй, я верю лишь тебе. Одному. Когда впервые увидела, подумала: «Как красиво! Он горит, но не плачет. Он такой сильный. Нет, уникальный». А потом узнала: твое Пламя не ранит. Но было поздно, я тебе уже поверила. Ты уже стал важен. Не получалось оттолкнуть, ты только доказывал, что тебе можно верить. Эй, Тсуна, скажи, смерть всех исправит? Скажи… Я тебе поверю. — Я не знаю, — он сам не узнал свой голос, искаженный, дребезжащий, словно то самое стекло, разбившееся вдребезги. — На свете слишком много плохих людей, и я не знаю, может ли их исправить хоть что-то. Но я знаю, что есть и хорошие. Те, кого не надо исправлять. И это дает мне силы жить дальше и верить в лучшее. — А… вот как… — обреченность. Абсолютная, безграничная, монотонная. Как сама Бездна. — Прости… — Нет, ты не виноват, — едва слышно. — Ты не можешь знать всё. Мы просто проверим. Да, Тсуна? Подождем, пока они умрут, и сходим навестить. Я узнаю каждого из них — ауры всех, кого встречала. Смогу найти. Ты ведь скажешь… скажешь мне, когда тот человек умрет? Сказать, когда он умрет? Когда умрет тот, кто только что стоял рядом, дышал, двигался, разговаривал? Как можно?! — Да. Конечно, я тебе скажу. Проще простого. — Спасибо, Тсуна, — слабая улыбка. — Я знала, что тебе можно верить. Она не потрепала его как обычно по волосам, не взяла за руку, не подарила настоящую улыбку. Просто смотрела сквозь него, словно не видя, и на губах расцветал едва различимый спазм, который, он знал точно, и был ее улыбкой во времена, когда его не было рядом. Аой отвернулась, словно заржавевший на свалке жизни робот, и пошла в сторону своей комнаты, медленно, неспешно, покачиваясь, как каравелла по волнам, идущая навстречу шторму. И ему показалось, что это та самая грань, которой ему не хватало, что бы окончательно ее понять. Потому что… «Как ты умудряешься не сойти с ума, живя в таких условиях, проходя постоянно через такие ужасы?» «А я не сошла с ума? Я обнимаю коробку с отрубленной головой и люблю мертвых куда больше, чем живых. Знаешь, мне могли бы выдать пару справочек из дурдома, как не раз говорил отец». «Но ты не сумасшедшая. Это не так, я же знаю. Ты очень сильная…» «Нет, Тсуна, я не сильная. Я — это просто книги и немного безумия. Не больше, но и не меньше. Не больше, но и не меньше…» Недавний разговор всплыл в памяти, расставляя всё по своим местам. Сильные, слабые, больные, здоровые — какая разница? Остаться как все она не могла. Так же, как теперь и он сам. Только она умирала, а он убивал, вот и вся разница. Но боль есть боль, от нее не скрыться, не сбежать, не спрятаться, и если она распахивает свои объятия, тебе уже не вырваться. Их обоих всю жизнь травили, унижали, оскорбляли, только у него появились друзья, а у нее теперь появился он сам, и для нее Мир Кошмаров всегда был нормой, а для него он таковым только что стал — невелика разница. Теперь они в одинаковых условиях, в равном положении. Безумцы? Слабаки? Сильные и решительные люди, принимающие мир таким, каков он есть? Да какая, к черту, разница? Крепкие объятия, не позволяющие сделать вдох. — Я тебя не оставлю, ты не будешь больше одна, обещаю. Он держал ее, не давая сделать и шага вперед, прижимаясь щекой к ее щеке и чувствуя, как сердце бешено колотится по искалеченным ребрам. Что это? Почему это? Зачем это? Что за чувство? Необычное, незнакомое, непохожее ни на что… А впрочем, неважно. Он защитит ее, обязательно защитит — не потому, что обещал, а потому, что хочет этого. Хочет всей душой и всем сердцем! Ее колени вдруг подогнулись, но Тсуна не позволил Аой осесть на пол — просто крепко сжимал ее в объятиях, сдерживая обещание — помогая и не оставляя в беде. А затем вдруг на его руку что-то упало. Что-то горячее, влажное, крошечное… Слезы. Одна за другой они скатывались по ее щекам и падали, падали, падали вниз. — Почему ты такой хороший? — А почему ты такая хорошая? — тихий шепот, отвечающий вопросом на вопрос, и Аой вдруг рассмеялась — резко, неровно, едва слышно. — Ты нечто, Тсуна. Мы и правда слишком похожи, хотя совершенно разные… Он улыбнулся. — Думаю, ты приняла меня в первую очередь потому, что понимала это, правда? — Правда. — А я вот понял только сейчас. — С логикой у тебя всегда были проблемы. Давай играть в шахматы, чтобы ее развить? — Давай. Я умею, но пока играю плохо. — Научишься. Всему можно научиться, если очень постараться. Ты когда-нибудь меня обыграешь, если постараешься. — Я постараюсь. Повисла тишина. А затем тихо-тихо: — Спасибо… Он улыбнулся. На душе вновь стало светло, и тот огонек, что разгонял мрак, уже не боялся погаснуть. Он был сильным и ровным, совершенно живым. «Да, она не робот, не сверхсущество и не объект поклонения, ею не нужно восхищаться, ей не нужно подражать, ее нужно поддерживать. Потому что она человек. Такой же, как я. Ей тоже бывает больно, плохо, трудно, но она справляется со всем сама, и за это я ее очень-очень уважаю. Но и ей нужна поддержка, потому что одному быть трудно. И не только в Чистилище, в мелочах тоже. Она часто рассказывала про Грааль, и я почему-то думал, что она сама похожа на что-то недостижимое и совершенное, раз она настолько сильная, прямо как Хибари-сан или Бьякуран-сан… Но это ведь не так. Они все люди, простые люди, с минусами и плюсами, они могут расстроиться и расплакаться, если очень больно, могут возненавидеть, а могут полюбить. У каждого есть сильные и слабые стороны, просто не все показывают окружающим то, что в глубине души. Она мне это сегодня показала… Спасибо тебе. Я наконец-то понял что-то очень важное. Понял, что люди не откроются мне до тех пор, пока не поверят, но если это произойдет, я увижу их-настоящих, и это бесценно. Я хочу к этому стремиться. Хочу увидеть, что спрятано в глубине души моих друзей, отца, Девятого, Варии… да всех! Я понял, кажется, что значит быть Небом. Ты ведь мне не потому открылась, что я тебя от того типа защитил, а потому, что я был рядом, когда тебе было плохо. И в радости, и в горе быть рядом — вот что значит быть Небом». — Тебе спасибо, Аой.