Танец на углях

Тсуна смутно помнил, как добрался до Штаба Вонголы. Его отряд пробился к особняку Эспозито первым, понеся минимальные потери, а затем, дождавшись остальных, взял здание штурмом. Лидеры семьи были пойманы благодаря слаженным действиям команд CEDEF, перекрывавших пути отхода, в том числе те, о которых сумел разузнать Фернандо Пеларатти, подопытные дети были освобождены из плена — всего сорок девять человек. Двадцать три подростка с работающими чипами были уничтожены на поле боя, и Тсуна не знал, были ли они среди тех, кого он сжег, как не знал, что случилось с четырьмя пропавшими детьми. В глубине души он понимал, без сомнения, понимал, почему их не оказалось в замке, но сейчас думать об этом сил попросту не было. Время бежало вперед, солдаты погрузились в фургоны, совсем недавно полные шуток и улыбок, а теперь утонувшие в холодной вязкой поминальной тишине. Она казалась правильной и удивительно гармоничной, не хотелось нарушать ее даже дыханием, и Савада, прислонившись лбом к холодному металлу кузова, считал удары собственного сердца, заполняя всё еще совершенно пустое сознание никому ненужными цифрами. И вдруг его тишину разрушили. — Спасибо, босс, вы нам очень помогли. Если бы не вы… наших бы куда больше полегло. Тсуна вздрогнул. Осознание происходящего накатило удушающей волной, и он поднял взгляд на лидера группы, печально смотревшего ему в глаза и протягивавшего руку для рукопожатия. — Из-за меня… синьор О’Доннел… Он не сумел произнести страшное слово, да это и не нужно было. Лидер группы печально улыбнулся и придвинул руку ближе. — Я видел. Он помог, потому что хотел помочь. Будете винить себя — только ему больнее сделаете, потому что он умер как герой. Так скажите ему «спасибо» и не забывайте, больше ему ничего не нужно. — Но это я виноват… — Да. Вы. Но время назад не повернешь. Вы ошиблись — все ошибаются, особенно в первом бою. Но потом вы спасли много наших. Сегодня моя группа потеряла четверых, хотя обычно в таких крупных боях теряет не меньше восьми-десяти бойцов. После смерти О’Доннела мы не потеряли ни одного. Поэтому от лица всей группы я хочу сказать вам «спасибо». Я не знаю, выжил бы О’Доннел, если бы вас с нами не было, или нет, но одно могу сказать точно: погибло бы больше моих парней, чем сейчас. И, как бы гадко это ни звучало, я рад. Рад, что те, кто мог погибнуть, выжили. Это война. На ней умирают. И если умерло меньше, чем могло бы, мы радуемся. Поминаем павших, скорбим, но радуемся, что выжили. Такова жизнь. И мы такие, какие есть. Радуемся жизни и грустим по погибшим, а еще не хотим умирать, но умираем, когда приходит время. Как все. Повисла тишина. Тсуна смотрел на протянутую ему руку, и думал, что не имеет права ее пожимать, но всё же чувствовал, что должен это сделать. Обязан. А потому медленно поднял ладонь — чистую, совсем не алую! Ведь кровь давно уже смыта в сток дома, забравшего десятки жизней! — и осторожно коснулся мозолистых горячих пальцев человека, отчего-то благодарного ему, а не полного ненависти. — Простите, — прошептал Тсунаёши, чувствуя, как к горлу подкатывает тугой ком. — Генри точно простил, — кивнул мужчина, крепко сжимая дрожащую ладонь будущего босса. — Он ведь улыбался. До сих пор улыбается. Тсуна закрыл глаза. Пальцы сами собой сжались изо всех сил, не замечая, что причиняют боль, а затем раздался едва слышный шепот: — Я больше не ошибусь, обещаю. — Вот это правильно. Это по нашему, — улыбнулся лидер группы и отпустил руку Тсунаёши. — Прошлого не изменить, зато будущее можно сделать лучше. Мы всегда в это верим. Мы сражаемся не только за Вонголу, но и за наших жен, детей — за их будущее. Знаем, что если Вонгола проиграет, мир в крови потонет, потому деремся до последнего. У меня сыну семь, а в том подвале… там трое детей его возраста было. Мы будем драться. И умирать. Чтобы вот такие, как эти… Эспозито, — его голос мгновенно изменился, пропитавшись ненавистью и злостью. Тсуна распахнул глаза и растерянно посмотрел на собеседника, — чтобы такие твари никогда не смогли похитить детей. Ни наших, ни наших знакомых, ни просто незнакомых нам ребятишек. Мы знаем: Вонгола всегда защищает слабых. Поэтому мы в нее вступили. И будем сражаться за то, во что верим, до самого конца. Мы все так решили. Солдаты, до этого молча наблюдавшие за происходящим, согласно закивали, а салон заполнил многоголосый ропот одобрения, и Тсуна подумал, что жизнь — очень странная штука. Люди не хотят умирать, но идут на смерть ради того, что дорого, а некоторые умирают не только ради друзей и семьи, но и ради куда более призрачных понятий — ради справедливости, чести и надежды на лучшее. Только легче от этого не становилось. Напротив, сердце разрывалось от того, что приоритеты были расставлены слишком поздно, и люди, которые не должны были умирать, погибли. «Я мог спасти всех в этом отряде. Но четверо погибло. Один — спасая меня, трое — потому что я выбирал позицию и старался не убивать врагов. Я боялся убить… и мне больно оттого, что убил. Но еще больнее оттого, что не сумел защитить. Ошибся. Не понял главного. Враг — это враг, друг — это друг, даже если не помнишь, как его зовут. Ты потом вспомнишь, обязательно вспомнишь, только будет слишком поздно. Жалел врага? Нет, я жалел себя, боясь, что мне будет больно, если я кого-нибудь убью. Я не заслуживаю их благодарности. И улыбки Генри-сана тоже. И всё-таки они улыбаются… Почему?» Он не нашел ответа на главный вопрос. Просто закрыл глаза, прижался виском к холодному кузову и, выдавив из себя слабое подобие улыбки, пробормотал: — Спасибо, вы мне очень помогли. — Не кукситесь, босс, — отозвался лидер. — Мы всегда на вашей стороне. «И это то, чего я не могу понять», — подумал Тсуна, но ответил совсем иное: — Спасибо. Я постараюсь оправдать доверие. А дальше была долгая дорога в тишине, разрываемой редкими перешептываниями солдат да ревом мотора, столь неуместным в это поминальное время. А впрочем, мертвецы остались позади — их ждал совсем иной путь, путь наверх, к серым небесам во вспышках молний, а фургоны с живыми еще людьми мчались в будущее, которое для мертвых уже никогда не наступит. Штаб встретил Саваду пугающей тишиной, словно изначально знал, с какими вестями прибудут войска. Основная масса солдат разъехалась по домам, раненых доставили в госпиталь, подконтрольный Вонголе, но лидеры отрядов всё же вернулись для отчета в Штаб — среди них и затерялся Тсунаёши, отрешенно смотревший на ровный асфальт, мраморные ступени, деревянный порог… Он не заметил, как лидеры, обсуждая прошедший бой, поднялись наверх — лишь прислонился спиной к стене, шумно выдохнул и хотел было пойти к себе, но тут его пальцев коснулось что-то теплое. Тсуна вздрогнул, отдернул руку, но отчего-то привычный испуганный возглас «хии» не родился не только в легких, но и в душе. Аой стояла рядом, печально глядя на него, и протягивала руку. — Не трогай, — прошептал он. Она удивленно вскинула брови и вновь потянулась к его ладони, но Тсуна буквально отпрыгнул от нее и закричал: — Не прикасайся! Я грязный, грязный, грязный!!! Паника обрушилась черной стеной. Пальцы зарылись в волосы, пытаясь вырвать их с корнем, колени подогнулись, прокушенная насквозь губа уронила на пол соленые капли, а сердце сбивчиво отбивало странный ритм, грозя в любой момент остановиться. — Значит, я хочу испачкаться, — донеслось до него словно сквозь вату, а в следующую секунду крепкие объятия разрушили угольно-черный мир, затопив его алой пеленой жгучей боли. Тсуна выгнулся — спину свело судорогой, руки отдернулись назад, норовя сломаться в суставах, пальцы скрючились, сведенные мощнейшей судорогой. Тело била крупная дрожь, глаза закатились, боль пробегала по нервным окончаниям и изливалась в душу, смешиваясь с еще более жгучей агонией. И всё же его обнимали. Нежно, ласково, заботливо… так, как он того не заслуживал. Ведь он был грязным. Он убийца, он отнимал жизни, сжигал простых людей, не задумываясь об их будущем ни на секунду, а главное, позволил умереть товарищам! Он не заслуживает, не заслуживает, не заслуживает… — Останься со мной, хороший мой. Я же говорила: что бы ни случилось, я не уйду, Тсуна. И ты пообещал то же самое. Помнишь? Ты обещал, что останешься со мной. Не бросай меня, мое солнышко. Не оставляй в темноте… Глаза вдруг защипало. Мышцы расслабились, накатила апатия и монотонная серая боль, совсем не обжигающая, не способная испепелить, но пугающе постоянная. Тсуна знал, что она его уже не отпустит… «Я обещал». Соленые дорожки расчертили щеки, тело обмякло, буквально повиснув на руках того, кто его обнимал, дыхание опалило тонкую женскую шею. Голова безвольно рухнула на плечо Аой, прокушенная губа наконец дала о себе знать болезненным покалыванием, сломанное ребро, скованное эластичным бинтом, заныло. Тсуна шумно выдохнул. — Вот так, правильно. Останься со мной. Я буду читать тебе сказки, устраивать волшебные странствия по своим грезам, держать за руку и никогда не отпускать. Не знаю, сколько у тебя гаваней, где тебя примут любым, думаю, много, ведь у тебя хорошие друзья, но не могу говорить за других, потому скажу лишь за себя: одна гавань у тебя точно есть. Неважно, каким ты вернешься, сломанным, сломленным, без руг и ног, слепым или немым, убившим тысячу детей или уничтожившим мир, я всегда приму тебя. Потому что верю: совершив плохой поступок, ты будешь плакать в душе. Как сейчас. А значит, всеми силами постараешься избежать его повторения. Ты ведь у меня сильный, Тсуна. Очень сильный. Сам не представляешь, насколько… Поэтому держись. Ты справишься, ты сможешь. Ведь что бы ни случилось, что бы ты ни сделал, ты не один, слышишь? Я не могу забрать твою боль… к сожалению, не могу, но я могу ее разделить. Не держи всё в себе, прошу. Поделись со мной своим кошмаром так же, как я каждый день делюсь с тобой своим… В глубине души, в самом темном, пугающе одиноком ее уголке вдруг вспыхнул свет. «Я всегда могу вернуться. К ней. В ее мир. Потому что… она тоже… живет в кошмаре. Она поймет». Руки, дрогнув, медленно поднялись и осторожно легли на затянутую черным льном спину. Тсунаёши шумно выдохнул и прижался к Аой, не замечая, как горячие слезы ручьем бегут по щекам, обрушиваясь на ее плечо. — Я всегда буду с тобой, Тсуна. Всегда. — Я… тоже, — едва слышно прошептал он, но его услышали. Услышали и обняли еще крепче. Аой улыбнулась. — Спасибо, Тсуна. — М-м… тебе… спасибо. Язык заплетался, слова давались с трудом, но сознание медленно прояснялось — столь же медленно, как крошечный, но ослепительно яркий свет согревал душу. «Пусть я такой. Никчемный, гадкий, уродливый. Она всегда это знала. И держала меня за руку как… сгоревших мертвецов. Даже если они убивали тех, кто убил их. Она не винила. Никогда не винила. Понимала. Она знает, что люди чувствуют, когда умирают. И когда убивают тоже, потому что она и убийства проживала, если они убивали обидчиков. Всю их боль, всю их ненависть, отчаяние… А я? Я такой же. Не сумел остаться добрым. Убил. И врагов, и друзей. Я просто ничтожество… Но она меня не оставит. Даже таким. Потому что она правда понимает». И Тсуна почувствовал, как боль всё же стала на одну сотую меньше, ведь его одиночество, то самое, пугающе отстраненное, глубинное, одиночество, в которое не смогли проникнуть даже друзья, заполнилось теплом. Он не знал, примут ли его друзья, если он ошибется по-настоящему, не в контрольной или на тренировке, но надеялся, что всё будет хорошо, верил в них — и всё равно боялся. Иррационально, бессознательно, противореча собственным чувствам. Потому что знал: есть ошибки, которые нельзя простить. Только вот сейчас их простили и приняли. И его одиночество рухнуло в бездну, оставив в душе хрупкий свет, способный погаснуть от одного неосторожного слова, и всё же несокрушимо крепкий, крепче чистейшего бриллианта, ведь уничтожить его мог только один человек. Но этот человек не собирался его гасить. — Сейчас ты соберешься с силами, мы поднимемся в твою комнату, я укрою тебя теплым-претеплым одеялом, возьму за руку, и мы будем долго-долго говорить. А потом пойдем на кухню, добудем самые лучшие ингредиенты, достойные самого Одиссея, и я приготовлю тебе завтрак. Возьмем его с собой, запремся в твоей комнате, разложим тарелки на полу, разбросаем подушки, и, устроившись на них, устроим себе тысячу и одну ночь сказок, только добрых, не грустных, светлых. И заснем прямо там. Как тебе идея? Тсуна закрыл глаза, глубоко вздохнул, медленно выдохнул, а затем тихо спросил: — Не оставишь меня? — Конечно нет. Ты же мое солнышко. — А все говорят, я Небо… — Это для остальных ты Небо, которое их объединяет и покровительствует, а для меня ты солнышко, яркая теплая звездочка, что разгоняет мрак. — Но я сам черный… — А мир вокруг куда чернее. И твоего света хватает, чтобы считать тебя ослепительно белым. Решение пришло мгновенно, не спрашивая, согласна ли с ним душа. Тсуна прижался лбом к шее слишком дорогого человека и едва слышно спросил: — Можно… я тебе расскажу? — Конечно можно, — она зарылась пальцами в его волосы, крепко обнимая другой рукой за спину, и прошептала в самое ухо: — Я всегда тебя выслушаю, что бы ни случилось. — Скажешь… правду? Что думаешь. Честно. — Конечно. Я ведь никогда тебе не вру. Потому что главное — быть честным с теми, кто дорог. Он согласно кивнул и нехотя отстранился, а Аой, поймав его за руку, слабо улыбнулась и шепнула: — Вот дойдем до кровати, и снова обниму. Не отдам тебя этой ночью даже одеялам, понял? И Тсуна согласно кивнул, не думая ни о приличиях, ни о традициях, ни о запретах: весь его мир сузился до одного-единственного светлого пятна, разгонявшего мрак вокруг как настоящее солнце. — Я хочу тебе рассказать… — А я хочу тебя послушать. Пошатываясь, он поднялся на ноги и медленно побрел к лестнице, поддерживаемый обнимавшей его за талию девушкой, в чьих глазах застыла та же обреченность, что и у него, ведь она знала, что вскоре услышит. Понимала. И лучше кого бы то ни было чувствовала, насколько темным был сейчас мир Савады Тсунаёши. Просто за восемнадцать лет своей жизни она пережила столько смертей и убийств, что можно было бы сойти с ума, если бы не умение спасать собственную душу из тьмы. И сейчас это умение было необходимо ей больше, чем когда бы то ни было — просто потому, что спасение единственного дорогого человека было куда важнее спасения себя самой… Дверь бесшумно закрылась, отгораживая комнату Тсунаёши от остального мира. Крошечный островок отчаяния и надежды в беспощадном мире жестокости. Тсуна шмыгнул носом и сел на кровать, Аой тут же опустилась перед ним на колени и начала развязывать шнурки на ботинках. Он вяло возмутился, но на него буквально зашипели, и ему пришлось замолчать, а вскоре стянутые ботинки стояли возле кровати, соседствуя с аккуратными туфлями-лодочками. Аой забралась на кровать, села у изголовья, опершись спиной на подушку, взбила вторую для Тсуны, и тот осторожно откинулся на нее. Аой подползла ближе, накинула им на ноги часть покрывала, на котором они сидели, и осторожно обняла Тсунаёши за плечи. Тот шмыгнул носом вновь, и ему протянули аккуратно сложенный черный носовой платок. — Спасибо, — пробормотал он и, отвернувшись, шумно высморкался. Его волосы тут же растрепали, а когда он закончил, вновь обняли, и Аой, притянув парня к себе, тихо спросила: — За что ты винишь себя сильнее всего, Тсуна? Он помолчал. Ответ вертелся на кончике языка, но произнести его сил не хватало. Только мерные осторожные движение пальцев, поглаживающих его плечо, придавали сил, а потому он наконец едва слышно прошептал: — Я убил друга… Аой опустила глаза, тяжело вздохнула и, крепче прижав к себе самого дорого человека, сиявшего для нее ослепительным светом, еще тише ответила: — Расскажи мне всё. И он рассказал. Сбивчиво, путанно, перескакивая с одной мысли на другую, пересказал весь бой от начала и до конца, не утаивая ни событий, ни собственных мыслей и чувств. А его крепко обнимали, продолжая подбадривающе гладить по руке, и прижимали к себе. Его голова покоилась у нее на плече, из глаз бежали горячие тяжелые слезы, голос дрожал и срывался, но он продолжал говорить, а его продолжали слушать. Как и обещали. И Тсуне показалось, что хотя он не заслуживает этого тепла, оно — единственное, что он не готов был бы отдать в оплату за свои грехи… — Ты винишь себя за столь многое… А в чем ты на самом деле виноват? — наконец спросили его, когда рассказ подошел к концу. Тсуна нахмурился. — Прости, но я сейчас разложу по полочкам всё произошедшее, без капли эмоций — посмотрим на произошедшее со стороны. А потом подключим эмоции. Только сейчас постарайся от них абстрагироваться. — Но как же… — Тсуна, просто послушай меня. Я знаю, о чем говорю, поверь. Я видела немало похожих историй, и точно знаю, в чем ты виноват, а в чем — нет. Твоей вины немало, но давай во всем разберемся вместе? Он неопределенно повел плечами, не зная, что ответить: отрешиться от эмоций у него бы попросту не получилось, и всё же он попытался, ведь Аой он верил. Сам еще не знал, насколько сильно… — Начнем с начала. Ты вступил в бой, стараясь не убивать врагов, а только ранить. Почему? Потому что ценишь чужие жизни, и даже одна смерть врага для тебя — огромное испытание. Мог ли ты поступить иначе? Нет, не мог, поскольку доброта не позволила бы. В это время погибло трое союзников, но мы не знаем, смог бы ты их спасти, сражайся иначе или нет, поскольку история не терпит сослагательного наклонения. — Он попытался возразить, но его лишь крепче прижали и не дали сказать ни слова. — Вспомни тот период боя, ты можешь сказать, где были погибшие, ты видел их? Тсуна замер, попытки отстраниться и возразить остались в прошлом. Он не помнил, потому что не видел. — Так и знала, — продолжала Аой, верно истолковав его реакцию. — Если бы ты видел, как в них целятся, пришел бы на помощь, в этом я уверена. Однако ты не видел эти моменты, лишь их последствия. Мы не знаем, что могло произойти, сражайся ты иначе: возможно, ты бы увидел больше, но глаз на затылке у тебя нет, равно как ты не способен крутить головой на триста шестьдесят градусов, постоянно осматривая всё поле битвы. К сожалению, порой люди гибнут, тем более в бою. Они солдаты, они вступали в сражение, зная, что могут умереть, и умерли. Тсуна вздрогнул, в памяти всплыли слова лидера их группы. Они ведь и впрямь готовы были погибнуть: хотели жить, но с гордо поднятой головой шли на смерть. — Итак, ты сражался так, как тебе подсказывало сердце и совесть, а в это время враги убили троих союзников, потому что ты не видел их и не мог помочь. Так в чем ты себя винишь? — В том, что должен был заметить… Ведь потом у меня получилось помочь всем! Значит… — Ничего это не значит. Мы не знаем, как проходил бой. Вполне вероятно, что во второй его части тебе просто повезло оказаться в выгодной позиции. Сам говорил, что в той части леса деревьев было меньше, потому обзор был лучше. Значит, будь вы во второй части боя все еще в густом лесу, вполне вероятно, люди гибли бы, поскольку ты не мог заметить опасность. Но, повторюсь, история не терпит сослагательного наклонения. Ландшафт, условия сражения, погода и прочие факторы были такими, какими были. Знаешь, триста спартанцев не смогли бы совершить свой подвиг, если бы не то ущелье, но оно существовало, а значит, помогло им победить. Тебе помогли победить редко растущие деревья и солнце, не слепившее глаза. В первой части боя ситуация была иная, и мы просто не знаем, как всё сложилось бы, измени ты тактику боя. Ты сейчас думаешь, что точно всех спас бы, а не задумывался о том, что могло бы погибнуть еще больше людей? — Мурашки промаршировали по его спине, а во рту внезапно пересохло. — Ты не склонен к импульсивным поступкам, но в густом лесу, плохо прицелившись, ты мог случайно задеть своего. А мог пробиться вперед и сзади кто-то бы погиб. Перестань рассматривать ситуацию исключительно с одного ракурса, ракурса, который удобен для самобичевания. Любое изменение истории непредсказуемо, и даже мелочь может повлиять на дальнейшие события глобально. Прочти «И грянул гром» Рэя Брэдбери, поймешь, о чем я говорю. Никто не знает, смог бы ты помочь погибшим или нет, и не принесло бы изменение боя больше неприятностей, нежели положительных моментов. А раз мы этого не знаем, винить себя глупо. Поскольку ты сделал всё, что было на тот момент в твоих силах, ты выкладывался на полную… — Вовсе нет, ведь я долго целился, затягивал рукопашные бои, чтобы не сломать никому шею… — А ты мог тогда поступить иначе? И снова тишина, и снова лишь рваный пульс, смешивающийся с ровным, спокойным, таким умиротворяющим сердцебиением под самым ухом. — Нет, — едва слышно ответил Тсуна, закрывая глаза. Вини себя, не вини — драться иначе у него в тот момент просто не вышло бы. А если бы попытался, точно потерпел поражение, а может, и вовсе вышел из боя, осознав, что кого-то убил… — Ты бы не смог биться дальше, убив врага, — словно услышав его мысли, тихо сказала Аой, поглаживая растрепанные каштановые пряди. — Ты говорил, что впал в прострацию, решив, будто тот человек с коробочкой мертв, и вывел из нее тебя лишь самоотверженный поступок друга. А вот если бы это произошло в самом начале боя, никто бы тебя из него не вывел. И жертв было бы намного больше, а, возможно, погиб бы и ты сам, поскольку этот самый человек с коробочкой непременно бы появился, но в таком состоянии ты был бы неспособен дать отпор. Потому ты не виноват в тех трех смертях. Они не на твоей совести. Это абсолютно точно. Тсуна шумно выдохнул и сжал в кулаке черную блузу подруги. На душе стало значительно светлее, а мысли из хаотичных и запутанных выстроились в подобие четкой цепочки, ясно показавшей, что сражаться как в конце боя в начале он бы попросту не смог. Значит, это его вина, что он был столь мягок, но ведь стать жестче раньше у него попросту не было возможности… А теперь она появилась. И больше он не ошибется. Сколько бы врагов ни пришлось убить, он будет защищать товарищей — будет убивать, чтобы они жили… хоть это и неправильно. Совершенно неправильно. — Теперь посмотрим, что было дальше, — продолжила Аой, почувствовав настроение друга. — Ты сразился с сильным врагом, отвлекая его на себя. Верный поступок, поскольку иначе могли пострадать союзники, ведь сильных бойцов должны брать на себя сильные. А теперь немного истории: Савада Тсунаёши прежде дрался исключительно один на один или малыми группами, причем с противниками, не склонными к подлым приемам и нечестным атакам, вернее, таковые были, однако редко, и ты к ним не привык. Здесь же, увидев, что враг якобы погиб, ты почувствовал вину. Думаешь, это не естественно? Я сейчас скажу ужасное, то, о чем прежде молчала, чтобы не трепать тебе нервы, но, Тсуна, ты просто не понимал, что уже убивал прежде. Он оцепенел. Руки затряслись, глаза заметались по черной кофте, губы сжались в тонкую полосу… Он понимал, о чем она говорила. Но не верил в это. Давным-давно запер под замок собственные чувства, сказав: «Всё не так, это не было убийством на самом деле». Но… — Ты убил Деймона Спейда и Бьякурана Джессо. Как огнем по нервам. Как током по плоти. Как ржавым гвоздем по стеклу… Спину вновь свело, на этот раз не так сильно, но всё же с губ сорвался едва заметный хрип. И Тсуну сразу же крепко обняли, изо всех сил прижимая к себе, заставляя положить голову на грудь и отдавая всё тепло, хоть его и было очень мало. Но этого хватило. Потому что Тсуна вдруг почувствовал, что его прощают. Ведь его, убийцу, человека, уничтожившего столь многих, принимали и пытались спасти от него самого… — Ты многое рассказывал о мафии после того, как поведал основную историю, и знаешь, я поняла: ты спрятался от реальности, ведь та была слишком жестока. Но, Тсуна, так нельзя. Реальность необходимо принимать такой, какая она есть, иначе затеряешься в иллюзиях. В них хорошо уйти, осознав происходящее, чтобы на душе стало легче, но до тех пор прятаться нельзя, поэтому слушай внимательно. Попав в десятилетнее будущее, ты сжег Бьякурана Джессо, а затем вернулся обратно. В твоем мире, мире прошлого, Джессо был жив, но это был другой человек, человек, который не умрет, став на десять лет старше. Ведь ты помнишь, всё это произошло потому, что миры разделяются: на каждом важном этапе, при принятии людьми важных решений, миры делятся, и в одном человек, к примеру, решает завоевать мир, а в другом — нет. Джессо, решивший не уничтожать мир, сейчас жив и не умрет. А вот Джессо того мира, который был им завоеван, погиб. Ты его убил. — Тсуна прикусил губу, пытаясь сдержать голос. — Убил, чтобы спасти весь мир. А затем ты сразился с Деймоном Спейдом и сказал себе, что раз тот давно был мертв, лишь его душа путешествовала из одного чужого тела в другое, обретая иллюзию жизни, это и не убийство вовсе. Ты ошибся. Неважно, в каком теле находится душа, пока она привязана к телу, у нее есть жизнь. Как только ее от тела отделяют, приходит смерть. Ты лишил Спейда возможности влиять на мир, отправил его в Чистилище без возможности вернуться, а значит, что ты сделал? Скажи мне, Тсуна, что ты сделал с ними обоими? Он молчал. Просто не мог произнести столь страшное, бесчеловечное слово… а впрочем, бесчеловечное ли? Ведь животные убивают только ради защиты или из-за голода, и лишь человек делает это по прихоти, ради забавы или из-за материальных благ. Его губ вдруг коснулись теплые мягкие пальцы, и ласковый, совсем не обвиняющий голос тихо произнес в самое ухо: — Не кусай губы. Боль не поможет себя наказать. Потому что за грехи надо платить не болью, а раскаянием, их надо искупать, а не омывать кровью. Я точно знаю, плохой поступок можно оплатить лишь хорошим, но никак не причинением боли самому себе. Даже призраки не сильно радуются, если их убийца совершает суицид из чувства вины. Вернее, такому радуются лишь единицы, и чаще всего это беспринципные личности. Я пережила смерть педофила, которого убил отец замученного им ребенка, — Тсуна передернулся, и зубы сами собой разжались, — а затем тот человек убил себя, потому что не смог вынести одиночества и гибели собственного сына — единственного света, что был в его жизни. И убийца радовался, смеялся, говоря: «Он получил по заслугам, я смог убить еще одно ничтожество напоследок!» Но знаешь, даже самые мстительные обычно предпочитают или убивать лично, или сводить с ума, обрекая на долгие мучения. Они не любят суицидов, потому что знают: уйдя за грань, душа их врага очистится, обретет покой, а сами они его не достигнут. Полагают, что смогут достичь, убив врага лично, но ошибаются, и потом злятся на судьбу за эту ошибку. Но суицид принимает мало кто, ведь он не дает им ни чувства упоения местью, ни облегчения. Лишь осознание: тот, кого они ненавидят, сильно винил себя, а теперь обрел покой. И это злит. Но я знаю точно: сколько бы грехов ни было у человека на душе, если он каждый из них искупает несколькими добрыми поступками, жить ему становится намного легче. Я знала палача, который всю жизнь посвятил благотворительности, открыл детский приют и обучал воспитанников грамоте. Его ненавидели и боялись все, даже воспитатели приюта, даже люди, которым он помогал — все, кроме тех детей. Он делал для них всё, он жил ими, и они вырастали уверенными в себе, сильными людьми, ни капли не жестокими. Он подарил бродягам, обреченным на голодную смерть, жизнь. И они всегда кидались к нему, сияя улыбками, а после ухода из приюта во взрослую жизнь продолжали навещать, приглашали на свадьбы, поддерживали… Он стал им как отец, они его любили и всегда говорили тем, кто переходил дорогу, едва его заметив, тем, кто сыпал на его голову проклятия: «Мсье Мейсонье совершил много плохого, но хорошего он совершил куда больше. Потому для нас он не палач. Он тот, кто дал нам жизнь. И на суде загробного мира чаша с добрыми поступками точно перевесит, потому что мы будем молиться за его счастье». Знаешь, Тсуна, если так говорили о человеке, без тени сомнения дробившем кости, вырывавшем ногти, растягивавшем неспособных сопротивляться людей на дыбе, а затем опускавшем на их шеи лезвие гильотины, солдат, вернувшийся с войны, убив сотни врагов, защищая Родину и друзей, имеет право на не менее доброе отношение людей. Правда, только если он хороший человек, совершающий немало добрых поступков. Ты убивал, чтобы спасти мир — это уже само по себе хороший поступок. А сегодня ты убивал, чтобы спасти детей, на которых ставили опыты, чтобы защитить тех, кого еще могли бы похитить, чтобы защитить будущее. Это тоже хороший поступок. Снова вспомнились слова главы отряда: «Мы будем драться. И умирать. Чтобы вот такие, как эти… Эспозито, чтобы такие твари никогда не смогли похитить детей. Ни наших, ни наших знакомых, ни просто незнакомых нам ребятишек. Мы знаем: Вонгола всегда защищает слабых, поэтому мы в нее вступили. И будем сражаться за то, во что верим, до самого конца. Мы так решили». Он уткнулся носом в плечо Аой и закрыл глаза. «Убивать… иногда приходится. Ради чего-то очень важного. Ради чего-то бесценного. Ради мира. Сегодня я… убивал, — страшное слово полоснуло по сердцу раскаленным ножом, но Тсуна не посмел вновь закусить губу, ведь на это у него права уже не было. — Я убивал, чтобы защитить, помочь, спасти. Как все остальные. Они тоже убивали. Уверен, они тоже мучились, да и сейчас точно мучаются, каждый раз же погибают их друзья, и каждый раз они сами убивают. Но они заходят в фургон и радуются тому, что выжили, а главное, поминают друзей, которые погибли. Может, еще и винят себя за тех, кого убили… Наверняка винят. Но знают: по-другому быть не может. Это война. Там приходится убивать. Ради чего-то более важного, чем жизни врага. Например, ради улыбок детей… Их когда из подвала выводили, я смотрел, и мне плакать хотелось: они щурились, глядя на солнце, как будто давно его не видели, но даже не улыбались — не верили, что всё теперь будет хорошо… Дедушка Тимотео обещал отправить их на реабилитацию в один из наших приютов… Приютов. — Он нахмурился и поджал губы. — У Вонголы несколько больниц, там проводят исследования и лечат наших бойцов, но не только. А еще несколько хосписов, детский хоспис и много приютов. Поэтому, да? Из-за того, что мы… убийцы? Дедушка Тимотео, ты всё это время просто хотел искупить вину, да? Хотел помочь тем, кому больше никто помочь не может, потому что тебе было больно? Потому что чувство вины на части раздирало? Так ведь? Ты спасал, потому что слишком больно было, пытался расплатиться? Кажется, я понял… потому что это правда так. Винишь себя — а легче не становится, но вот когда помогаешь кому-то, на душе светлее. Может… Может, это и правда так? Может, она права? Может, надо не пытаться собственную жизнь ухудшить, а сделать лучше чью-то еще? В Рай я точно не попаду, не достоин, но если хоть кого-то смогу спасти, смогу помочь, это ведь точно будет лучше, чем если запрусь в комнате и начну просто себя во всем винить! Хибари-сан как-то сказал, что главное в человеке — его поступки: он может сколько угодно ненавидеть людей, вопрос в том, помогает он им или разрушает их жизни. Я тогда подумал, что он о себе говорит, но ведь он говорил вообще. А правда, дедушка Тимотео ведь тоже убивал, много убивал, а отдавал жестоких приказов еще больше, но он хороший человек! Его все любят, он очень добрый, даже Занзаса простил, хотя по законам мафии его должны были убить еще за первое предательство, не то, что за второе… Он делает очень много хорошего и сам очень добрый, поэтому когда с ним говоришь, никогда не подумаешь, что у него тоже руки в крови. Но ведь это правда. И мой папа… он такой же. Даже Хибари-сан! Он убивал, я знаю. Но человек очень хороший, может, даже лучше Девятого, потому что спас ребят с улицы, сделав из хулиганов Дисциплинарный Комитет, а потом защищал город и школу, а ведь его никто не поддерживал, он всё это сам смог сделать. Он всем помогал, кто обращался. Зарабатывал, защищая от хулиганов мелкие ярмарки и прочее, но вот если к нему приходили с просьбой те, кто заплатить не мог, всегда помогал просто так. И при этом он очень жесткий, иногда даже жестокий. Вот и как сказать, что он плохой, если убил кого-то? А Мукуро? Он уничтожил всю семью Эстранео, спасая друзей и себя. Да, потом он совершил много ужасного, потому что возненавидел мир, но разве его нельзя простить? Ведь его таким сделали, а главное, теперь он понял, как ошибался. И хотя очень много раз мог попытаться уничтожить мафию, ни разу этого не сделал с тех пор, как вступил в Вонголу. В смысле, он говорит, что не вступал, точнее, что когда-нибудь всё равно мафию уничтожит, меня предав, но я чувствую, это вранье. Интуиция говорит, он изменился, да и вообще я ему верю, ведь он больше никогда ничего плохого не совершал, наоборот, помогает всеми силами, не жалея себя. С его иллюзиями запросто мог бы грабить людей и жить богато, а он и его друзья ютятся до сих пор в разрушенном парке развлечений… Но я их уломаю помощь отца принять! Обязательно уломаю! Как только приеду, всё для этого сделаю! А Мукуро… Он расплачивается за прошлое, потихоньку делая что-то хорошее и не совершая новых ошибок. А если убивает, то только врагов Вонголы, которые угрожают мирной жизни. И как сказать, что он плохой человек? Он был плохим, но исправился, так разве его нельзя простить? Простить… Да, простить. Наверное, и правда можно простить того, кто кого-то убил. Потому что… если он это сделал ради чего-то хорошего или если он потом раскаялся и пытается вину искупить, значит, он не плохой человек. Я… я буду ее искупать. Обязательно. Пока налягу на учебу и буду помогать тем, кто рядом, а когда стану Десятым, продолжу работать с приютами и хосписами. Может, еще что-нибудь придумаем… вместе. Потому что я понял: ребятам… им тоже придется убивать. Я их в это втянул, и это моя вина, но… уже ничего не исправить, они точно не уйдут, потому что они-то всегда понимали, на что соглашаются. Они не бросят ни меня, ни Вонголу, а я… что я? Я просто должен помогать им и беречь. Больше ничего не могу. Потому что мне придется отдавать приказы, из-за которых они будут убивать. И мучиться. Значит… мы должны будем заплатить. Сделать много-много хорошего! Чтобы добра всё-таки было больше, чем зла. Только вот… если убийство врага можно оправдать хорошими мотивами, как оправдать убийство друга?» Тсуна вновь потупился, а затем едва слышно прошептал то, что так отчаянно не хотел говорить: — Я убийца. Я убил Деймона Спейда, Бьякурана Джессо и многих врагов сегодня, даже имен их не знаю… нет, я даже не знаю, сколько их было. Не помню ни лиц, ни числа — не смотрел… Не смотрел, просто сжигал. Но если это можно простить, потому что те дети наконец увидели солнце, как простить смерть синьора О’Доннела?.. — Никак, — спокойно, четко ответила Аой, и Тсуна замер, не смея сделать вдох. Ему казалось, что раз она сумела спасти его из темного плена чувства вины за убийство, то и сейчас поможет, но… — Это целиком и полностью твоя вина, и ее никак не оправдать. Есть лишь смягчающее обстоятельство. Но совесть всё равно будет грызть тебя до самой смерти, а если вдруг отпустит, значит, ты стал черствым, бездушным человеком. Знаешь, почему? — Почему? — пробормотал Тсунаёши, чувствуя, как в горле образуется пустыня. — Потому что только бездушный человек может перестать винить себя за смерть человека, который его спас, и неважно, его это вина была или нет. Ведь кто-то отдал свою жизнь за его. Пожертвовал всем, что имел, ради него. И простить себя за это невозможно. Но можно смириться. — Почему? — едва слышно. — Потому что не ты толкнул его себе за спину. Он сам вытолкнул тебя с траектории удара, зная, что не успеет уклониться. Он сам решил умереть ради тебя. И поэтому ты просто не имеешь права себя наказывать. «Если человек умер, закрыв тебя собой, значит, твоя жизнь была для него важнее собственной, и он сделал то, что хотел, что считал правильным. А значит, он был счастлив. И ты не имеешь права себя винить. Ты можешь лишь быть благодарным». «Он помог, потому что хотел помочь. Будете винить себя — только ему больнее сделаете, потому что он умер как герой. Так скажите ему „спасибо” и не забывайте, больше ему ничего не нужно». Память обожгло серной кислотой воспоминаний. Тсуна отстранился и, впервые за вечер заглянув в глаза Аой, тихо спросил: — А что я могу сделать для синьора О’Доннела? Как могу ему помочь, облегчить боль? Что ему нужно? Аой улыбнулась. Мягко потрепав Тсуну по волосам, она кивнула и прошептала: — Наконец-то верные мысли. Он спас тебя, значит, хочет, чтобы ты жил, причем жил счастливо, ведь люди не спасают тех, кому желают зла. А потому подари ему три вещи. Первая — память. Все мертвые хотят, чтобы дорогие им люди их помнили. Вторая — принятие. Принятие произошедшего, но не с позиции «я виноват, значит, меня надо наказать», а с позиции «я виноват и буду жить с этим чувством, жить, помня о своей ошибке и всеми силами стараясь не допустить новых». Ведь из каждого урока надо выносить знания, а единственное, что и впрямь могло бы порадовать погибшего такой смертью человека — недопущение новых ошибок. И третье — счастье. — Его глаза расширились от изумления, но сказать что-либо он не успел. — Исполни его мечту, Тсуна. Несмотря на всю свою боль, на чувство вины и ненависть к себе, живи и постарайся стать счастливым, потому что Генри О’Доннел хотел, чтобы ты улыбался. Помнишь его последние слова? — Никогда не забуду, — одними губами ответил Тсуна. — «Вы в порядке… босс?» Она вновь улыбнулась. Кивнула и, поймав лицо Тсунаёши в ладони, произнесла, глядя ему прямо в глаза: — Он хотел, чтобы ты был в порядке. Не только физически, вообще. Ведь он мог спросить: «Вы не ранены?» Или «Вы целы?» А спросил, в порядке ли ты. В порядке, понимаешь? Он желает тебе счастья. Потому что верит в тебя, в то, что ты поведешь его семью к лучшему будущему. Так скажи, имеешь ли ты право портить собственную жизнь вопреки его желанию? Калейдоскоп сложился. Каждая деталь заняла свое место и засияла в лучах крошечного белого огонька, разгоняющего мрак, создавая удивительный радужный узор, падавший на тьму многоцветьем добрых, минорных, но всё же таких теплых чувств: благодарности, понимания, принятия, обещания никогда больше не ошибаться и обязательно вести Вонголу к лучшему будущему… — Я узнаю, не было ли у него настоящей семьи, — прошептал Тсуна. — Жены, детей… не знаю, может, братьев и сестер. И помогу им. У меня самого денег нет, но я возьму в долг у Девятого и отработаю. А еще буду присматривать за ними… — Молодец, Тсуна, — улыбнулась Аой. — Но знаешь, в кодексе вашей семьи прописано, что глава клана помогает материально ближайшим родственникам погибшего солдата до тех пор, пока они не встанут на ноги: до совершеннолетия детей или, при их отсутствии, до восстановления финансового положения супруга или родителей. Так что просить в долг не придется. А вот приглядывать за ними — правильное решение. Мало ли, что им может понадобиться в будущем? Мало ли, какие проблемы возникнут? Тсунаёши растерянно посмотрел на нее и почувствовал острый укол совести. А затем шумно выдохнул, опустив голову, покачал ею, печально усмехнулся и шепнул: — Как же так? Я даже этого не знаю, хотя учился… — Видимо, ты занимался другими документами, а до этого еще руки не дошли, — пожала плечами Аой. — Я вот до того, как овладела скорочтением, тоже часто себя винила в том, что работы известных авторов не читала, но что же мне себя, расстрелять стоило? Вовсе нет, надо было просто прочесть непрочитанное. Вот и ты прочтешь всё, что нужно, когда придет время. Ты ведь не будешь лениться? — Не буду, — честно ответил он, снова на нее посмотрев, а затем, вновь почувствовав, как слезы заполняют глаза, вдруг спросил: — А он точно… не злится на меня? Я ведь… это ведь была такая глупость! Если бы он меня спас в разгар боя, это одно, но вот так… Я ведь просто сглупил! — Ты сглупил, потому что слишком добрый, — вздохнула Аой и вновь поймала его лицо в ладони, не позволяя отвести взгляд. — Ты думал, это первый раз, когда ты лишаешь человека жизни, и у тебя в душе всё оборвалось. Это не была осознанная реакция, не было что-то, что ты мог контролировать. Это была закономерность, от которой ты не мог уйти. Пойми, ты добряк, и для тебя не могло не стать шоком убийство человека, который точно не воскреснет и только что был жив. Потому что ты слишком светлый в душе. Я дважды переживала смерти светлых людей, перед самой гибелью совершивших убийство, и один из них убил своего убийцу, ненавидя его за предательство, а второй защищал жену от нападающего: закрыл ее собой, вырвал пистолет у грабителя и застрелил его. Ему было плохо, очень плохо, как никогда прежде, но, умирая, он услышал слова жены: «Как я и думала, ты меня закрывать полез. Да еще и этого ублюдка убил, теперь мне ему платить оставшуюся сумму не придется. Идеально! Я бы тебя расцеловала, если бы противно не было». Потому он стал призраком. Из-за ненависти к жене, заставившей его совершить самое страшное в его понимании — убийство. И знаешь, из-за этого я отлично понимаю, что ты чувствуешь, но также понимаю и чувства синьора Генри. Он хотел тебя защитить, и он это сделал. А ты не хотел убивать. Но тебе пришлось, жизнь заставила. И еще не раз заставит. Только, Тсуна, впервые убив, невозможно остаться равнодушным, если ты в душе хороший человек. Поэтому твой ступор — это естественно. И я уверена, твой отец знал, что произойдет нечто подобное. Слышала, как перед вашим отъездом он просил лидера вашего отряда приглядеть за тобой. — Заметив, как глаза Тсуны затопляет ужас, она поспешила добавить: — Только не думай, что синьор Генри поступил так по приказу. Никто и никогда по приказу жизнью не пожертвует, если только он не фанатик, а фанатиков, сам понимаешь, в основном войске Вонголы быть не может, с ними слишком сложно работать. Вероятно, за тобой приглядывали по приказу, но вот способ защиты синьор Генри выбрал исключительно из собственных убеждений. Поэтому я скажу тебе вот что: ты виноват в его смерти, но есть смягчающее обстоятельство — всё произошло так, как произошло, из-за твоей доброты. — Он вздрогнул, в который раз за этот вечер. Но затеряться в неверных мыслях ему не позволили: — И именно потому, что виной всему твое самое замечательное качество, это становится смягчающим, а не отягчающим обстоятельством. Тсуна, запомни: доброта не может быть плохой. Однако она может быть излишней. «Человек бесконечно добрый может надеяться, что в конце концов его распнут», помнишь? А еще: «Доброта не противоположна твердости, даже суровости, когда ее требует жизнь. Сама любовь иногда обязывает быть твердым и жестким, не бояться страдания, которое несет с собой борьба за то, что любишь». И в то же время, подумай о другой стороне всего этого, о другой стороне самого понятия «добро». Спасение тех детей было добром? — Тсуна уверенно кивнул. — Но ведь семья Эспозито так явно не считает. — Он опешил. — Запомни, люди часто подстраивают эти понятия под себя, особенно злые люди любят переворачивать мораль, извращая ее и считая, будто их злые поступки — добро, поскольку идут им же на благо. А потому: «Кем довольны все, тот не делает ничего доброго, потому что добро невозможно без оскорбления зла». Твоими действиями всегда будет кто-то недоволен, кто-то назовет тебя исчадием ада, кто-то проклянет, но до тех пор, пока добрые люди, находящиеся рядом, искренне тебе улыбаются, помни: ты несешь в мир добро. Бей зло, Тсуна, отвечай ударом на удар, наноси превентивные удары, чтобы не ранили твоих друзей, не причинили боль невинным. Но не забывай, что твоими действиями всегда будет кто-то недоволен, а порой они и вовсе будут нести негативные последствия, ведь никто не застрахован от ошибок. В этот раз ты испугался, что совершил ужасный поступок, и из-за этого страха совершил нечто действительно ужасное. Погиб твой товарищ. Но не ты его убил, слышишь? — Его глаза широко распахнулись, жадно впитывал слова растерянный разум. — Убил его ваш враг. А ты — тот, из-за кого это произошло, причина. Но ты не убийца. Ты тот, кто позволил убийству произойти. Это ненамного легче или лучше, но ты не убивал товарища. Ты виноват в его смерти иначе. А потому и отнестись к произошедшему должен по-другому. Прими свою ошибку, Тсуна, не забывай о ней и никогда не повторяй. Сможешь? Он смотрел ей в глаза, и отчего-то казалось, что те превращаются в две затягивающие серые воронки, бездонные, вязкие, но удивительно теплые, нежные, понимающие. Хотелось раствориться в них навечно и никогда больше не оказываться в обычном мире, таком жестком, беспощадном, кроваво-алом… Но он не имел на это права. Потому что за всё необходимо платить. Даже за саму жизнь… — Я смогу. Я больше никогда так не ошибусь. А если ошибусь как-то по-другому, буду искупать вину, буду изо всех сил учиться на ошибках. Обещаю. — Молодец, — улыбнулась Аой, потрепав его по волосам. — Ты справишься, я в это верю. Ты же мое солнышко. — Я не солнце, — прошептал Тсуна обреченно. — У меня свои понятия о мире, — пожала плечами она. — И в моем мире ты солнышко. Маленькое, теплое, немного испуганное, но всё же изо вех сил старающееся разогнать мглу солнышко. Поэтому не спорь. Мне лучше знать, что есть что в моем мире. — Даже если я… убийца, и из-за меня умер товарищ? Аой в который раз улыбнулась — еще светлее, еще нежнее, еще ласковее, а затем вновь обняла друга и тихо шепнула в самое ухо: — Всегда, Тсуна. Всегда… И он почувствовал, как один из камней на душе окончательно рухнул в бездну, в то время как остальные медленно, но верно становились немного легче. Его вновь притянули к груди, и Аой откинулась на спинку кровати, прижав Тсунаёши к себе, а он осторожно обнял ее, словно боясь спугнуть наваждение, и закрыл глаза. Ему необходимо было подумать — о многом. Но остаться в одиночестве он попросту не мог, а потому бережно обнимал единственный свет, что сейчас сиял в окружавшем его мраке, и думал, думал, думал… обо всем. О жизни, о смерти, о вине, наказании, о прощении и принятии. О том, как много будет на пути таких же дней, багряно-черных, беспощадных, и сколько из них завершатся прощением дорогого человека и его обещанием всегда быть рядом. Тсуна вдруг подумал, что не хотел бы ее отпускать, но эта мысль утонула среди множества других, куда более важных и тяжелых, а его волосы медленно перебирали, зарываясь в них тонкими пальцами, и казалось, что остальной мир попросту исчез, растворился в небытии, словно его и не было. И это отчего-то не казалось неправильным… Он не заметил, как заснул, но четко помнил последнее, что услышал, помимо мерного биения такого понятного и родного сейчас сердца. Очередную цитату, отчего-то окончательно убедившую его принять произошедшее: «Знаешь, Шекспир сказал: „Доброе желание извиняет и плохое исполнение”. Можно многое простить тому, кто ранит себя ради других, Тсуна…»