Танец на углях

Утро настигло Саваду Тсунаёши внезапно: он проснулся от того, что при попытке повернуться потерпел сокрушительное поражение, и тело, непривычное к подобным неожиданностям, мгновенно заставило разум очнуться ото сна. Знакомая комната, такая же, как у него самого, не вызвала отторжения, вот только что-то определенно было не так. Было довольно жарко, а левую руку что-то придавило к матрасу, из-за чего та затекла, и главное — рядом совершенно точно кто-то был. Тсуна распахнул глаза, увидел прямо перед собой чью-то макушку, вдохнул аромат мяты и сандала… и улыбнулся. Сердце радостно забилось, правая рука, обнимавшая Аой, несильно сжалась. Он закрыл глаза и расслабился, мысли разом вылетели из головы, позволив просто наслаждаться минутами удивительного покоя, безмятежности и счастья. Это было очень странно, но отчего-то невозможно правильно: хрупкое тело в его объятиях — угловатое, с выпирающими лопатками, ребрами, которые отчетливо ощущались сквозь тонкую ткань шелковой пижамы, но в то же время такое горячее, такое живое — от него веяло жаром, и в прохладе осеннего воздуха оно согревало куда лучше тонкого одеяла, не способного подарить настоящего, живого тепла. Ладонь осторожно скользнула вверх, коснулась мягких, шелковистых волос, запуталась в них, дотронулась до тонкой кожи головы. Тсуна приник губами к ее волосам, вдыхая такой необычный, нежный аромат, и забыл, как дышать. Рука скользнула вниз, ласково касаясь слишком худой спины… — Тсуна… Он замер. Сонный голос, произнесший едва различимое слово, заставил очнуться от сладкой дремы. Вот только первой мыслью, которая постучалась в разум, было не «что я делаю?» или «как я мог?». Напротив, то, что прошлым вечером ускользало от невыспавшегося уставшего разума, вдруг обрело форму. «Я люблю тебя». Тсуна застыл. По телу пробежала волна холода, на лбу выступила испарина, но мысли неостановимым потоком летели вперед, заставляя слезы наворачиваться на глаза. «Не „влюблен”, не „ты мне нравишься”, я тебя люблю. Глупо. Безнадежно. Что мне делать? Как быть? Реборн тогда говорил, что я слишком долго ждал, поэтому и потерял шанс быть с Киоко-тян, но теперь всё совсем по-другому. Ты сказала, что даже в моих глазах читаешь непонимание и сомнения, а это значит, что я не твоя вторая половинка. Знаешь… Я не старался, не работал над собой, вообще ничего не делал, когда мне нравилась Киоко-тян. Только мечтал. Мечтал, что буду с ней, и всё. Но на этот раз я не буду идиотом, обещаю. Я пойму тебя, обязательно пойму до конца, и когда это у меня получится, когда непонимание и страх исчезнут, тогда… Я тебе признаюсь. Хочется сбежать, вот честно. Прямо сейчас сбежать, закрыться в свой комнате и постараться выбросить тебя из сердца, только знаю, что не получится. Да и… не хочу. Странно, но еще неделю назад я бы запаниковал, правда. Начал бы думать, что ничего не выйдет, и вообще я опять на те же грабли наступаю, ну, вроде как ничего не может получиться и всё такое. Но сейчас… Я понял, что надо бороться, какие бы препятствия жизнь ни ставила, а еще понял, вчера понял, что хочу быть счастливым. Так что на этот раз я не буду убегать. Я буду бороться. И если получится… А если нет, значит, мы останемся друзьями. Я не уйду, даже если придется закопать осколки надежды. Не смогу уйти. Просто не смогу. Если я тебя не буду видеть… с ума сойду. Мне так кажется. Потому что ты разгоняешь мою темноту так же, как я твою. Спасибо тебе, за всё. Я постараюсь. Очень-очень постараюсь, чтобы ты в меня поверила, постараюсь понять тебя — заработать свой шанс. Реборн правильно говорил, чтобы что-то получить, надо много работать, и я буду. Даже если ничего не получится, это всё равно будет не зря, потому что я не уйду — я всегда буду твоим другом. Поэтому… разреши мне попытаться, ладно? Я очень постараюсь. Обещаю». Он крепко обнял ее и прижал к себе. Аой попыталась вдохнуть, но кислорода не хватало, и она слабо завозилась, просыпаясь. Тсуна ослабил хватку, ойкнул, смущенно улыбнулся, а она застыла, явно пытаясь осмыслить происходящее. Но в следующую секунду произошло то, чего он совсем не ожидал: его крепко обняли, прижавшись всем телом, и Тсуне показалось, что мир перевернулся с ног на голову. Руки сами собой сжались, даря не менее крепкие объятия в ответ, и он почувствовал, как его собственное бешеное сердцебиение сливается с таким же шумным, быстрым, безумным биением бесконечно родного сердца рядом. «А может, не всё потеряно?» — промелькнуло в голове, и робкая улыбка тронула уголки потрескавшихся губ. — С добрым утром, Тсуна, — послышалось приглушенное, но очень радостное бормотание в районе его груди. Он фыркнул, отпуская Аой, и та выползла из плена, но отстраняться слишком сильно не спешила — напротив, устроившись поудобнее у него на плече, заглянула ему в глаза и спросила: — Как спалось? — В жизни так хорошо не спал! — честно ответил Тсуна и стушевался, резко отводя глаза. — Ой… В смысле… Ну… — Я рада, — рассмеялась она, потрепала его по волосам привычным, заставляющим тепло разливаться по сердцу жестом, и добавила: — Я тоже хорошо спала. Очень. Даже кошмары не снились, что странно — обычно почти каждую ночь снятся. — Наверное, они от меня сбежали, как от тебя призрак, — попытался пошутить Тсунаёши, и Аой заливисто рассмеялась, шутливо отвесив ему щелбан: — Да ты прямо-таки Ловец Снов! А я тогда амулет? Или три жёлудя, растущих на одной веточке? — Это отгоняет призраков? — удивленно уточнил Тсуна, и Аой снова рассмеялась. — Не знаю, хочешь попробовать? — Нет, у меня куда более надежное средство есть, — ответил он и хихикнул. Раньше после подобных шуток, затрагивающих жизнь и работу медиума, он обычно терялся и настороженно смотрел на нее, ожидая реакции, боясь увидеть, что она расстроилась, но сейчас этого не было — он был уверен, что его слова поймут правильно. И их поняли. — Действительно, зачем полагаться на пращу, когда под рукой автомат? — коварно протянула она и защекотала его. Тсуна взвизгнул и попытался вырваться, но его мгновенно прижали к кровати, бессовестно терзая — щекотки Тсунаёши боялся панически, а ловкие тонкие пальцы без капли раскаяния начали истязание. — Не-ет, пусти, пусти-и! — вопил он, заливаясь хохотом и пытаясь вырваться, но силу не применяя. А впрочем, ему даже не приходилось контролировать себя, всё получалось само собой, и пытаясь вырваться из цепких лап Аой, он не прикладывал силу, достаточную, чтобы причинить ей боль. И потому вырваться не мог. Настроение мгновенно зашкалило за отметку «отлично», и только сломанная кость, о которой медиум прекрасно знала, могла бы испортить его, но этого не происходило: к такой боли за эти годы Тсунаёши успел привыкнуть, а на Аой не обижался, потому что отлично понимал: она привыкла к куда большей боли, а значит, не считает подобное чем-то из ряда вон выходящим, не считает, что на самом деле причиняет ему боль — только дискомфорт, а его можно пережить ради чего-то куда более важного. И Тсуна был с этим полностью согласен. — Ну пусти-и! — продолжал молить он, давясь от смеха и пытаясь оттолкнуть ее руки, но неизбежно терпя сокрушительное поражение. — Не пущу! — тоном заправской ведьмы отвечала она, сопровождая попытки защекотать свой «Ловец Снов» коварным «злодейским» смехом. — Все ведьмы берут плату за свои чары! Вот и плати, смертный, му-ха-ха! Плати мучениями! Страшными и ужасными, как концерт айдолов в день траура. — Жесто-окая! Ну как… а-ха-ха… как так можно?! — А я как банк — беспощадна во взимании денежных средств с должника! — Не-ет! Ты не може… Ик… Ой… А-ха-ха, ты не можешь так со мной пуступи-ить! — Могу. «Когда творишь зло, твори его до конца», как писал великий Виктор Гюго! — Ну за что-о?! — За всё хорошее. За спасение тебя от злобных духов, что так жаждут откусить от тебя кусочек! — Я не вку-усный! — Да? Проверим? Она коварно ухмыльнулась и вдруг несильно прикусила его плечо. Тсуна замер. Тело само собой продолжало вздрагивать от смеха, но смешно ему уже не было. Руки скользнули вверх и несильно обняли Аой. Она приподнялась и озадаченно на него посмотрела, а он вдруг прижал ее к себе и, она оказалась буквально распластана на нем. — Тсуна?.. — озадаченное выражение лица, полный непонимания взгляд и то самое, странное чувство, которое он вчера не смог расшифровать, но которое причинило так много боли. Нежность. — Спасибо, — улыбнулся он. И она улыбнулась в ответ. Слова были уже не нужны. — Не благодари. Она потрепала его по волосам, поднялась и, потянувшись, как кошка, всем телом, крутанулась вокруг своей оси. Волосы черной паутиной взметнулись в воздух, и Тсуна подумал, что она и впрямь ведьма. Настоящая. Ведь только настоящие ведьмы способны танцевать босиком на раскаленных углях и смеяться, глядя в лицо палача, а она никогда не молила существо в красном колпаке о пощаде — лишь хохотала, глядя в бездонные прорези маски, ожидая конца. Но конца ли? А может, смерть для ведьмы — просто продолжение безумного танца? Ведь они обречены кружиться по собственной боли вечность… — Сегодня же попроси отца найти человека, который знает того типа, ладно? — разрушила идиллию Аой, и Тсуна тяжко вздохнул — просто по привычке. — Конечно. А нам, получается, придется с ним говорить? — Да, по крайней мере, мне. — Нет, — он резко нахмурился и сел. — Я тебя одну не отпущу. Она обернулась, окинула его чуть удивленным взглядом, улыбнулась и кивнула. — Ладно. Ты ведь мой рыцарь, так что спасай. На принцессу я не тяну, но вот на ведунью, которая может спасти… — Нет, ты принцесса. А я буду рыцарем, который защитит принцессу по дороге из замка в другой замок. Все бандиты будут повержены, ни один не сможет приблизиться к карете, а если и посмеет, получит мечом по макушке. Ее взгляд на секунду стал потерянным, а затем Аой пожала плечами и, так и не поняв, почему он это сказал, ответила: — Если хочешь, ладно. В нашей сказке только нам решать, кем быть. — Вот именно, — кивнул Тсуна. — Только нам решать. И границ нет. Аой окончательно растерялась, но он поднялся, подхватил одежду и, побежав к ванной, крикнул: — Я ненадолго, только переоденусь! — Ладно, — пробормотала она, вновь пожала плечами, провожая натренированную, крепкую, но худощавую фигуру удивленным взглядом, а затем начала застилать кровать. Когда Тсунаёши переоделся, постель была полностью заправлена, Аой же что-то искала в шкафу, напевая под нос непонятную мелодию. Он почесал затылок, окинул девушку подозрительным взглядом и спросил: — Мне кажется, это немецкий? Ты его знаешь? — А? Да, — не отвлекаясь от поиска одежды, ответила она. — Я знаю английский и немецкий. Но, похоже, есть повод начать учить итальянский… — А что это за песня? — Хм. Знаешь, я вообще люблю классику, но иногда слушаю современные «готические» группы, особенно люблю группу «Lacrimosa». Это одна из их песен. — А почему ты спела сейчас именно ее? — Тсуна поправлял рукава спортивной куртки, Аой наконец извлекла из недр шкафа черную широкую блузу и такого же цвета брюки-клеш, а затем ответила, глядя в потолок: — Наверное, потому что в ней есть строчки, которые никогда не были для меня актуальны, но в последнее время я начала в них теряться. Кажется, я начала их понимать, хотя раньше считала, что «выходить» смысла нет, равно как нет смысла говорить, а еще никогда ничего не ждала. — В смысле? — озадачился Тсуна. — Что это за строчки? — «Говорить — это ежедневная борьба со страхом. Выйти наружу тяжелее, чем они думают — Надо пойти против страха. И всё же мы говорим И как магниты ожидаем ответа. О — желанного — такого форсированного, Вселяющего страх следующего выстрела!» Тсунаёши склонил голову, пытаясь осмыслить сказанное. Слова сплетались путанной изящной вязью, искривляя смысл, дробя суть, расплавляя сознание… И вдруг Аой запела. На немецком. Эти самые строки. Тсуна поежился. Смысл острым ножом вспорол плоть понимания, вгрызаясь в душу стальными клыками. «Она ждет. Ждет ответа и боится, что прозвучит выстрел, а не слова ободрения. Но уже не может молчать… Я сломал ее мир. Весь привычный мир, который ее защищал. И теперь… Я знаю, что ни за что не выстрелю, но она не знает, всё еще боится стать мне ненужной или что я исчезну, умру. Очень боится, потому что из ее жизни все исчезали. Но я останусь. Буду за это бороться, обязательно». — Я не исчезну, — тихо сказал он, и Аой резко дернулась, а руки ее судорожно сжали одежду, прижимая мятый кулек к груди. — Я всегда буду с тобой, что бы ни случилось. А за свою жизнь буду бороться, обязательно. Меня не так просто убить… ну, мне так кажется. И я буду очень много тренироваться, чтобы меня не смогли убить даже сильные враги. Обещаю. Она обернулась и доверчиво посмотрела на него, словно щенок на хозяина. — Правда? — Правда, — кивнул Тсуна и улыбнулся. Улыбка в ответ — всё, что нужно, чтобы стать счастливым. «Чувства к Киоко-тян были затмевающим реальность слепящим фонариком, а к Аой — белым огоньком в ладонях, разгоняющим темноту, защищающим от нее, согревающим, но не прячущим реальность, наоборот, помогающим ее разглядеть и понять. И я не хочу их потерять — что бы ни случилось». — Спасибо, Тсуна. — Тебе спасибо. Благодарить друг друга стало для них такой же нормой, как подбадривающе держаться за руки, ведь символы в искалеченном мире безумно важны — впрочем, далеко не так, как искреннее желание спасти того, кто дорог… Он улыбнулся вновь, подхватил одеяло, подушку и вышел — не оглядываясь по сторонам, не проверяя, есть ли кто-нибудь в коридоре, не мчась со всех ног в свою спальню, чтобы никто его не заметил. Коридор был пуст, однако Тсуну это уже не волновало. Он знал: Аой сплетни не заденут, а его самого они вдруг волновать перестали. Главное — их чувства и правда, остальное значения не имеет. А если возникнут проблемы, он с ними справится, ведь он обещал быть сильным и обязательно будет. Не может не быть, теперь уже не только для себя…

***

— Я согласился с вами говорить только потому, что один из ваших лидеров, Савада Ёмицу, обещал: вопросы будут касаться исключительно образа жизни Люка. Я не понимаю, зачем понадобилась информация о нем, если он мертв, как-то в сказочку о том, что ты впервые убил человека, потому хочешь разузнать, каким он был, не особо верится, так что предупреждаю сразу: если он жив, я вам в его поимке помогать не стану, и информацию, способную этому содействовать, не выдам. В крошечной темной комнате без окон царил полумрак. Серые обветшалые стены давили на Тсунаёши, ему казалось, что они вот-вот сдвинутся, уничтожая и без того душное тесное пространство, а может, вниз опустится такой же серый, безликий потолок с неровными мазками старой краски, местами обшелушившейся, местами вздувшейся… Тсуна задыхался. Хотелось выйти на улицу, вдохнуть полной грудью и никогда больше не оказываться в допросной камере «изолятора Вонголы» — небольшого двухэтажного здания с обширным подвалом, где временно содержали врагов семьи и мафии в целом до того, как отправить их в тюрьму Виндиче, на суд совета сильнейших кланов или просто ликвидировать. Здесь были пыточные, об этом Тсуна узнал сегодня, из случайно услышанного разговора тюремщиков, хотя и раньше подозревал о подобном, но знать и догадываться, надеясь, что догадка не подтвердится, — вещи разные, а потому мир мафии вновь отвесил наивному человеку звонкую оплеуху, сказав: «Эй, через несколько лет именно ты будешь отправлять людей в эти комнаты». А ведь убивать, подписывать приказы на ликвидацию — не то же самое, что просить палача ломать кости неспособным сопротивляться пленникам… — Я понимаю, это выглядит странно, но мы правда не будем спрашивать ничего о его знакомых или о чем-то подобном. Просто расскажите, каким он был? Как его звали, что он считал важным? Тсунаёши мечтал убежать из этого мерзкого, пропитанного сырым запахом плесени подвала, но не мог отвести взгляд от растрепанного небритого человека в мятой одежде, чье лицо уродовал широкий, всё еще красный шрам, некогда лишивший его левого глаза. Опухшие разбитые губы саркастично усмехались, холодный взгляд единственного целого, яркого зеленого глаза, казалось, видел собеседника насквозь, но Тсуне не было страшно, да и сочувствия этот человек вызывал мало, ведь он был одним из тех, кто мучил ни в чем неповинных детей. Впрочем, отец сказал, что он являлся боевым офицером, а не одним из лидеров, и потому сердце всё же порой сжималось, даря пленнику Вонголы невысказанное сочувствие. — Вот не понимаю, зачем вам это. Ну, узнаешь ты, каким он был, и что? Хочешь, чтобы тебе сказали: «Он был мразью, так что не переживай, ты поступил хорошо»? Или, наоборот: «Он был замечательным человеком», — и ты с чистой совестью забросишь оружие, оправдываясь тем, что не можешь больше драться, раз убил добряка? Чего ты добиваешься? — Ничего, просто хочу знать, каким человеком он был, вот и всё. Я просто хочу помнить. Пленник смерил Саваду подозрительным взглядом, поморщился, хмыкнул, покачал головой и, облокотившись о стол, отделявший его от Тсуны и Аой, проворчал: — Не верю я тебе, что-то ты недоговариваешь, ну да ладно: попробуешь что-то о нем вызнать, я просто замолчу. — Не попробую, не волнуйтесь, — примирительно улыбнулся Тсуна, однако ему не поверили. — Да я и не волнуюсь, мне вообще плевать. Решил помочь просто потому, что больно уж этот тип, Савада, просил, причем нас, простых солдат, здесь в хороших условиях содержат, а ведь обычно с военнопленными не церемонятся. В общем, ладно, его звали Люк МакГибсон, родом из Нью-Йорка, возраст не знаю, но где-то под сорок, как мне. Семьи нет, детей нет, так что можете расслабиться и не искать. Аой бросила на Тсуну короткий взгляд, сказавший лучше любых слов: имя это ненастоящее, нужна более подробная информация, иначе ауру считать не получится. Она ведь еще утром, до того, как Тсунаёши позвонил отцу с просьбой найти человека, готового рассказать об убитом им обладателе коробочки Солнца, предупредила: мафиози часто берут псевдонимы, а с них аура не считывается — нужен рассказ о некоем событии, участником которого тот стал, причем непременно от его знакомого, иначе затянуть дух в Чистилище не получится: его ауру со слов будет не считать. — А вы с ним были друзьями? — попытался подобраться ближе к необходимой теме Савада. — Да как сказать, — криво усмехнулся Луи Фергюсон, один из множества иностранных солдат семьи Эспозито, принимавшей к себе любого желающего, вне зависимости от его прошлого. Единственный пленник, знавший Люка МакГибсона и умевший говорить по-японски, еще в юности овладевший этим сложнейшим языком на базовом уровне благодаря мечте детства работать в посольстве, как его отец, погибший в Японии из-за несчастного случая, когда сыну было всего пять. Не сложилось: знание языка не уберегло его от тюрьмы, а после жизнь покатилась под откос — всё это Ёмицу пересказал сыну перед его поездкой в изолятор, не вдаваясь в детали, которых, вероятнее всего, и сам не знал, ведь разузнать так много о жизни человека всего за несколько часов не сумела бы даже разведка Вонголы. А тем временем Луи продолжал: — Я считал Люка другом, но вот у него, пожалуй, друзей быть попросту не могло. — Как так? — озадачился Тсуна, стараясь не думать о давящих серых стенах и затхлом запахе сырости, разрывающим легкие. Здесь специально не проводили ремонт, считая, что подобная атмосфера лучше подходит для наказания преступников. — А вот так. Люк умел расположить к себе людей и активно их использовал, но легко избавлялся от них, когда те становились не нужны. Я считал его другом, мы пришли в клан примерно в одно время, попали в один отряд, быстро поднимались по карьерной лестнице, поддерживали друг друга. А потом я получил повышение, заняв место, которое, как он думал, принадлежало ему. — И вновь кривая усмешка, полная пренебрежения и отвращения, а руки, скованные наручниками, поднялись к лицу и коснулись свежего шрама, обезобразившего худощавое смуглое лицо. — Вот чем он меня наградил. — Как же?.. — растерялся Тсуна, не зная, что сказать. Он знал, что люди предают, подставляют, ранят, но не мог понять, как можно было пытаться убить товарища всего лишь из-за должности. Просто не мог этого представить. — Элементарно. Для Люка, как я потом понял, подобное было нормой. — Он на вас напал? — уточнил Тсунаёши, и Луи рассмеялся. Тихо, невесело, сардонически. — Напал? Он? О, нет. Он был взрывным, это факт, и частенько кидался в бой, недооценивая противника, ну, или, может, переоценивая себя, вот только если точно знал, что победить будет сложно, и бой может наградить его серьезными ранами, действовал исподтишка. В моем случае он попросту сообщил моим врагам, где я буду отдыхать, и те устроили засаду. Бой был тот еще, но мне удалось выжить: любовница «Скорую» вызвала. Если бы не она, думаю, мне бы пришел конец. Правда, после этого она меня бросила, сказав, что ей урод не нужен, потрепали-то меня тогда знатно, — еще одна ухмылка, но отчего-то ненависти в зеленом глазе не было, лишь презрение. — Люк надеялся, что местечко освободится, но не тут-то было: я выжил. Вылечился и вернулся, а его сделали моим замом. Большего удара по его гордости сложно представить! Зато с тех пор я никому не сообщал, где и как собираюсь отдохнуть, так что урок не прошел даром — я научился перестраховываться. Во всем надо искать плюсы. Аой вновь бросила на него взгляд, и он понял: аура считана, можно заканчивать диалог. Но хотелось задать еще один важный вопрос… — И вы на него не злитесь? Удивление в голосе Тсунаёши не заметил бы разве что глухой, впрочем, также было понятно, что ответ он знает, ведь интуиция настойчиво шептала: ненависти к погибшему Луи точно не испытывает, и вопрос этот был не совсем корректен. Вернее было бы спросить: «Почему вы не злитесь?» — Сначала злился, потом плюнул. И попросил начальство перевести его к другому командиру. Так и мне спокойнее было — точно в чай цианид не подсыплют, и ему на нервы не действовало «унижение». Не вижу смысла злиться и ненавидеть, каждый в конце концов получит по заслугам. Тсуна нахмурился, поджал губы, в памяти вспыхнули картины, выжженные на сердце несмываемым клеймом. Дети, щурясь, с удивлением смотрящие на небо. — Тогда почему же вы сами совершали такое? Почему работали на семью, которая издевалась над детьми? Вопрос сорвался с губ раньше, чем он успел его осмыслить. Луи нахмурился, поднял взгляд к потолку, пожал плечами, а затем, вновь привычно усмехнувшись, бросил: — А куда идти отбросам, которым даже в их стране места нет? Такие кланы, как ваш, к себе людей «с подмоченной репутацией» не принимают, а у меня жизнь была как у многих из Эспозито: наркотики, тюрьмы, банды, подпольные бойцовские клубы… Отбросам самое место среди им подобных, потому как на душевные качества «элитные» семьи не смотрят: видят слишком темные пятна в прошлом — не принимают в клан. Я сидел за изнасилование, хотя меня подставил брат. Но кого это волнует? Вонголе и вам подобным такое ничтожество ни к чему. А Эспозито брали всех. Так почему не пойти к ним? Больше-то идти было некуда. — Но есть кланы, которые принимают всех, и в то же время не творят такое! — возмутился Тсуна, чувствуя острый укол совести. Впрочем, разбираться в прошлом каждого желающего вступить в семью просто невозможно, он отлично это понимал, вот только сердце всё равно заныло. — А кто ж знал, что они на детях опыты проводят? — поморщился Луи, переводя взгляд на стену. — Когда узнал, хотел уйти, а толку-то? Сам должен понимать: из мафии не уходят, разве что вперед ногами. Раз вступил в клан, изволь защищать его до конца. Вообще, это правильно. Я считаю, раз поклялся в верности — будь верен до конца, только вот иногда понимаешь, что клятву дал кому не следовало, а уже слишком поздно. И как тут быть — а черт его знает. Я детей отлавливать сразу отказался, мерзко это всё. Но раз поклялся служить, служил изо всех сил. Рыцари вот господ не выбирали, а у нас… Ну, что, мы выбирали, только о господине ничего не знали. Знакомый предложил вступить, сказал, хорошая семья, берет всех, вот я и вступил с ним. Его через год убили, а я пять лет оттарабанил, но теперь вот за ним пойду, видимо. В тюрьму Виндиче простых солдат не отправляют, значит, нас казнят. Да я и не против. В конце концов, судьба всегда заставляет платить по счетам, а на моем много чего накопилось, включая тех детей. Стены вдруг сжались так сильно, что сделать еще хоть один вдох не представлялось возможным. Интуиция буквально кричала о том, что этот человек ни разу не солгал, о том, что он винит себя в мучениях тех детей, о том, что он не заслуживает смерти! А еще о том, что его ни в коем случае нельзя упускать. Так всегда бывало в моменты, когда Тсуна хотел поверить человеку, впоследствии становившемуся его другом, даже если изначально тот был врагом, и он просто не смог промолчать: — А если бы вас отпустили, вы хотели бы начать всё сначала? — А это невозможно, — и вновь кривая усмешка да снисходительный взгляд, брошенный на собеседника, словно тот был несмышленым ребенком. — Человек не может отказаться от прошлого и начать жить так, словно позади ничего не было. Ошибки тянутся за нами хвостом, как и хорошие поступки, кстати. Так что мы можем только начинать новый отрезок всё той же прямой. Принимать совсем незнакомых людей, первым протягивать им руку и ненавязчиво убеждать схватиться за нее — так просто, но одновременно с тем бесконечно сложно. Девятый этому искусству не смог научиться и за всю жизнь, а вот он… недавно понял, что это та самая способность, благодаря которой его признал даже аналитик Вонголы Примо. И растрачивать этот дар попусту Савада Тсунаёши ни за что не хотел — верил, что только хватая за руку летящих в пропасть, упавших в нее не по собственной воле, сможет стать по-настоящему хорошим боссом… и другом. — А отрезок новый начать вы бы хотели? Луи нахмурился. — К чему ты клонишь, малец? — Спрашиваю. Просто ответьте. — Я вам тайны Эспозито не выдам, не надейся. Даже если пообещаешь помилование. Потому что я им клялся в верности, и плевать, что семья исчезнет… — Будете верны мертвецам? — Не предавать того, кто тебе помог — это закон, — буквально прошипел Луи, склонившись над столом, а Тсуна вдруг радостно улыбнулся. И тот, опешив, отпрянул назад. — Это хороший закон. И я вас не прошу рассказывать что-то об Эспозито, всё, что нужно, узнают у глав клана, всё равно их всех поймали. Я вас о другом спрашиваю: если бы вы отсюда вышли, хотели бы работать на другой клан, в котором не происходит таких вещей, как у Эспозито? Просто работать: быть верным солдатом, не помогая больше остаткам Эспозито, но и не рассказывая их тайны. Вязкая, гулкая тишина отражалась от стен набатом. Луи непонимающе смотрел на Саваду, а тот искренне улыбался и, как всегда, с надеждой смотрел на человека, в которого поверил. Он знал, что сумеет уговорить Девятого помиловать и принять в семью того, кого интуиция Вонголы советовала не упускать, ведь Девятый и сам, поговорив с Луи, наверняка придет к такому же выводу, а потому сейчас он просто ждал — протянут ли ему руку в ответ? — А тебе это зачем? Я тебе зачем? — недоверчиво уточнили вместо ответа. — Потому что честных людей, которые знают, что такое «преданность» и «честь», не так уж много, — честно ответил Тсунаёши, и краем глаза поймал едва различимую улыбку Аой. Она его решение поддерживала, и это делало мир вокруг немного светлее. — Ну, если бы меня не заставили сдавать Эспозито, я бы перешел в другой клан, — наконец осторожно ответил Луи, пряча руки под стол. — Ясное дело, Эспозито бы уже не помогал, всё равно хотел от них уйти. Только… всё равно не понимаю. Ты вообще кто? Даже имя свое не назвал, хотя вряд ли оно мне о чем-то скажет. Ты же ребенок совсем, с чего вдруг такие щедрые предложения? Или это шутка такая неуместная? — Ну… Я Савада Тсунаёши, наследник Вонголы, — со вздохом пояснил Тсуна, и глаз его собеседника, на секунду замершего, медленно начал округляться. — Ты — кто?! — буквально закричал тот, подскакивая. — Наследник, — почесав кончик носа, ответил Тсунаёши, смущенно глядя на стол. А в следующую секунду его вдруг схватили за горло, резко перекрывая кислород. Только Тсуна и не подумал отбиваться или защищаться: он знал о том, что атака последует, но позволил себя схватить, потому как не чувствовал от Луи Фергюсона угрозы. Напротив, ему казалось, что тому это попросту необходимо. И Тсунаёши улыбнулся — открыто, тепло, искренне, глядя прямо в глаза человеку, которому решил поверить. Перекошенное от ярости лицо, вздувшиеся вены, зашитое левое веко и дрожащее правое — Тсуна знал, его не ненавидят, ему просто не верят, а потому улыбался. И его улыбка заставила хватку мозолистых крепких рук ослабеть. — Ты что, не врешь? — растерянно. — А зачем мне врать? — едва слышно, хрипло, и Луи дернулся, а руки его резко разжались, позволяя Тсунаёши упасть обратно на стул. Тот не поправил перекошенный воротник отутюженной белой рубашки и сбившийся черный галстук, не потер покрасневшую шею, на которой обязательно останутся синяки, не поморщился — лишь смотрел в лицо человека, которому хотел протянуть руку помощи и ждал, что тот протянет руку помощи Вонголе. — Да как так-то?.. Ты же… Ты же мальчишка совсем. Как можно клан ребенку передавать? — Так получилось, — вздохнул Савада. — Там всё сложно было. — И… тогда почему ты пришел сюда? Зачем? Боссы по тюрьмам сами не ходят, они подчиненных посылают. — Информация о синьоре МакГибсоне была нужна лично мне, как я мог кого-то этим нагружать? И так попросил других найти того, кто о нем расскажет. Луи усмехнулся, рухнул обратно на стул и покачал головой. — Ты какой-то неправильный босс. — Не знаю, — нахмурился Тсуна. — Можно вообще быть «правильным» или «неправильным» боссом? Мне кажется, можно быть только «хорошим» или «плохим», но это уже решать семье. — И ты мне вот так внезапно решил помилование предложить? С чего бы? — Пока нет, — поморщился Савада. — Я просто спросил, хотели бы вы работать на нас, потому что если нет, не будет смысла идти к Девятому. — А не волнует, что у тебя в команде будет человек с огромными пятнами на репутации? — и снова усмешка, на этот раз полная неверия. Но ее разбил на тысячу осколков честный ответ: — Неважно, что было в прошлом, если человек искренне сожалеет о своих ошибках и хочет их исправить. У меня неплохая интуиция, я чувствую, вы человек хороший и сможете многое сделать для Вонголы. Но я не могу пока вам ничего пообещать, последнее слово за Девятым. Я просто попрошу его вас принять, если вы согласитесь вступить в клан. — И я не должен буду сдавать Эспозито? — недоверчиво. — Нет, только не помогайте тем из них, кто остался на свободе, — абсолютно искренне, глядя прямо в единственный целый глаз. — Если бы вы согласились ради помилования рассказать всё, что знаете, я бы вам такого не предложил, потому что… «предавшему единожды веры нет». Но я уверен, вы не такой человек. Чувствую это. Поэтому верю вам. — Интуиция, да? — пробормотал Луи. — У меня она тоже неплохая, и мне не кажется, что ты врешь. Но… черт возьми, это как какой-то чертов глюк! Так не бывает. — Ну, жизнь — штука странная, — посмотрев на потолок, ответил Тсуна задумчиво. — Чего в ней только ни бывает… Ну так что, вы согласны? Луи пожевал губами, нахмурился, поднял ладони и потер ими лицо, а затем шумно выдохнул. — Да что, черт возьми, я теряю?.. Всегда же хотел в хороший клан попасть… Согласен. Потолок вдруг перестал падать, а стены сжиматься, даже воздух, казалось, стал чуть свежее. Тсуна радостно улыбнулся. — Я поговорю с Девятым! Простите, обещать ничего не могу, но постараюсь помочь. — Да я себя давно похоронил, еще когда Эспозито вне закона объявили, — донеслось в ответ. — Не получится — черт с ним, я не особо надеюсь, это всё равно всё выглядит как гребаная сказка. Но если получится… А, твою же мать! — он вдруг рассмеялся, закрыл лицо руками, с силой его потерев, встряхнулся, а затем посмотрел на Тсунаёши и четко произнес: — Сумеешь меня вытащить, поклянусь в верности тебе лично. Потому что такие странные люди точно смогут что-то изменить в этом прогнившем мире. Тсуна озадаченно смотрел на усмехавшегося француза, во взгляде которого застыла абсолютная уверенность в собственных словах, но вместо привычного неверия в себя душу затопляла благодарность, смешанная с отчаянной надеждой на лучшее. — Я постараюсь вас вытащить. Держитесь, — и снова улыбка. Поймав кивок в ответ, Тсунаёши поднялся, Аой встала следом, но вместо того, чтобы направиться к выходу, осторожно спросила: — Простите, могу я задать вам еще один вопрос о Люке МакГибсоне? — Какой? — резко нахмурился Луи, смерив девушку подозрительным взглядом. — У него была хорошая интуиция? Вскинув бровь, Луи озадаченно смотрел на медиума, молчаливо дожидавшуюся ответа, а затем нехотя ответил: — Да, интуиция у него была отменная, разве что из-за вспыльчивости он к ней не всегда прислушивался. Самомнение у него было о-го-го, так что он часто недооценивал противников, с которыми прежде не дрался, но на всякий случай всё равно готовил ловушки или запасные планы, так что проигрывал редко. — А в какой сфере его интуиция проявлялась сильнее всего? — цепкий взгляд, спокойный деловой тон — такой ее Тсуна еще не видел. Она была похожа на дипломата, ведущего переговоры с важным деловым партнером, а не на простую студентку, внезапно оказавшуюся в застенках мафиозного клана. — Вообще, он лучше всего предсказывал поступки противника в бою, он же с детства в уличных бандах дрался, так что опыт был большой. Потом спутался с гангстерами Нью-Йорка, но что-то у них там произошло, вроде, он их босса убил, хотел его место занять, да банда воспротивилась, и пришлось бежать. Приехал в Италию, вступил в Эспозито, дрался тоже часто, так что движения противников предсказывал хорошо. Разве что перед боем часто маху давал, игнорируя собственную интуицию, которая говорила, что противник сильнее, чем он думает, но он выкручивался: у него всегда был запасной план на случай, если обычные атаки не пройдут. Вот поэтому, кстати, мне и сложно поверить, что он мертв. Очередная усмешка и ставший еще более подозрительным взгляд, но Аой лишь пожала плечами и безразлично ответила: — Он точно мертв. Сгорел от Пламени Предсмертной Воли. Тсуна поёжился. Воспоминания нахлынули отвратительной черной лавиной, но он сумел сделать глубокий вдох и удержать сознание, начавшее затуманиваться. — Тогда к чему все эти вопросы? — нахмурился Луи. — Просто порой люди доставляют беспокойство даже после смерти, — было ему ответом, и нового вопроса не последовало — он понял, что четкого ответа не получит, а интуиция шептала: эти люди не лгут. — Спасибо, вы очень помогли. Благодарность не была формальной, как обычно, и Тсуна улыбнулся краешками губ: когда Аой действительно была благодарна живым, она выражала это открыто, но очень сдержанно, так, словно опасалась негативной реакции, но на этот раз таковой не последовало. Лишь ворчливые слова огласили комнату: — Странные вы, ребята. Приходите, спрашиваете о том, каким был погибший человек, мимоходом предлагаете вступить в сильнейший клан, да еще и не злитесь на мою атаку, к тому же благодарите за помощь. Таких боссов не бывает! И секретарей босса тоже. — Секретарей? — удивление, непонимание, растерянность. — Ну да, а она что, не твой секретарь? — озадачился Луи. — Нет, она друг, — ответил Тсуна, и на него махнули рукой. — Тогда вы еще более непонятные! Хотя… это и неплохо. Отличаться от образа «типичного мафиози» очень хорошо, а то этот образ обычно больше похож на Люка. — Просто нельзя всех косить под одну гребенку, — поморщился Тсунаёши. — Каждый человек уникален. — Ну да, ну да… Только в мафии куда больше беспринципных дельцов, чем тонко чувствующих натур, уж прости. — А это неважно, они ведь есть, — довольный и слегка хитрый тон человека, словно открывающего по секрету тайну мироздания. — Спасибо за помощь, мы пойдем. — И даже не злишься на то, что я к тебе на «ты» обращаюсь? — тяжело вздохнул Луи. — Так я младше вас, да и вообще… глупо это, обижаться, — спокойный, теплый голос, полный искренней веры в сказанное, и заключенный, тряхнув головой, вдруг рассмеялся, а затем отчетливо сказал: — Таких боссов не бывает, но ты есть. Не так уж и плохо, что я попался, а не погиб в бою, раз мне выпал такой шанс. — Погибать вообще плохо, — вздохнул Тсуна. — Очень больно и страшно. — Говоришь так, словно погибал. — Нет. Держал за руку того, кто погибал в мучениях, — прошелестел он и, резко развернувшись, подошел к двери. Пара ударов, и та распахнулась, а вслед Тсунаёши донеслось странно теплое, полное слепой веры: «Удачи во всем, Десятый Вонгола». Он обернулся и тихо ответил: — И вам, синьор Луи. И вам. Дверь захлопнулась, ключ повернулся в замке, охранник повел посетителей по узкому коридору с кирпичной кладкой, освещенному тусклыми лампами в плоских круглых плафонах, висящих на коротких шнурах под самым потолком, низким, давящим, а Аой вдруг улыбнулась и шепнула Тсуне на ухо: «Ты сомневался в том, сможешь ли стать хорошим Небом. Вот тебе и ответ». А он тяжело вздохнул, приблизился к ней и шепнул еще тише: «Просто я наконец понял, что значит быть Небом. Надо уметь давать людям шанс, если они его заслуживают, а не просто быть рядом с теми, кто уже поблизости или кто сам просит его принять. Небо — не только тот, кто понимает и принимает, это тот, кто хочет понять и принять и делает для этого всё возможное». Повисла тишина, заполненная мерным топотом, эхом отлетавшим от кирпичных стен и растворявшимся в темноте камер, а затем тихо-тихо: «Синьор Сальваторе был прав. Его подарок поможет тебе, уверена. Носи Камень его души с собой, он обязательно тебя защитит, ведь хотя Камни Смерти и являются концентратом из негативных эмоций, окутывает их энергия благодарности, положительная энергия, и они всегда приносят тому, кому были отданы, удачу. Притягивают ее, помогая во всем, в чем могут». Тсуна кивнул, радостно улыбнулся и подавил острое желание взять Аой за руку, но сейчас это было бы неуместно, а потому он, скрепя сердце, просто радовался тому, что его понимали, принимали, поддерживали, и тому, что сам он научился протягивать людям руку помощи, не дожидаясь, когда они первыми к ней потянутся. «Приеду в Намимори, — подумал он вдруг, — обязательно поговорю с Хибари-саном. Хочу понять его. Он мало говорит, но если уж это происходит, его мысли всегда удивительные и очень глубокие, он точно знает, как идти на смерть с высоко поднятой головой. Хочу узнать о его философии больше. И еще Мукуро — хочу помочь ему и его друзьям, банде Кокуё. Они зарабатывают на жизнь, выполняя мелкие поручения отца, но всё же этого недостаточно, они живут очень бедно, да еще и в условиях, в которых жить просто невозможно. Надо обязательно поговорить с Мукуро, пусть он и будет от этого всеми силами отбрыкиваться, и не только уговорить его переехать, а помочь наладить контакт с отцом, чтобы Кокуё выполняли как можно больше контрактов и жили лучше. Уверен, если постараюсь, смогу понять их и найти верные слова, чтобы они поняли: они больше не одни. На это потребуется время, знаю, но я не сдамся. Я стану хорошим другом. Ведь на самом деле „хорошее Небо” и „хороший друг” — это что-то очень похожее, только Небом можно стать для многих, как и товарищем, а вот настоящим другом, к сожалению, только для единиц. Но для этих единиц нужно распахнуть душу настежь, иначе они не смогут пустить тебя даже в крошечный уголок. Так что я просто… буду в них верить. И поддерживать всеми силами, даже если они будут пинать меня в ответ. Потому что, несмотря ни на что, они мои друзья. И я хочу их поддерживать, вот и всё». Кирпичные стены сменились выкрашенной в серый лестницей, безликим коридором, мрачным вестибюлем, а затем над головой наконец засияло по-осеннему холодное, но пронзительно ясное солнце. Тсуна улыбнулся. Он хотел верить в лучшее и верил.