Танец на углях

Они сидели в комнате Аой, прислонившись спинами к изголовью кровати, и Тсуна нервно теребил конец ослабленного галстука. Пиджак покоился на спинке стула, тумбочку оккупировали традиционные бутылки минералки, вот только атмосфера из привычно печальной превратилась в настороженно нервную. — Не переживай, Тсуна, всё будет в порядке, — попыталась подбодрить его Аой, но он поморщился и нехотя пробормотал: — Я в тебя верю, просто не хочу, чтобы ты через это проходила. Если бы я только мог сам это сделать… — Ну зачем? — закатила глаза она. — Зачем тебе это? Чтобы я не видела, как «ты меня убиваешь»? — Не только, — вздохнул Тсуна. — Я много об этом думал, хотя мы только вчера вечером узнали, что это призрак убитого мной человека, и знаешь… Мы вот с тобой днем ждали, пока папа информацию найдет, вечером в «изолятор» ездили, а у меня в голове всё крутилось: «Если бы только мог сделать это сам». — Почему? — озадачилась Аой, не ожидавшая подобного. — Потому что я… да, с одной стороны, не хочу, чтобы ты через это проходила, с другой, хочу сам снять груз с души человека, которого… убил, — его голос слегка дрогнул, но Тсуна тут же взял себя в руки. Сглотнув, он продолжил: — Но дело не только в этом. Наверное, странно, но я бы хотел понять, каким меня видят те, кого я… убиваю. Я знаю, что кажусь им монстром, но… я хочу понять. Понять, каким они меня видят. Что чувствуют, что думают. Каково это, ненавидеть того, кто тебя убил? И как выгляжу я сам, когда… лишаю кого-то жизни. Какой я на самом деле? Хочу понять самого себя. Увидеть себя со стороны и понять, имею ли я право быть таким, или это настолько отвратительно, что… — А что ты сделаешь, если это действительно отвратительно? — перебили его. — Убийца ведь никогда не выглядит невинно. Он всегда кажется убитому чудовищем, ты прав, и поверь, я не видела ни одного убийцы, который выглядел бы в тот момент мило. — Дело не в этом, я не хочу выглядеть «мило», — поморщился Тсунаёши. — Просто… Если я вдруг в эти моменты покажусь самому себе бесчувственной тварью, — голос снова дрогнул, и он прокашлялся, — надо будет работать над собой. Не хочу таким быть. Не хочу смеяться, глядя, как люди погибают, или улыбаться, или еще что-то такое… Не хочу радоваться чужому горю. Я не радовался, это я точно знаю, но если вдруг так казалось умирающим, значит, надо что-то сделать, чтобы такое не повторилось. Вот. А еще я просто хочу понять, что чувствуют те, кого я лишаю будущего. Я не смогу им помочь, но… не хочу, чтобы они были просто безымянными страничками прошлого. Я хочу понимать и их тоже. — Ты удивительный, — шепнула Аой и осторожно сжала его ладонь. По руке тут же пробежала пара мурашек, и он удивленно на нее посмотрел, а она, сидевшая справа от него и смотревшая прямо перед собой, в безликую бежевую стену, сказала то, чего он никак не ожидал услышать: — На самом деле, те, у кого достаточно ментальной энергии, могут увидеть то, что показывают духи. По сути, Очищение мало чем отличается от момента, когда дух передает медиуму Камень, ведь и там, и там мы проникаем в сознание и чувства призрака, разве что при Очищении мы заглядываем в прошлое, а принимая благодарность, переживаем настоящее. Когда тебе отдали Камень, я пустила через тебя свою энергию, и ты смог пережить чувства синьора Сальваторе, если я буду Очищать Люка и одновременно с тем пущу через тебя свою энергию, ты тоже сможешь пережить его прошлое, наравне со мной. Мы оба переживем одно и то же, увидим, услышим, почувствуем. Но пойми, тебе будет казаться, что ты — Люк, и ты возненавидишь Саваду Тсунаёши, а когда очнешься, освободишься от ненависти, но не сможешь избавиться от памяти — увиденные образы навсегда останутся с тобой. Понимаешь? — Я… правда смогу это увидеть? И помочь ему Очиститься? — Очищать буду я, потому что только когда воспоминания проходят через человека, обладающего очень высоким уровнем энергетики, нарушается связь между ними и духом. Но ты всё увидишь. И, по сути, возьмешь на себя его боль, впрочем, равно как и я. — То есть тебе помочь я всё же не смогу, — сник Тсуна. — Как бы сказать… Если нас будет двое, физические ощущения и эмоции поделятся между нами, но не пополам, просто они будут чуть приглушеннее, чем обычно. Так что именно помочь этим ты не сможешь. Но ты всегда помогаешь мне тем, что ждешь моего возвращения. — Этого мало, — пробормотал он, глядя на бежевый атлас покрывала. — Хотел бы я забрать твою боль полностью… — Не стоит, — ответила она и слабо улыбнулась. — У каждого свой крест. Своя Голгофа. Свои Иуды. И только мы сами можем пройти наш путь. Но идти по нему, оказывается, куда проще, если тебя держит за руку тот, кому ты веришь. — Да, и всё-таки мне очень грустно от того, что я не могу помочь чем-то бо́льшим. — Мне хватает того, что ты хочешь помочь, — ее ладонь крепко сжалась, а большой палец ласково погладил смуглую кожу. Тсуна вздохнул. — Тогда… позволишь мне хотя бы попытаться? Если я смогу сделать твою боль хоть чуть-чуть меньше, это уже что-то, а еще я хочу увидеть, какой я в те моменты, чтобы исправить что-то, если нужно… — Тсуна, помнишь правило? — перебили его. — Чтобы затащить душу в Чистилище, нужно пройти по мосту над бездной. Упадешь — не вернешься в свое тело, исчезнешь, умрешь. Он сглотнул и почувствовал, как ладони начинают потеть, но тряхнул головой и уверенно ответил: — Я же много тренировался, так что смогу пройти. Тем более, ты будешь рядом. — Но я не смогу помочь. Там действительно узкий мост, и если начнешь падать… — она посмотрела на него и вдруг тихо сказала: — мы упадем вместе. Он замер, не в силах сделать даже вдох. Вспомнилось, как когда-то давно, в самом начале их знакомства, высокий бордюрный камень казался сложнейшим препятствием, а падение с него — падением в бездну. Тогда его поймали за руку, но не смогли затянуть назад — они упали вместе. И Тсунаёши понял, что если упадет в мире смерти, Аой не сможет отпустить его. Она попытается спасти единственного друга — и погибнет сама. Стоит ли игра свеч, стоит ли так рисковать, стоит ли?.. — Если хочешь пойти, идем, если не хочешь, не стоит, — перебили его мысли мягко. — Я приму любое твое решение. Потому что я в тебя верю. Верит. Она в него верит. Сердце сжалось от нестерпимой тоски и желания оправдать ожидания, а на душе вдруг стало удивительно тепло. Исключительно счастья рядом с Аой Тсуна никогда не испытывал, боль всегда витала поблизости, не давая миру стать ослепительно ярким, но это отчего-то казалось удивительно правильным, ведь незамутненного счастья в жизни попросту не сыскать, а значит, не стоит выжигать себе глаза иллюзиями — их в итоге всё равно развеет реальность, а ты можешь пропустить нечто очень важное. Например, возможность понять самого себя и помочь кому-то бесконечно дорогому… «Я не буду сомневаться. Я пройду по этому мосту и не упаду. Я уже хорошо хожу по канату, почти два месяца тренировался ведь, значит, сумею это сделать, не подведу ее. А если упаду, сделаю всё, чтобы она не упала следом. Она выживет. И я… да, я тоже обязательно выживу, потому что обещал, что никогда ее не брошу. Я должен туда пойти — должен самому себе, чтобы помочь Аой и чтобы встретиться лицом к лицу с тем, чего очень боюсь. Я должен понять, какой я, когда убиваю. Потому что должен понять, что чувствуют те, на чью жизнь я влияю больше всего. У живых есть шанс уйти и больше никогда меня не видеть, а этих людей я лишаю всего. Так какой я для них? Что они чувствуют? Я должен знать, каково это, сгорать в Пламени, чтобы, в следующий раз зажигая его, точно знать, что почувствую те, кого оно сожжет. Это не блажь. Я просто должен это понять. Должен самому себе». — Можно я пойду с тобой? — тихо-тихо. — Конечно, Тсуна. Тебе всё можно, — уверенно, по-доброму, нежно. И сердце сжалось вновь, а затем учащенно забилось. «Хотел бы я, чтобы „всё” действительно значило „всё”, на самом деле», — отрешенно подумал он и слабо улыбнулся. — Тогда давай упадем, Кролик? — Конечно, моя безумная Алиса… Кровать вдруг исчезла, как и бежевые спокойные стены, размеренно вдыхавшие ароматы прохладной осени, оставлявшей позади яркие краски лета. Серый цвет накатил неотвратимой лавиной, тучи клубились вокруг, закручиваясь спиральной воронкой, а мягкость матраса обернулась невесомостью падения в бездну. Вот только ноги вдруг коснулись чего-то твердого — в бездне парил островок иссушенной земли, и падение прекратилось. Тсуна сгруппировался, всё же к подобным переходам он успел привыкнуть, и приземлился на одно колено. Аой стояла рядом, как обычно приземлившаяся точно на ноги, и смотрела на друга с явным беспокойством. — Вот наш мост, — тихо сказала она и махнула куда-то вправо. Он обернулся. Слова застряли в горле, не способные вырваться наружу. Серый ад раскрыл свои гостеприимные объятия. Вокруг, насколько хватало глаз, застыл вечный сумрак, полный редких перистых облаков, больше похожих на обрывки туч, скучающими старыми девами одиноко путешествующих по залитым дождями и туманами трущобам Лондона. Молний не было, как не было и земли, бесконечность бесцветного мира простиралась и вверх, и вниз, и в стороны, лишь крошечный островок, на котором стояли Тсунаёши и Аой искажал монотонную реальность. От островка куда-то вперед тянулась хрупкая полоса земли — тонкая, неровная, местами прерывающаяся, шириной всего со ступню, а толщиной — лишь пару сантиметров, и Тсуна невольно подумал: «Это не выдержит наш вес!» Дорожка петляла, извивалась, но неизбежно мчалась к горизонту, изредка исчезая, чтобы уступить место каменным глыбам, парящим в воздухе — неровным, то поднимающимся, то опускающимся лениво и медленно, нарочито безучастно. А где-то там, вдалеке, чернела полоска заветного берега, к которому надо было стремиться. Но как долго до него придется идти?.. Савада сглотнул. Слюна тугим комом прокатилась по горлу, упала в желудок и оставила рот на растерзание жажде. Хотелось пить, но еще больше хотелось закрыть глаза и никогда больше не видеть этого кошмара… Тсуна встал. И не узнал собственный голос. — Идем? — Сначала передохни, я объясню кое-что, — взяв его за руку, тепло сказала Аой, и он почувствовал, как по сердцу разливается сладкая нега, а ноги перестают дрожать — почему-то здесь, в этом странном мире, чувства всегда были острее, нежели в реальности. — Сам мост очень прочный, он только кажется ненадежным, но обрушений не бывает, и он выдержал бы даже тонну. В местах, где он прерывается, надо быть осторожным: провалы обычно совсем небольшие, но прыгать всё же неудобно, так что не торопись, хорошенько примерься и потом уже прыгай. С камнями сложнее, они неустойчивы, в отличие от моста. По сути, мост как бордюрный камень, только несколько неровный, а вот камни неустойчивы. Нет, они не провалятся под тобой, но четкой точки опоры у них нет, потому надо тщательно искать баланс. Ступай точно в центр, сначала одной ногой, поймай баланс, потом подтягивай вторую ногу и сразу ступай на следующую часть моста, не задерживайся на камнях. Благо, они неширокие, так что их можно спокойно перейти за один шаг. Я пойду за тобой, если увижу, что ты теряешь равновесие, подстрахую, только не паникуй, помни, чему учился. Ну и главное: расслабься. Ты так напряжен, словно несешь на плечах все печали мира, а ведь по канату ходить намного сложнее. Представь, что это еще одна наша прогулка, а под нами… — Бездна, — перебил Аой Тсуна и крепко сжал ее руку. — Помнишь, когда мы встретились во второй раз, ты предложила пройти по бордюру и сказала: надо представить, будто под нами бездна? Мне тогда стало страшно, потому что я представил это и… теперь я сделаю то же самое. Представлю, что мы идем по бордюру, а под нами бездна. Только вокруг не мир мертвых, а Намимори, и где-то наверху, в деревьях, поют птицы. Это будет правильно. У меня нет шанса на ошибку, но и бояться я не хочу. — Хорошо, — пожали плечами в ответ. — Тогда нам надо просто прогуляться по пригороду, Тсуна. Вместе. — Как всегда, — кивнул он и подошел к мосту. Закрыв глаза, глубоко вдохнул, задержал на секунду дыхание, медленно выдохнул. Страх окончательно исчез, фантазия услужливо подкинула образы родного города, он улыбнулся им и уверенно шагнул на бордюрный камень Намимори, раскинув руки в стороны. Шаг, еще шаг, сердце билось слишком быстро, не так, как обычно, но на него не обращали внимания. Сзади донесся голос Аой, привычно бодрым тоном начавшей очередной рассказ: — Погодка в Намимори сегодня на удивление Лондонская. Невольно вспоминаются заунывные стоны скрипки Шерлока Холмса, крики жертв Джека-Потрошителя и стук колес кэбов по мостовой. Туман — это суть Лондона, его душа, так же, как тучи, дождь и вечерний чай. Но для Намимори такая погода совершенно точно непривычна. Возможно, к нам просто приехал лондонский гость, привезя с собой частичку Туманного Альбиона? Она говорила и говорила, но образы на этот раз не были неожиданными, пугающими или отвлекающими, напротив, они лишь дополняли картинку перед глазами, и сердце начало успокаивать свой бег. Тропинка под ногами уже не казалась хрупкой, напротив, ноги ступали на нее без тени сомнений, уверенно замирали перед провалами и легко отталкивались для прыжка. Несуществующий ветер рождался в такие моменты из неподвижного воздуха, чтобы на секунду просвистеть потерянной волынкой, и улетал в никуда, а путь продолжался и продолжался. Камни сначала казались слишком сложным препятствием, вызывали дрожь в ногах и заставляли судорожно сглатывать, хотя рот давно и безнадежно пересох, лившись слюны, но вскоре и эти островки неуверенности начали вызывать привыкание: перешагивать их было куда проще, нежели бродить по канату, особенно если Аой его слегка раскачивала, идя где-то впереди. Сейчас же она была прямо за спиной и не могла раскачать мост, зато могла превратить его в мостовую средневекового Лондона, чей туман привез в Намимори величайший сыщик всех времен и народов, гуляющий по вмиг нахмурившейся Японии в ожидании нового преступления. Но преступлений никто не совершал, и сэр Шерлок Холмс просто прогуливался, отбивая по мостовой мерный ритм деревянной тростью. А время бежало вперед, и Тсунаёши шаг за шагом приближался к далекому берегу, столь манящему, но такому недостижимому. Наконец судьба решила, что серый цвет слишком скучен, и решила сменить полосу — берег приблизился настолько, что, казалось, еще пара десятков шагов, и ты у цели! Радость затопила сердце, Тсуна ускорился, взволнованный голос Аой попросил его притормозить, но как же, вот ведь она, цель — рукой подать!.. Он пошатнулся. Сердце рухнуло в бездну, дыхание прервалось, руки попытались уцепиться за воздух — тщетно. Тело теряло контроль, заваливалось на бок… падало. Его поймали. Горячие ладони легли под мышки, толкая в сторону, противоположную падению. Тсуна мгновенно взял себя в руки и, ничего не видящим взглядом уцепившись за предполагаемую линию горизонта, позволил телу привычно выровняться. Баланс был вновь обретен, мутная пелена перед глазами начала развеиваться, сердце сорвалось в галоп. Легкие с шумом выталкивали воздух, каждый выход сопровождался странным горловым хрипом, ноги дрожали. — Тихо, тихо, мой хороший, я рядом. Всё в порядке, ты молодец, ты справился. — Его крепко держали за талию, страхуя, а мерный шепот распутывал клубки оголенных нервов, заставляя их вернуться к состоянию покоя. — Давай отдохнем, приведем дыхание в порядок, позволим ногам сбросить напряжение. Сейчас восстановим силы и двинемся дальше, осталось ведь совсем чуть-чуть. Мы справимся, Тсуна. Справимся. — Да… сп… справимся, — заикнувшись, пробормотал он. Пот градом катил по вискам, сердце билось где-то в горле, но ноги, словно онемевшие и неспособные сделать хоть шаг, начали обретать точку опоры. — Вот, молодец, главное настрой. Ты же мое солнышко, ты справишься. А я помогу. Не бойся, Тсуна, мы дойдем до конца, я в тебя верю. Поверь и ты в себя, хорошо? — По… верить… — Да, поверь в себя. Нет, в нас. Мы ведь вместе, и этого ничто не изменит. — Ничто, — прошептал он. Паника отступала, мир вокруг снова был четким и понятным, а сердце начало переходить с галопа на рысь. — Вот именно, ничто. Я всегда буду с тобой, мое солнышко. Так что давай, бери себя в лапки и покажи мне, кто тут самая очаровательная боевая шиншиллка на свете, кто может на полном скаку врезаться в стену, оттолкнуться и поскакать дальше, вот так оригинально свернув на углу коридора. Мы же с тобой необычные, Тсуна. И такой мир для нас — самое то. Необычный мир, необычные испытания для необычных нас. Мы дойдем до конца, потому что это наша Страна, моя Алиса. Мы ведь никогда не сдаемся, правда? — Правда, — прошептал он и вдруг подумал: «Я всегда сдавался. Всегда. Но решил, что буду бороться до конца, значит, теперь не имею права сдаваться. Да и не хочу. Не хочу отступать. Я хочу побеждать — всегда. Не как Хибари-сан, в боях, или как Мукуро, плетя интриги, хочу побеждать тогда, когда я прав, и то, что я делаю, важно. Можно проиграть в видеоигру, в шахматы или на тренировке — другу. Нельзя проиграть в бою, споре с тем, кто не прав, и самому себе. Надо быть сильным». — Мы справимся, Тсуна. Поверь в нас. — Я верю, — слабо улыбнулся он и сделал первый осторожный шаг. — Мы сможем. Дойдем. Я тебя не подведу. — Конечно, нет. Ты же мое солнышко. А это больше, чем просто название единственной звезды солнечной системы. Солнце — то, что дает Земле жизнь… Он не ответил. Просто шел вперед, стараясь унять собственное сердцебиение и не думать об этих странных словах, отчего-то заставляющих надежду расцветать в душе. Прогалы, камни, норовящие скинуть неосторожного путника, изгибы тропинки — одно сменяло другое, но Тсуна больше неосторожным не был. Бдительность, ненадолго притупившаяся, вернулась втройне, и он изо всех сил стремился вперед, ни на мгновение не позволяя себе расслабиться или поступить необдуманно. Медленно и неспешно берег приближался. Шаг, еще шаг, последний — и вот он уже спрыгнул на твердую землю, всё так же осторожно, раскинув руки, прошел еще немного, а затем ноги задрожали. Сердце сорвалось в галоп, глаза защипало, он рванулся вперед, но тут же обернулся и впился глазами в хрупкую фигуру, делавшую последние шаги по мосту. Дыхание застыло на губах. Раскинув руки в стороны и гордо вскинув голову, Аой легко и изящно, без тени страха ступала по узкой ленте, казавшейся отсюда невозможно тонкой. Идеальная осанка, ниспадающие на плечи шелковистые волосы, спокойный взгляд глубоких серых глаз. Отчего-то вдруг вспомнился фильм про животных, виденный по телевизору когда-то давно: черная пантера там бесшумно ступала мягкими лапами по тонкой ветке поваленного дерева, глядя только вперед — на внезапно появившуюся вдалеке добычу. Точно так же, как та пантера, Аой спрыгнула на землю, но вместо того, чтобы припасть к земле и начать красться, она рванулась к другу и, сбив с ног, упала прямо на него, крепко обнимая. Боль от удара Тсуна почти не почувствовал — восторг от невероятной, удивительной картины, которая, он знал, останется с ним навечно, сменился чувством вины и острым желанием обнять девушку, чтобы никогда больше ее не отпускать. — Дурак, дурак, дурак! — вдруг забормотала Аой, лежа на нем и крепко обнимая. — Ну как так можно? Как так можно? Кто же бросается вперед сломя голову?! Ты что такой нетерпеливый-то, Господи?! — Прости, — прошептал Тсуна, осторожно ее обнимая, но Аой вдруг вскинула голову и, зло на него уставившись, процедила: — В жизни тебя больше сюда не возьму так! Это же надо, настолько не ценить себя, а! Ты что, умереть захотел?! — Прости, я просто… растерялся. Не подумал. Так обрадовался, что берег рядом… забыл обо всем. Извини. Я идиот. Просто показалось, что сейчас дойду и… вот. Она вдруг схватила его лицо в ладони и, приблизившись почти вплотную, прошептала, опаляя его губы горячим дыханием: — Не смей оставлять меня одну, Тсуна. — Не оставлю, — едва слышно ответил он, и злость из серых глаз мгновенно исчезла. Навернулись слезы. И он услышал то, чего не ожидал когда-нибудь услышать от этой слишком сильной женщины: — Я так испугалась… так испугалась за тебя… — Прости, — шепнул он и крепко ее обнял, прижимая к себе и не давая отстраниться, но она и не пыталась. Лишь уткнулась носом в его шею и всхлипнула, а он зарылся левой рукой в спутанные черные волосы, правой крепко прижимая к себе вздрагивающее легкое, слишком легкое тело, и закрыл глаза. — Я… Обещаю, больше никогда не пойду на поводу у эмоций, не ошибусь так глупо. Прости меня. — Я не злюсь, дурной ты! — всхлипнула она вновь, и на его шею упали обжигающе горячие капли. — Я испугалась… Тсуна отчего-то улыбнулся. Несмотря на разрывающее душу чувство вины, ее заново сшивало нечто куда более сильное, ценное, важное — счастье. Он дорог ей, настолько дорог, что она панически боится его потерять. «Может, и правда у меня есть шанс?» — промелькнуло в голове и тут же растворилось в безудержном, наркотически пьянящем счастье. — Я тебя не оставлю, Аой, не оставлю, — шептал он, нежно поглаживая ее по волосам, а она тихо плакала, обжигая его шею слезами, причинявшими куда больше боли, чем любые слова обвинения. — Не оставляй… — Не оставлю. Секунды превращались в минуты, минуты убегали в вечность, сердцебиение начало выравниваться, слезы высыхать, нервы успокаиваться. Аой всхлипнула в последний раз и отстранилась, а он с сожалением подумал, что внезапно стало как-то очень холодно и одиноко, но промолчал. Она встала, вытерла глаза ладонями, шмыгнула носом, пнула ни в чем неповинную землю и проворчала: — Ну вот, разревелась, дура такая. Извини. Ненавижу быть такой слабачкой… — Ты не слабая. Ты меня спасла, — тихо ответил Тсунаёши, поднимаясь. — Если бы не ты… Но ты смогла меня поймать, да еще и успокоить, хотя сама наверняка тоже в ужасе была. Спасибо. — У меня всегда так, — вздохнула она, вытирая мокрые ладони о брюки. — В экстренной ситуации все чувства уходят на задний план, остается холодная логика, а потом, когда опасность отступает, накрывает паника. — Полезное умение, — пробормотал Тсуна, слегка позавидовав. — Наверное. Только… Срывы эти какие-то очень уж неадекватные. — Адекватные, — вздохнул он и подошел к подруге. — Просто ты очень перенервничала. Знаешь… нехорошо так говорить, но… я рад. Она застыла с поднятыми руками, не донеся их до лица, а спустя пару секунд спросила: — Чему? — Ну… тому, что ты за меня так волнуешься, — признался Тсунаёши, чувствуя, что начинает краснеть. Аой смерила его удивленным взглядом, чуть склонила голову набок, шмыгнула носом, а затем в ее глазах промелькнула странная смесь из абсолютно непонятных чувств, и она, тряхнув головой, в попытке отогнать их, глубоко вздохнула. — Как же иначе-то? Не могу не волноваться. Только, пожалуйста, больше так не делай. Думай, прежде, чем что-то совершить. — Обещаю. Я просто… — Никогда не обжигался, — закончили за него, и Тсуна нехотя кивнул, сверля взглядом землю. — Но теперь ты обжегся, так что, пожалуйста, будь внимательнее. Если будешь, тебе всё окажется по плечу. — Не уверен, что прямо-таки всё, но я постараюсь, — пробормотал он, и его лицо вновь поймали, заставив посмотреть прямо в серые, чуть раздраженные глаза. — Тебе всё будет по плечу, я в этом уверена. Ты мне веришь? Он растерянно смотрел на нее, не зная, что ответить, но отчего-то душу вдруг начала затоплять вера в собственные силы. Не слепая самоуверенность, ничем неподкрепленная, не надежда на удачу, что всё изменит к лучшему, а вера в то, что он приложит все силы к исполнению поставленных задач, а значит, сможет их достичь, ведь он не один, и его обязательно поддержат, а сам он будет стараться, не жалея самого себя. — Верю, — улыбнулся Тсуна краешками губ, и Аой улыбнулась в ответ. Рывок — и крепкие объятия, недолгие, мимолетные, но такие важные. Он не успел обнять ее в ответ, но успел поверить, что обязательно со всем справится — поверить окончательно и бесповоротно. Ведь он прошел над бездной больше километра, хотя раньше падал на ровном месте. Он справится, обязательно справится, до тех пор, пока рядом есть те, кто в него верит, те, кто поддержит и поможет успокоиться, когда это будет необходимо. — Спасибо, — поблагодарил он ее сразу за всё. — Как иначе? — с печальной улыбкой ответила она, взяла его за руку и не спеша отправилась вперед, прислушиваясь к зову ауры человека, которого мечтала не только Очистить, чтобы спасти, но и отправить на тот свет, чтобы он больше никогда не смог обидеть ее солнце. Привычный мрачный пейзаж уже не пугал, лишь нагонял тоску. Кривые сучья тянулись к небу, как изломанные руки обреченного на смерть под пытками, толстые узловатые стволы уродливых деревьев запутавшимися змеями застыли в вечности. Трещины, неравномерные, то глубокие, а то совсем крошечные, расчерчивали землю, устланную толстым слоем праха. Молнии обрушивались вниз внезапно, но Тсуна больше их не опасался — знал, что каждый удар имеет цель. Духи умерших бродили по выжженной земле, сидели у молчаливых камней, изредка говорили друг с другом, если при жизни были знакомы, и кровь падала с разверстых как пасти могил ран. Кто-то сплевывал воду, пытаясь сделать вдох и терпя сокрушительное поражение, кто-то стирал с губ пену, то и дело норовившую выступить вновь, хотя яд остался в давно закопанном теле, кто-то потирал шею, украшенную ярко-алой бороздой, а кто-то держался за сердце или голову, припоминая, как инфаркт или инсульт внезапно оборвал его жизнь, или как сердце просто остановилось, повинуясь течению времени, шепчущему, что пришла пора уходить. Стонали старики, плакали дети, прятали лица в ладонях взрослые, кто-то исчезал, кто-то появлялся — обыденность гротескной сцены поразила Тсунаёши. Он привык. Настолько привык, что рыдания и мольбы уже не вызывали ни страха, ни желания хоть как-то помочь: он просто знал, что помочь не может, и проходил мимо, сочувствуя, но не переживая. Сердце перестало рваться от жалости и желания спасти хоть кого-то, перестало застывать от ужаса, когда очередная жертва страшной аварии искалеченной куклой пыталась приподняться на сломанных руках, но не могла пошевелиться, лишь сдавленно хрипела. И Савада поразился тому, насколько сильно за эти дни изменился он сам, его мироощущение, восприятие окружающей действительности. «Я стал черствым? Или просто привык, как Аой? Она ведь никогда не паникует в этом месте, и хотя сочувствует им всем, не мучает себя, думая, что можно сделать. Ничего ведь нельзя. Так что это, черствость или смирение? Хаято бы знал ответ… Но, наверное, если всё же сочувствие осталось, значит, я не превратился в сухарь, просто… смирился. Привык. Папа говорил, привыкнуть можно ко всему, наверное, так и есть. Только это страшно, видеть, как меняешься, становишься кем-то другим. Или остаешься собой, просто развиваешься? Что это на самом деле? Я — это я, или, меняясь, превращаюсь в кого-то другого? И где граница между мной-настоящим и незнакомцем?» Его мысли прервал чуть раздраженный возглас: — Смотри, вон он! И он убегает! Аой указывала куда-то вдаль, и Тсуна, посмотрев в указанном направлении, почувствовал, как по спине пробежала лавина мурашек. Облако пепла, едва различимое в бесцветном монотонном мире, улетало прочь. Лишенное четких очертаний, бесформенное, трепещущее, оно показалось бы взвесью пыли в особо ветреный день, если бы в этом мире существовал ветер. Но его не было. А облако праха, клубясь, стремительно уносилось вдаль. — Он быстрый, — цокнув языком, возмутилась Аой, Савада напрягся. На лбу выступили крупные капли пота, руки мелко задрожали, он вновь попытался сглотнуть, но слюны давно уже не было, и рот напоминал доменную печь. Тсуна поёжился. Он был уверен, что сможет встретить Люка лицом к лицу, помочь ему Очиститься, принести извинения, но… «От него ничего не осталось. Совсем ничего. Только пепел. Как же?.. Как же так? И Бьякуран? И все те, кто был с Эспозито? Они умерли так?..» Впервые Тсунаёши на самом деле понял, как именно убивает людей. Сжигает дотла в мгновение ока, не оставляя и шанса выжить. Хуже, чем костер инквизиции, хуже, чем… Его руку крепко сжали, и родной мягкий голос, словно прорывавшийся в сознание сквозь слой ваты, произнес: — Куда хуже гореть на костре, поверь. Там ты горишь долго — мучаешься далеко не секунду. Куда хуже умирать под пытками от рук инквизиторов, палачей и маньяков. Куда хуже умирать от страшной болезни, вроде рака, когда у тебя всё ужасно болит, и только наркотик может дать временное облегчение, но затем боль накатывает с новой силой. Поверь, есть смерти куда страшнее этой. — Страшнее? — Да. Намного. Я не говорю, что эта смерть безболезненна или хороша, вовсе нет, но это не самый плохой вариант. Так что перестань думать о том, каким еще способом ты можешь убивать и можешь ли. Не можешь. Мог бы, сделал, но ты не можешь. Поэтому прими происходящее как данность. Смирись, Тсуна. Все твои жертвы будут выглядеть именно так, и испытают то же, что этот человек. Он сглотнул. Паника отступала, нервное напряжение, и без того державшее сознание на грани, а теперь и вовсе зашкалившее за допустимые пределы, разжало стальные тиски. Тсунаёши вздохнул, уставился на землю, сказал себе, что не имеет права отступать, хлопнул себя по щекам и пробормотал: — Я постараюсь. Извини, просто это… — Страшно, — закончили за него, и Тсуна едва различимо кивнул. — Понимаю, но выбора у нас нет, надо бежать за ним, а то сложно будет его поймать, если он сбежит достаточно далеко. — Да, хорошо. Побежали… — Он хотел было броситься вперед, но затем вспомнил, что Аой бегает намного медленнее, ведь ее способности, в отличие от его, за пределы человеческих не выходили. — А может, я тебя понесу? — В смысле? — опешила она. — Я очень быстро бегаю, ты просто не видела мои тренировки, — стушевался он. — Поэтому будет проще, если я тебя понесу, так мы его вмиг догоним. — Но я же тяжелая… — Вовсе нет, ты совсем лёгонькая, — улыбнулся Тсуна, и эта странная, неуместная, счастливая улыбка резко контрастировала с миром, затопленным отчаянием, просочившимся в карие глаза, которые одновременно и улыбались, и хотели плакать. — Если ты так говоришь… Ладно, — пожала плечами девушка, всё еще чуть удивленно глядя на друга, и тот, кивнув, подхватил ее на руки. В Чистилище не было тел, лишь души, но ему казалось, что всё совсем как в обычном мире, ведь Аой казалась абсолютно живой, теплой, такой же легкой и удивительно податливой. «Держись за шею», — тихий шепот, и тонкие руки выполнили указание, а в следующую секунду он ускорился, и деревья, скалы, молнии слились в одно сплошное серое пятно. Аой с восторгом смотрела на невероятную картину, пролетавшую перед глазами, а Тсуна пытался доказать самому себе, что сейчас не время радоваться ее объятиям, но в сердце упорно сражались два непримиримых врага, удивительным образом друг друга дополнявших — счастье и боль. Наконец облако пепла оказалось неподалеку, и он, еще ускорившись, перерезал тому путь, а затем, резко остановившись, поставил Аой на землю, и в этот самый миг сознание затопило острое, всепоглощающее чувство вины. — Мы пришли тебя Очистить, — Аой уже успела прийти в себя и, загнав на задворки памяти восхищение невероятной скоростью, увиденной ею всего лишь второй раз в жизни, попыталась заговорить с духом. «Но он ведь не сможет ответить, — подумал Тсуна, чувствуя, как к сознанию подкрадывается истерика. — У него нет… нет рта!» Вот только ответить призрак сумел. Пыль заклубилась, и знакомый голос, хриплый, надменный, злой, родившийся словно из ниоткуда, процедил: — С чего бы мне уходить? Я еще не уничтожил этого молокососа! — А с тобой бесполезно говорить, да? — усмехнулась Аой. — Так и думала. Одержимость местью и ненависть, появившаяся еще при жизни — адский коктейль. Но ведь тебе больно, неужто не хочешь избавиться хотя бы от мучений? — Уже не больно. Нервы сгорели, знаешь ли, так что болеть нечему. Я себя прекрасно чувствую! И уходить до того, как загоню в могилу этого сопляка, не собираюсь. — Упрямство, граничащее с одержимостью! — всплеснула руками Аой и поймала ладонь друга, крепко ее сжав. — Подумай: зачем тебе это? — При жизни не вышло, помешал тот тип, чтоб его… Но сейчас-то точно получится. Если ты мешать прекратишь. — С чего бы? — вновь всплеснула свободной рукой Аой, начиная переминаться с ноги на ногу. Подобная активность была ей несвойственна, но Тсуна не пытался найти объяснение, его била крупная дрожь. — А зачем тебе защищать убийцу? Катись в свой спокойный волшебный мирок, где все вокруг добренькие и мирные, а мафии оставь привычные для нее разборки. — Он мой друг, так что хотелось бы избавить его от части «разборок». — Не выйдет. — Почему? — Потому что ты, деточка, слишком самоуверенна! Меня не уговорить, я не поддамся и не позволю что-то там с собой сделать. Хочешь отправить меня на тот свет? Придется хорошенько постараться, потому как я туда не спешу. — Но ведь это в твоих же интересах! Вновь взмах руки, очередное перекатывание с пятки на носок, шаг вперед, а затем резкий выпад, и праха коснулись длинные белые пальцы. Дух не успел увернуться, ведь он не знал, что для начала Очищения медиуму не нужно его согласие — лишь прикосновение… — Попался. Спокойный, чуть насмешливый тон растворился в небытии вместе с последним словом, что смог воспринять разум. А дальше — темнота. И не было больше ни Аой Сато, ни Тсунаёши Савады, ни Чистилища, ни боли. Только бесконечная черная мгла. А затем в ней начали появляться яркие вспышки — грохот выстрелов, доносившихся будто издалека, крики, взрывы… В душе вскипала ненависть, негодование и чувство собственного превосходства, а еще злость — обжигающе горячая, раскаленная добела ярость, оставляющая лишь одну мысль. «Уничтожить». «Уничтожу на хрен эту мелкую падлу!» — подумал он и резко распахнул глаза. Голова гудела, спина зверски болела, звук будто кто-то увернул — в ушах звенело, а похожие на раскаты грома выстрелы доносились словно через усиленный стеклопакет. «Тварь такая, оказался сильнее, чем я думал! Ну ничего, мы еще посмотрим, кто кого…» Перед глазами застыла рыхлая земля, где-то впереди виднелись чахлые кустики травы. Осторожно приподняв голову, медленно, незаметно, он осмотрелся. «Ага, этот мелкий ублюдок подумал, что я умер, отлично!» Впереди застыла обманчиво худая фигура в черном костюме, местами порванном и окровавленном. Каштановые волосы, взъерошенные, слипшиеся от пота, покрытые сажей щеки, дрожащие руки, пустой взгляд глупо выпученных огромных карих глаз, смотревших на небо с отчаянием и безысходностью. Идеальная мишень! Впрочем, нет. Пока нет. Мальчишка хоть и страдает от «страшного чувства вины», атаковать рано: интуиция у него отменная, так что атаку заметит, а если поймет, что врага не добил, мгновенно придет в себя, и победить будет слишком сложно — не с такими ранами. Надо дождаться, пока он отвернется. Терпение, терпение, и еще раз терпение — не зря говорят, что оно залог успеха! Луи, этот наивный наглец без капли здоровых амбиций, всегда повторял: «Взрывной характер до добра не доведет, надо учиться выдержке». Пользоваться советами идиотов, подставивших спину для удара, будто вывесив на нее мишень, конечно, неприятно, но какая разница, кто дал совет, если он дельный? Можно принять помощь злейшего врага ради выживания, что уж говорить о каком-то неудачнике, поверившем в иллюзию под названием «дружба»? Главное выжить, и, желательно, наполнить жизнь максимумом удобств. Цена не важна. Ведь выживают сильнейшие, слабаки просто существуют на самом дне, бесполезные, нищие, лишенные перспектив. А стремится надо к вершинам! Усмешка, но не на губах, а в душе. Боль, разрывающая спину на части, острая, жгучая, сбивающая дыхание, но ее можно потерпеть, главное, подобрать момент для атаки… Мальчишка медленно отвернулся, сделал неуверенный первый шаг. «Отлично. А теперь побудь послушной мишенью, не рыпайся!» Медленно и незаметно рука скользнула к карману, вытащила коробочку, на кольце загорелось яркое Пламя Солнца. Где-то неподалеку послышались крики, но… «Пошло всё к черту, сейчас я наконец уничтожу эту зазнавшуюся тварь!» Кольцо вонзается в коробочку, Пламя проникает внутрь, лоза выскальзывает из плена крошечного сосуда и вонзается в землю. Эйфория. Еще немного, и цель будет достигнута — жалкое ничтожество, которое должно стать боссом проклятой Вонголы, станет историей. А впрочем, нет, не станет! Неудачников на страницы учебников не заносят! Рывок, крик, пустота. Алый дождь, окропляющий чахлую зелень, столь разительно отличающуюся от идеальных, сочных зеленых копий, пронзивших насквозь… бесполезного неудачника, решившего погибнуть за босса. «Черт! Черт, черт, черт! Что б тебя, падла, чтоб тебя!!!» Ненависть. Плотная, жгучая, настолько густая, что можно потрогать руками — вот же она, еще более алая, чем ливень из широких ран! «Сдохните, твари!!!» Зубы сжались, боль в спине словно исчезла, трава возле только что упавшего на землю Савады рванулась к нему, а он, смотревший полными ужаса и непонимания глазами на удерживаемого зелеными копьями над землей смертника, вдруг вскинул руки. Как? Как он понял, как почувствовал? Как успел среагировать?.. «Нет. Нет-нет-нет, не может быть!» Трава летела вперед, а огромные карие глаза смотрели уже не на полутруп, а на убийцу. Смотрели с непониманием, болью и холодной решимостью, и почему-то в них отчетливо читался один наивный, глупый вопрос: «Почему?» «Потому что это должен был быть ты! С какого хрена тебе так чертовски везет, малявка?!» Боль. Резкая, всеобъемлющая, всепоглощающая. Оранжевое марево, затопившее мир вокруг, ярость, сжигающая душу. «Я не могу проиграть, не могу, не могу, не могу! Только не ему! Только не пацану, который еще даже не убивал ни разу! Я не стану его первым трупом, не стану, не стану, не стану!!!» — А-а-а! Тело не выдержало. С губ сорвался полный ненависти и боли крик, глаза лопнули, кожа трескалась, мир стал алым. Так больно ему еще никогда не было… Боль проникала в каждую клеточку тела, разрывала ее, выворачивала наизнанку и стирала в порошок. Боль, боль, боль — слепящая, бесконечная, удушающе неотвратимая. «Тварь! Чтоб ты сдох!» Темнота накрыла с головой, плотным коконом оборачивая в могильный саван. Не было больше ни агонии, ни удушья, ни мерзкого запаха жженой плоти — лишь разрывающая душу на клочки ненависть. А в памяти стояли эти глаза — карие, холодные, решительные, готовые сражаться за товарищей до конца и вечно задающие один и тот же вопрос: «Почему всё это происходит?» Он не знал ответа. Не мог знать. Просто так было всегда. Его били, он бил, он ранил, его ранили, его предавали, он предавал, все вокруг били, ранили, предавали и убивали друг друга. И он убивал. А вот теперь, кажется, убили его… Но черта с два он с этим смирится! Мальчишке просто повезло! Его закрыл тот идиот! А значит, он не победил, просто удача на этот раз сыграла злую шутку, а это не проигрыш, нет, не проигрыш. Если бы только кто-нибудь дал еще один шанс!.. Шанс. Точно. Не зря ведь столько говорят о призраках — что, если вернуться и довести дело до конца? Это было бы идеально! Убитый, но не сломленный, вернувшийся из ада, чтобы свершить месть, великий господин Люк сводит с ума и лишает жизни жалкое ничтожество, выжившее лишь благодаря удаче! Идеальный финал! Так должно быть!.. Темнота затопила мир. Снова. Ярким бельмом окутала серое Ничто, поглотила ненависть, уничтожила мысли, растворила в небытии само существование. А затем мир вдруг начал обретать краски. Где-то вдалеке послышались стоны, всхлипы, крики — они становились всё громче, всё отчетливее, нарастали, накатывали волнами, то подходя совсем близко, то отступая, а в душе разом возникли эмоции, странные, противоречивые, понятные и совершенно неуместные. Ненависть к Саваде Тсунаёши, выжившем лишь благодаря чуду… откуда ей взяться, если Савада Тсунаёши — это он сам? Боль, отчаяние, нежелание примириться с отвратительной действительностью, такие простые, понятные, естественные. «Что случилось? Я… кто я?» — первая мысль была совершенно бессвязной, ведь он точно знал, кто он, но в душе словно боролись две сущности, настоящая и фальшивая, но казавшаяся даже более реальной. Голова раскалывалась, тошнота подкатывала к горлу, глаза щипало, тело затекло, горло разрывало на части крупным наждаком. Нестерпимо хотелось пить, спать и кричать — орать во всю мощь легких, прогоняя ворох противоречивых чувств, рвавших сердце на куски. Но Тсуна лишь медленно открыл глаза, подивившись тому, что веки, словно налитые свинцом, оказалось так сложно поднять, и уставился на небо, серое, клубящееся изодранными тучами, роняющее на землю снопы острых, как копья, молний. «Копья». Он вздрогнул. В памяти ярко вспыхнули пугающе омерзительные образы, накладывающиеся один на другой. Пронзенное острой травой тело, висящее над землей, бесконечная благодарность к спасителю, острая, нестерпимая боль, порожденная чувством вины, и ненависть, сжигающая душу, отвращение к идиоту, бездарно отдавшему жизнь за какое-то ничтожество, а главное, разрушившему идеальный план! Он резко дернулся. Мышцы свело, желудок скрутило мощным рвотным позывом, мурашки промаршировали по спине, в ушах зазвенело. Тсуна со всей силы хлопнул себя по щекам, задержав дыхание. Боль отрезвила. Тошнота улеглась, мышцы расслабились, картинка перед глазами вновь обрела четкость, словно кто-то настроил резкость. — Да что вы понимаете? — Он снова вздрогнул, на этот раз из-за слишком хорошо знакомого голоса, показавшегося на секунду его собственным, но странно усталого, полного не злобы, а презрения. — Думаете, победили, раз избавились от меня? Будут и другие. Так что, каждый раз будешь спасать своего «принца», девочка? — Если понадобится, буду, — раздался спокойный ответ, не содержащий в себе ни обиды, ни сарказма, ни раздражения, лишь уверенность в правдивости сказанного. — Ну и дура. Хотя влюбленные бабы — это вообще верх маразма, у вас мозги отключает совершенно. Ну и хрен с тобой. Спасай. А потом кто-нибудь убьет тебя, потому что в мире мафии главной мишенью становятся не боссы, а те, кого проще достать — семья босса. — Если меня убьют, значит, пришло мое время, — миролюбиво ответила Аой, поднимаясь. — Главное, до тех пор я буду помогать тому, кто мне важен. «Она не сказала „другу”, — пронеслось где-то далеко, словно не в его собственном сознании, а в иной вселенной. — И не протестовала против предположения о семье». — Я же говорю, бабы — дуры, особенно влюбленные. А я вам пожелаю поскорее сдохнуть. Обоим. — Спасибо, обойдемся, — пожала плечами она, и Тсуна медленно сел. В голове гудело, горло саднило, но он отчаянно хотел спросить одну вещь — очень важную, бесконечно важную вещь… — Неужели вам правда всё равно? Как вы таким стали? Почему вам плевать, когда вы убиваете? Почему вам это даже нравится? Почему? — «Почему, почему, почему»! Ненавижу тебя и этот твой вопрос! — яростный крик, но совсем не такой резкий и надрывный, как в воспоминаниях, словно приглушенный накатившей внезапно апатией. — Лучше скажи, почему ты такой мягкотелый? Такие в нашем мире не выживают! Разве что если за них вечно будет подыхать кто-то другой. — Да, это я уже понял, — прошептал Савада, поднимаясь. Его шатало, но он всё же сумел удержаться на ногах. — Вы мне показали. Научили. Жестоко научили. И я понял, что не имею права ошибаться. Не имею права из-за собственных эмоций подставлять товарищей. Теперь я буду жестким. Обязательно. Вы меня этому научили. — Не собирался я тебя ничему учить! — взвился Люк, и пепел закружился в возмущенном вихре. — Но научили. Вы и Генри О’Доннел, человек, который меня спас. Я понял, что такое мафия на самом деле, только одного понять не могу. Почему вам нравится такая жизнь, нравится убивать, почему вы не вините себя? — А с чего бы? Таков уж этот мир. Я никогда себя не винил, потому что цели нужно достигать, а как — вопрос десятый. Хочешь услышать сопливую историю о несчастном детстве и страданиях, что сделали меня таким? Да чушь это всё. Я всегда дрался за то, что хотел получить, и не винил себя. С чего бы? Если хочешь чего-то — получи это, а не ной, оправдывая себя: «Я так хотел, что вынужден был пойти на преступление ради желаемого». Бред полнейший. Если кто-то стоит на пути, сделай так, чтоб не стоял, не получается убрать, не убивая — убей, что в этом такого? Это закон мира — выживает сильнейший. — Но как вам может быть всё равно? — А как тебе может не быть? Тсуна опешил. Он не понимал этого, совершенно не понимал, но… воспоминания услужливо подхлестнули чувства, всё еще горевшие в душе. Чувство абсолютного превосходства, бесконечную веру в собственную непогрешимость, жажду выжить любой ценой, презрение к слабакам, стремление быть самым сильным… Он нахмурился. «Мир меняет людей, но до неузнаваемости он меняет мало кого. И даже в жестоких условиях многие сохраняют в душе свет. Луи-сан вот тоже прошел через многое, но верил друзьям и никогда никого не предавал, а Люк-сан… Он просто был таким. Изначально. Вот и всё. Все люди разные, и если для меня норма — не понимать жестокость, для него норма — не понимать мягкость. Мы просто слишком разные. И таких, как он, много, очень много. Я еще не раз с ними встречусь. А жаль…» — Я понял, — прошептал Тсуна. — Вы просто никогда не сожалели, а если и сожалели, то прогнали это чувство как лишнее. — А я вот тебя не понимаю, — усмехнулись в ответ. — И не хочу понимать, потому что ты просто идиот. И тебя быстро убьют — такие не выживают. — Постараюсь не умереть, — ответил Савада, а чужая ненависть полыхнула в душе, на миг показавшись родной. — Да-да, постарайся. Посмотрим, насколько тебя хватит. — А вы этого уже не увидите, — вмешалась Аой. — Вам пора. — Надеюсь, что увижу с того света, — и снова надменный смешок, а затем пыль вдруг сгустилась, приняв форму руки, и проникла куда-то вглубь серого облака. Сияющий темно-фиолетовый крошечный камень лежал на прахе, отражая несуществующий свет ярче лучшего бриллианта. «Рука» потянулась к Тсуне, протягивая ему самоцвет, и тот удивленно посмотрел на кружащийся пепел. Всё было неправильно, не так, как должно было быть, но его ладонь сама собой двинулась навстречу. — Упс! Пепел вдруг разлетелся, камень упал на землю, а серый мир огласил саркастичный надрывный хохот. Тсуна смотрел на место, куда только что рухнула ненависть человека, заливисто смеявшегося над доверчивым врагом, и в сердце прорастали терновые лозы боли: камень, вырванный из души призрака, коснувшись земли, обратился в прах. Тот самый прах, что устилал землю бесконечно толстым слоем, постепенно спрессовывавшимся и образовывавшим эту самую «землю», истерзанную сетью провалов-трещин. «Как же так? Сколько же… сколько же людей прошло через этот мир? Все, кто когда-то жил? Все миллиарды? Больше, гораздо больше… Как же так? Почему как только я думаю, что боли столько, что больше уже быть не может, случается что-то такое?! Почему, ну почему?.. А хотя я сам виноват. Знал же, что люди всегда умирали, значит, естественно, что все, кто жил до нас, прошли через это место. Молния не забирает до тех пор, пока не вытащишь из себя Камень, а вытащить его можно, только если сумеешь разорвать связь с эмоциями, примириться со смертью. Значит, каждый из них бросал здесь свой камень, каждый из них принимал происходящее с ним. Они все были сильными. Они смогли идти дальше. Я… я тоже буду. И продолжу идти вперед, не оглядываясь». — Я вас не ненавижу, — тихо, но четко произнес Тсунаёши, посмотрев на бледнеющее облако пепла. Смех резко замер. — А вот я тебя — очень даже, — раздался шипящий ответ. — Надо уметь прощать, а если прощать не получается, хотя бы не ненавидеть, — вздохнул он. — Вот это тебя и погубит! — Уверен, что нет. — Да и черт с тобой. — А вот это правильно. Лучше забыть о том, кто раздражает, чем вечно мучить самого себя ненавистью к нему. — Пошел ты. — Всего доброго. — Надеюсь, свидимся в аду! — Надеюсь, что больше никогда вас не увижу, не важно, куда в итоге попаду. — Рассчитываешь на Рай? Не рассчитывай. Ты убийца. — Не рассчитываю. Просто собираюсь искупать грехи еще при жизни. — Ну и идиот. — Нет. Просто вижу мир не так, как вы. — Сдохни. — Прощайте. И… простите за то, что всё так вышло. Ему не ответили. Он знал, что не получит прощения, знал, что никогда не сможет простить даже сам себя, но не мог не сказать этого. В повисшей тишине отчетливо слышалось легкое шуршание, в котором терлись друг о друга крошечные пылинки, враз начавшие кружить в бешеном вихре. Тсуна не знал, злится человек перед ним, возмущен или просто не понимает его, но чувствовал, что в этом шуршании не было прежней испепеляющей злобы. И он едва различимо улыбнулся. Молния ударила внезапно, обрушившись на мир белым огнем. Вспорола пепел, коснулась земли и резко рванулась вверх, унося с собой очередную душу. — Ты всё сделал правильно, Тсуна, — тихий, спокойный голос рядом. — Не знаю… Мне кажется, что я и сам только что умер. Взлетел с этой молнией, — безжизненно. — Тебе существовать с этим вечно. Потому что ты забираешь чужие жизни. И с каждой новой смертью ты будешь умирать, точно так же, как сейчас. Привыкай. Потому что это твой мир, жестокий и беспощадный. — А знаешь, ты совсем не такая, как Киоко-чан. Ты не утешаешь словами: «Всё обязательно будет хорошо, ты справишься, всё наладится, надо только верить в лучшее». Ты говоришь очень жестокие вещи — правильные вещи. И хотя я терпеть не могу, когда мне говорят что-то такое, хотя мне хочется сбежать в мир фантазий, где «всё наладится само по себе», когда это говоришь ты, я думаю: «Раз всё так плохо, значит, надо собраться и стать сильнее, чтобы всё это пережить». А потом ты добавляешь, что веришь в меня, и я тоже начинаю в себя верить, не знаю почему. Тишина. А затем тихо-тихо: — Я всегда буду в тебя верить, Тсуна. — А я буду идти вперед. Как бы тяжело ни было. Потому что… это правильно. — Это то, кто мы есть. — Не знаю. Я просто больше не хочу ни прятаться, ни останавливаться, ни сворачивать, ни бежать назад. — Ты стал сильным. — Хочу стать еще сильнее. — Станешь. Я в это верю. — Постараюсь оправдать эту веру… — Просто будь собой. Это единственное, что по-настоящему важно. — Не единственное. Но это и правда очень ценно, теперь я понимаю. — Значит, ты на верном пути. Ведь ты — это ты, и если не предашь собственные принципы, всегда будешь собой, но и стоять на месте нельзя, надо стремиться к большему — расти над собой, становиться лучше. — Если буду становиться лучше, это всё еще буду я, даже если стану жестким? — Конечно. Пока ты винишь себя за чужую боль, ты — это ты, а если вдруг посмотришь на раненного со смехом, как Люк, станешь таким, как он. И не важно, будешь ты убивать со слезами на глазах или со спокойным взглядом, главное — то, что у тебя в душе. — Но я смотрю на этот мир и уже не хочу попытаться помочь всем и каждому. — А зачем? Им никто не сможет помочь, так какой смысл метаться в напрасных надеждах, у которых нет и шанса на исполнение? — Но разве это не значит, что я стал черствым? — Нет. Это значит, что ты понял: реальность не сделать сказкой. Просто ты повзрослел, Тсуна. — Я не хотел взрослеть… — А мир не спрашивает, чего мы хотим. Он просто раз за разом подкидывает испытания и смотрит, сумеем ли мы с ними справиться. Безразлично. — Когда-нибудь я могу сломаться. — Все могут. Но… у тебя есть друзья. Ты не один. И если накренишься, они помогут поймать баланс, выпрямиться, нащупать верную дорогу. Он улыбнулся. Слабо, печально, но искренне. Горизонт расчерчивали молнии, пополняя память серого мира очередными щепотками пепла. — Мир становится светлее, когда ты не один. — Точно. Теперь я тоже это понимаю. Ты мне это показал. Она взяла его за руку и посмотрела туда же, куда и он. — Пойдем домой, Тсуна? — Да… Пойдем домой.