Танец на углях

«Спасибо, боги, спасибо, Будда, спасибо всем, кому только можно!» — думал Тсуна, ехавший в одной «скорой» с Аой. Просто когда его попросили выйти, он отказался и так яростно отнекивался от первой помощи, что медики решили: проще будет доставить его в больницу вместе с пациенткой, которую он отказывался покидать, нежели разбираться с последствиями отказа. И наблюдая за тем, как врачи колдовали над потерявшей сознание девушкой, он прокручивал в голове одну и ту же мысль, теряясь в водовороте собственных чувств. Но одно он знал точно: больше всего в его сердце было счастья и благодарности за то, что кошмар всё же отпустил их, позволив монете продолжить падение, а не заставив ее замереть на земле, достигнув финиша. Пока ты жив, еще можешь что-то исправить или наладить. Пока жив… И Тсунаёши благодарил всех, кого только мог за то, что им обоим позволили продолжать жить. Больница приняла пациентов мерным гулом и белым цветом, совсем не таким живым и ярким, как снежная пустошь. Этот белый не отражал ни сияние солнца, ни блеск огня, он вообще не умел ни искриться, ни сиять — он был мертв. И Тсуна подумал, что белые хризантемы очень подходят этому странному миру, в который так легко попасть, но неизвестно, сумеешь ли выйти. Аой куда-то увезли, и Саваде, периодически давившемуся надрывным кашлем, не позволили пойти следом — его отвели в смотровую, обработали ожог на левой ноге, дали какие-то таблетки, вкололи что-то в вену и позволили немного отдохнуть на кушетке, вот только он не хотел отдыхать — хотелось найти Аой и сказать… не важно, что, главное, чтобы она знала: он рядом! Вот только, найдя ее врача, Тсуна получил ответ, одновременно и порадовавший его, и опечаливший: Аой ввели снотворное, и до следующего утра она вряд ли придет в себя, а оставаться в больнице с ночевкой ему никто не позволит. И Тсунаёши вынужден был отступить. Капитулировать он не собирался, планируя взять крепость штурмом в приемные часы на следующий день, вот только сейчас следовало отойти, чтобы перегруппироваться и собраться с силами. По крайней мере, он надеялся, что сумеет с ними собраться… Луи приехал следом на машине Наны. Он в пожаре не пострадал, разве что дым и угарный газ сделали свое дело, но его легкие спасли от удушающего кашля медики, оказавшие ему такую же помощь, как другим пострадавшим по минимуму участникам пожара, а потому чувствовал он себя более-мене приемлемо, и, конечно же, найдя босса, сразу предложил тому отправиться домой. Тсуна помаялся еще несколько минут, но вынужден был согласиться, а дома его ждали ужас Наны, допрос Реборна, теплое молоко и отчего-то градусник. Нана уложила сына в постель и весь вечер хлопотала, бегая между его комнатой и сидевшем на телефоне Луи, которого удалось загнать в кровать, но не заставить отдохнуть: он докладывал о произошедшем Девятому и Ёмицу, спрашивая, какие меры стоит принять по отношению к виновникам и уточняя мелкие детали. Тсуна же, мучаясь от острого чувства вины, думал, что может сделать для Аой, и видел лишь один выход — уговорить отца предоставить ей охрану, вот только подобное злоупотребление положением вряд ли вызвало бы у Ёмицу позитивную реакцию, а потому Тсунаёши раз за разом прокручивал в голове варианты беседы с отцом, и когда Луи наконец доложил о том, что закончил общение с начальством, тут же кинулся к телефону, сразу по приезду поставленному на зарядку. Диалог с Ёмицу прошел на удивление легко: тот не был в восторге от идеи сына, но, учитывая все обстоятельства, понимал его беспокойство, да и доклад охранника внес свою лепту — тот намеренно сгустил краски, предугадав дальнейшие действия Тсунаёши. Потому в Намимори решено было отправить надежного человека, который сумеет уберечь Аой в случае опасности, но не делать охрану чрезмерной, и Тсуна почувствовал, как с души падает огромный камень, вот только на его месте внезапно возник новый: отец сказал, что виновных в пожаре привлекут к ответственности по закону, а Вонгола не будет активно вмешиваться — лишь поможет полиции, предоставив имеющуюся информацию. И первым вопросом Тсуны стало: «А что, если они попытаются снова до того, как их посадят?» Вот только оказалось, что на следующий день должно было состояться заседание суда, и меру пресечения, Ёмицу был уверен, им обоим точно изменят. А до тех пор Луи должен был бдительно следить за палатой Аой, не пуская в нее посторонних, и это Тсуну окончательно успокоило, всё же он успел убедиться в профессионализме и надежности француза, которого давно уже считал другом, а в друзей Савада Тсунаёши безоговорочно верил. Ночь вступила в свои права, обещая рождение нового дня, свет сменился непроницаемой мглой, в которой уставшему разуму отчего-то мерещились клубы дыма и серый пепел, а солнце исчезло, уступив трон белой, холодно спокойной луне, ведь «Король умер. Да здравствует король!» И эта истина неизменна… Утро прошло в мучениях и попытках Наны превратиться из домохозяйки в лекаря, от тренировок с Реборном и похода в университет Тсунаёши отказался, пытаясь справиться с кашлем и нервной дрожью, накатывавшей волнами, не позволявшими расслабиться. Ночью он почти не спал, а когда провалился в вязкую дрему, видел алые сполохи и кровь на снегу, и потому утром был больше похож на призрака, чем на живого человека. Рёхей, как обычно зашедший ради совместной пробежки, вызвал остальных, и они общими усилиями пытались успокоить друга, но тот отказывался «настраиваться на позитив», мотивируя это тем, что не знает, как дела у Аой, и потому просто не может успокоиться. Впрочем, вместо бесполезных метаний и самобичевания он анализировал документы, добытые Луи путем вскрытия базы данных полиции: свидетельские показания, заключения экспертов, видеоматериалы с камер наблюдения… Хотел попытаться найти исполнителей, чтобы помочь полиции, если та зайдет в тупик, и потому анализировал данные, втянув в процесс и Хранителей, а затем, в больничные часы посещений, планировал отправить Луи опрашивать его осведомителей в попытке разузнать что-нибудь о людях, подходивших под имеющиеся в деле приметы. Оказалось, что нападавших было пятеро, они убили охрану и подожгли дом, действуя крайне оперативно, явно будучи знакомыми с планировкой дома, ведь один из охранников, не вышедший в тот день на работу, был найден убитым у себя дома — из него явно выбили всё, что могли о планировке здания и распорядке дня жильцов, поскольку нападающих никто не заметил, несмотря на проникновение — они бросили коктейли Молотова в дверные проемы, закрыли двери, заблокировали их подпорками, а затем забросали здание такими же смесями, многие из которых попали в окна. Впрочем, несмотря на скудность данных и невозможность опознать нападавших из-за масок, Луи, которому сообщили о результатах общего мозгового штурма, был уверен, что сумеет выяснить их имена, ведь, восстановив картину произошедшего, друзья поняли, что действовала не слишком аккуратная, но хорошо слаженная группа с отточенным почерком, а сведений о нем должно было хватить информаторам для опознания. Вот только Саваду это не успокоило, он словно отгородился от мира за горой важных дел, чтобы не думать о больнице, прошлом утре и той, что ждала его в одинокой палате, лишь чудом сумев спастись. Время посещений медленно, неспешно приближалось, словно решило свести с ума отчаявшегося человека, тонущего в остром чувстве вины, однако в итоге всё же сдалось законам мироздания: оставалось пережить всего один час. Всего час — как это много, когда нервы прижигает раскаленным свинцом паника, неизвестность и удушающе острое отчаяние! И всё же Тсуна держался. Знал, что не имеет права прятаться в раковину сожалений и самокопаний, а потому всеми силами старался наполнить лениво ползущее вперед время смыслом. Час на дорогу — это слишком много, но ведь можно, приехав, найти врача и выяснить всё возможное о состоянии пациентки и перспективах лечения, а значит, час — это не так уж и плохо?.. И снова белый — сначала снег на замерзающих улицах, полных вечно куда-то спешащих жителей, искренне верящих, что их дела наиболее важны в этой неутихающей кутерьме, затем стены и медицинские халаты, из-за которых в голову вдруг проникли странные мысли о том, что на них кровь наверняка смотрится так же ярко, как и на живом, искрящемся белом цвете морозных улиц. Ведь алый всегда живой… — Спасибо. Палата приняла его в свое лоно, такое же бледное и безликое, как всё вокруг, а острый запах лекарств здесь был еще сильнее, чем в коридорах и заставлял легкие вновь сжиматься, мечтая откашлять эти мерзкие ароматы, разъедавшие сознание вязкой кислотой обреченности. Небольшое окно и единственная кровать, тумбочка подле нее, крошечный шкаф напротив да капельница — вот всё, что встретило его, но Тсуна и не осматривался: он видел лишь хрупкую фигуру, укутанную в белый — саван, саван! Это почти саван, ты же знаешь! — и эта фигура отчего-то не шевелилась. Как покойник. — Спасибо, Аой, — повторил Тсунаёши, подходя к кровати. Руки девушки лежали поверх покрывала, капельница тонкой змеей впивалась в кожу, а ладони терялись в массивных повязках, превращавших некогда изящные пальцы в бесформенные странные коконы, из которых уже никогда не появится бабочка. Впрочем, шанс есть! Он ведь спрашивал отца, можно ли прооперировать подобное, чтобы вернуть подвижность, и тот ответил, что, вроде бы, восстановление возможно, но подробности надо узнавать у врача, а врач, пойманный в коридоре во время ожидания, пояснил, что в данном случае потребуется целый комплекс мер, включая операции, благодаря которым подвижность и чувствительность будут восстановлены, пусть и не в полном объеме, поскольку у пациентки преобладают ожоги третьей степени, и как только позволит состояние ее рук, можно будет начинать вмешательство. А ведь доктор Шамал и другие медики Вонголы с особыми способностями наверняка смогут больше, чем простые врачи, надо только поговорить с ними, всё обсудить… Но это потом, когда ее состояние стабилизируется, а за это время он придумает как убедить Шамала помочь! Так что ее руки будут в порядке, обязательно будут, пусть даже не в идеальном!.. Вот только сейчас от этого было не намного легче: ладони Аой терялись в бинтах, он не мог, как обычно, сжать ее пальцы, ища поддержку и даря тепло, не мог даже обнять ее, и это разрывало сердце на тысячи сочащихся кровью кусков, однако он не имел права на слабость. Только не сейчас. — Спасибо, что осталась со мной, — прошептал Тсуна и, подвинув к кровати единственный стул, опустился на него. Аой перевела на него мутный взгляд и тяжело вздохнула. Но не ответила. И он задал вопрос, терзавший душу с той самой секунды, как наполненный дымом воздух пропитался страшным ароматом: — Болит? Руки сильно болят? — Бывало и хуже, — отозвалась Аой безразлично. — Знаю, ты привыкла к боли, но… Тсуна хотел было сказать, как важно позаботиться о ранениях, сделать операцию, всё исправить, как он волнуется и как сильно винит себя в произошедшем, но не успел — его перебили. Пустой бесцветный голос произнес фразу, которую Тсунаёши не хотел слышать: — Он умер. — Я… — растерянность и опустошение. Он понимал, что услышит это, постоянно думал, что должен будет сказать в ответ, но так и не смог ничего придумать — просто не знал, что можно ответить в такой ситуации. Только не сейчас. А потому прошептал единственное слово, терзавшее душу: — Прости. Она закатила глаза, фыркнула и привычно рассмеялась. Тсуна опешил. — Не твоя вина. Точно не твоя. — Но и не твоя тоже! — Моя, — тихий, спокойный голос, ни капли не потерянный, словно смирившийся. — Я не выполнила обещание. Не смогла отплатить ему. — О чем ты? — окончательно растерялся он, а Аой вдруг закрыла глаза и хрипло, монотонным безжизненным голосом, будто зачитывая сотую страницу толкового словаря, произнесла: — Я расскажу. Всё расскажу. Хочу рассказать… Не могу больше молчать. Ты был со мной всегда. Всегда, даже когда… я уже себя похоронила. Глупо, но тогда, в доме, поняла, что больше всего на свете хочу тебя увидеть, и пыталась выжить, всеми силами пыталась, хотя раньше просто приняла бы смерть как подарок. Ты всегда рядом, а главное, ты меня на самом деле понимаешь, ты ведь сумел меня вернуть, даже когда я… потерялась. И когда ты меня вернул, подумала: хочу, чтобы ты видел меня, а не мою часть. Это важно. Я ведь ужасный человек, Тсуна, это правда, но мне как-то даже всё равно. Просто я балансировала между двумя обещаниями: убить отца и спасти его. Тсуна забыл как дышать. Нехорошее предчувствие накатывало волнами, подступая к горлу судорожным кашлем, но он молчал, осторожно стараясь продышаться, и лишь крепко сжимал кулаки. Сомнений не было, какой бы ни была тайна Аой, он сумеет ее принять, только вот… что значит «убить отца»? Как такое вообще возможно?.. И удушье становилось всё сильнее, разрывая сознание на части, ведь кислорода катастрофически не хватало. — Мне было одиннадцать, когда я Очистила первого духа — свою мать. Она умерла в результате несчастного случая — упала с лестницы в многоквартирном доме, где мы жили. Только знаешь, всё было не так. Я видела в ее воспоминаниях: они ругались с отцом, и он ее толкнул. Не хотел убить, нет, просто толкнул, а она упала и сломала шею. А когда вернулась, мечтала отомстить. Только ее разрывало между двумя желаниями: покарать убийцу и отправиться в загробный мир, ведь много столетий мучиться от боли в переломанных костях ей совсем не хотелось, и она попросила меня ее Очистить. А я испугалась. Я ведь не умела этого и даже не представляла, как всё происходит, потому отказалась. Мать разозлилась, а когда вечером пришел отец, положила на постель непотушенную сигарету. Он часто курил в кровати, но с тех пор бросил… Просто когда занялся пожар, он помчал к выходу, но мать начала швырять в него острые предметы, и к двери он пробиться не смог. Огонь разгорался. Я проснулась. И когда поняла, что происходит, решилась: крикнула матери, что Очищу ее, но она ответила: «Очисти сейчас, я тебе не верю!» Я согласилась и отправилась в Чистилище, где мать всему меня научила и показала правду о своей смерти. Я никогда не любила родителей, а они не любили меня, мы просто сосуществовали рядом, не более того, но, очнувшись, я узнала нечто удивительное. Дверь в нашей квартире заклинило: мать постаралась еще до того, как устроила пожар, и отец положил меня на диван, а сам пытался выбить ее, точнее, искал инструмент, чтобы вскрыть замок. А когда вскрыл, оказалось, что меня от него отрезало — я лежала на диване, а горящий шкаф перегородил дорогу. И отец собирался сбежать один, он сам так сказал, но потом всё же кинулся на помощь. Я сначала думала, что он обо мне беспокоился. Наивная… В общем, не важно. Кое-как он перебрался через шкаф, и оказалось, что на меня упала картина со стены. На живот и ноги. — Тсуна почувствовал, как по спине пробегает холодок. Те шрамы… — Она горела на мне, а я не чувствовала. Но отец меня вытащил, заработав несколько ожогов, и когда я пришла в себя, взял слово: я помогаю ему, Очищая всех призраков, которых он попросит Очистить, и приношу ему как можно больше Камней Смерти — это будет плата за мою жизнь. Я согласилась. Но сначала боялась проходить через всё это, потому искала предлоги, чтобы этого не делать, говорила: только когда раны полностью заживут… Первым призраком, которого я Очистила самостоятельно, был Момо-сан, мой единственный друг. Просто вдруг поняла, насколько ему больно, увидела, как он мучается, и уже не могла стоять в стороне. А потом… Просто один за другим, лавиной. Отец приводил клиентов, а я наконец поняла, как это важно — помогать умершим. И перестала бояться. Только вот отец начал вести себя так, словно я его рабыня: у меня не было права голоса, я вообще ничего за себя не могла решать, и когда мне исполнилось пятнадцать, я осознала, что ненавижу его. Затянуть человека в Чистилище очень просто, надо всего лишь его коснуться. Тсуна почувствовал, что задыхается. Аой продолжала рассказ безэмоционально, безразлично, словно говорила не о своей жизни, а о скучном кино, разве что кашель постоянно прерывал рассказ, но к нему возвращались так спокойно, словно и не останавливались, Тсунаёши же казалось, что пол уходит из-под ног: он понял наконец, как Аой собиралась убить отца… — Он паниковал, стоя на краю моста, умолял вернуть его в мир живых, даже на колени встал, а я вдруг подумала, что передо мной ничтожество. Никогда не любила мать, но не понимала, как можно было ударить слабую женщину, даже в пылу ссоры, а тем более так, что она полетела с лестницы. Я всегда знала, что отец любит унижать слабых, ставить окружающих в зависимое положение и издеваться над ними, но с легкостью унижается сам, если имеет дело с сильным человеком, вот только я возненавидела отца из-за прессинга, из-за того, что стала, фактически, его рабыней, а надо было презирать. Только сильный противник заслуживает ненависти, для слабака это слишком яркая эмоция, слабаки заслуживают лишь монотонного бесцветного презрения. И я уже не хотела его убивать. В конце концов, он ведь спас мне жизнь, пусть даже, как потом оказалось, в надежде на прибыль: он всегда мечтал добывать Камни Смерти, но мать отказывалась, из-за ее нежелания обучать меня они в последний раз и поссорились. И я знала: отец спас меня не из-за любви, но всё равно была благодарна. Поэтому и не могла его убить. Возможно, не смогла бы, даже если бы он не просил пощады… не знаю. Тогда ненависть была ослепляющей, безграничной, ведь он превратил мою жизнь в ад. Только история не терпит сослагательного наклонения. Я пообещала, что верну его, но лишь с одним условием: в мою жизнь он не вмешивается. А еще дала слово, что если он вернется к тирании, я снова отправлю его в Чистилище, но уже без шанса на возвращение. И сделала бы это. Потому что всегда держу слово. Этому меня научил Момо-сан, и это закон, ведь выполнять обещания правильно. А еще правильно прислушиваться к тем, кого любишь… Ведь очень хорошо, когда есть кого любить. Это счастье. Единственное настоящее счастье. Тсуна поджал губы и выпрямил пальцы. Ладони отозвались резкой болью, но он даже не посмотрел на них — видимо, проткнул кожу ногтями, но это не имело значения. Важно было лишь одно — он наконец-то понял… — Отец согласился, знал: я слов на ветер не бросаю, и мы пришли к тому, что ты видел. Я его презирала, но выполняла обещание — Очищала призраков, когда он приводил клиентов, а также отдавала ему все добытые Камни, кроме двух, которые до этого прятала, а после просто сказала, что их ни за что не отдам, и сделала из них колье. Отец же меня побаивался и старался держаться подальше, но активно искал клиентов, и в результате наши отношения были больше похожи на деловые. Только вот когда он меня спас, я сказала себе, что если понадобится, я тоже его спасу. Думала, только из благодарности, но… Все эти годы я очень любила Очищать тех, кто погиб на пожаре: хотела пережить то, от чего меня спас отец, понять, что могло со мной случиться, почувствовать боль, которую не чувствовала, находясь в Чистилище. Я хотела точно узнать величину благодарности. А вчера вот… Ее голос дрогнул, Тсуна подался вперед. — Я не смогла его спасти. Он коснулся ее руки выше повязки, чувствуя, как в сердце один за другим вгоняют крючья, чтобы потом дернуть в стороны и растерзать его на сотни кусков. Почему не пришел раньше, почему не проверил зарядку телефона, почему не попросил отца сразу приставить охрану? Почему, почему, почему?.. Но история не терпит сослагательного наклонения. В ней есть место лишь боли прошлого, отчаянью настоящего и надеждам на будущее… Аой впервые посмотрела на Тсунаёши, и ее губы задрожали. А едва слышный шепот вдруг закончил рассказ: — Только знаешь, вчера я хотела спасти его из благодарности, поэтому помчалась предупредить о пожаре, который мы заметили с горничной, а он сказал, что не оставит камни, и кинулся к тайнику в бильярдной. И я всё еще думала: помогу ему выбраться, потому что должна. Пожар так быстро разгорался, не понимаю, как они это устроили, но слуги говорили, что черный ход перекрыт, а мы сами видели, что к главному тоже не пробиться, но всё-таки решили попытаться, мы ведь вызвали пожарных, значит, они должны были успеть, только… до нас ехать очень далеко, а огонь почему-то разгорался слишком быстро. Может, они подготовились ночью, не знаю… Но отца придавило. И я… не знаю, почему, но я просто хотела его спасти. Тсуна улыбнулся. Слабо, едва различимо, но искренне. Он понимал. — Я просто хотела его спасти — не из-за обещания. А просто… — Потому что хоть ты его и не любила, он был родным тебе человеком, а это всё-таки важно, — закончил за нее Тсунаёши, подобрав слова, которые Аой найти просто не могла. И она застыла на постели, забыв сделать вдох. Любовь и привязанность — сложные материи, и порой ты кидаешься спасать человека, которого хотел убить, по велению сердца, которое отчего-то разум подчинить не способен. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Кашель подарил телу судороги и очередную боль, но затем перешел в хриплый, сдавленный смех. — Черт побери, никогда бы не подумала, что буду спасать этого человека просто потому, что он мне… важен. Так глупо… Но я не выполнила обещание. Ни одно из них. Думала, он или умрет от моей руки, или когда я буду не в состоянии ему помочь, а оказалось… вот так. Не выполнила обещание. Не смогла. Слабачка… — Ты не слабая! — воскликнул Тсуна, сжимая ее предплечье. — Ты боролась до конца, руки себе сожгла так, что теперь без операции они даже нормально двигаться не смогут! Ты сделала всё, что могла… — Но этого было недостаточно. Тсуна замолчал. Он знал, что это такое: винить себя, думая, насколько сильно просчитался и ища в прошлом иные решения. А еще знал, что если бы тогда, в Италии, или вчера утром чуда не произошло, никогда не сумел бы смириться. А потому, осторожно сжимая ее предплечье, думал о том, что не винить себя невозможно, а оправдания, даже самые логичные, не имеют значения. И потому он сказал то, что сам хотел бы услышать: — Знаешь, даже если ты могла что-то изменить или исправить, сделать не так, поступить по-другому, уже ничего не изменишь. Всё закончилось. И… это гадко, но с этим чувством придется жить до конца. С чувством вины. Потому что оно никуда не исчезнет, я точно знаю. Не сможет исчезнуть. Но знаешь… Аой, ты не одна. — Она напряглась и наконец посмотрела ему прямо в глаза — решилась заглянуть в них, не зная, посмотрит ли в Бездну или в лицо спасению. — Я с тобой, слышишь? И всегда буду с тобой, что бы ни случилось. Поэтому… мы же вместе, значит, со всем справимся. Ты меня поддерживаешь всегда, во всем, а я буду поддерживать тебя, обещаю. Поэтому… просто не исчезай, ладно? Не прячься хотя бы от меня, даже если очень хочется исчезнуть. Дрожащий, полный неверия выдох. В серых глазах застыли слезы. А Тсуна мягко улыбался, поглаживая большими пальцами бледную тонкую кожу, испещренную сетью голубых вен, и точно знал: он ее не отпустит, что бы она ни сказала. Ведь она — его чудо. И с ней он сумеет пережить любой кошмар… — Я бы его убила. Если бы он опять начал… я бы сделала это. — Знаю. Ты была бы не ты, если бы не сдержала обещание, даже такое. А еще… я не понимаю, как можно желать отцу смерти, но отлично знаю, как можно его ненавидеть и презирать. До того, как узнал, кем папа работает на самом деле, то ненавидел его за слезы мамы, то презирал за то, что он напивался, когда домой приезжал, и засыпал прямо в гостиной. Так противно было… Так что я правда понимаю, хотя всё равно его любил всегда. А ты не любила. Наверное, потому что не любили тебя. Только я вот думаю, что любить отца или мать просто за то, что они тебя родили, не обязательно. То есть это, конечно, правильно, но… если родители не любят ребенка, почему он должен их любить? Не должен. Он сам имеет право решать, и никто не может его осуждать. А ты… Ты ведь почти каждый день умирала. Поэтому для тебя смерть стала даже естественнее жизни. Помнишь, ты всегда говорила, что любишь мертвых куда больше чем живых, потому что они лучше? — Аой вздрогнула, Тсуна улыбнулся и крепко сжал ее руку. — Я думаю, ты и правда легко убила бы отца, потому что тогда он бы стал лучше. Ты в это верила. Не знаю, насколько это правда и становятся ли мертвые лучше, но для тебя это так, и ты просто не можешь иначе. Ты хотела не избавиться от отца. Ты хотела его исправить. Изменить человека, которого всё-таки хоть немного, но ценила. Это я точно знаю. Повисла тишина. Аой вглядывалась в карие, полные тепла и немой поддержки глаза, ища подвох, но не находя его, а Тсуна просто улыбался, понимающе глядя на нее и пытаясь через нехитрое, ласковое прикосновение передать всё свое тепло, всю поддержку, всю заботу и любовь, что затопляла сердце. Он наконец-то по-настоящему ее понял, полностью, а она открылась, сломав последнюю стену. И игла, впившаяся в сердечную мышцу месяц назад, в караоке, под тяжелую музыку слишком пессимистичной группы, наконец-то исчезла — испарилась без следа, словно ее и не было, ведь тайна Аой на самом деле была пугающей, и он не знал, сумел бы понять ее раньше или потерялся бы в собственных мыслях, ища разгадку. Всё было правильно — так, как должно было быть, всё произошло вовремя, и ему вновь хотелось благодарить богов за то, что они устроили всё именно так. «Всему свое время» — эта фраза наконец-то обрела более чем четкий смысл. — Спасибо… Тсуна улыбнулся еще шире, чувствуя, как по коже пробегают мурашки радости, а нервное напряжение уходит в никуда. Аой смотрела на него без опаски, без настороженности, лишь с нежностью, благодарностью и безграничным доверием, оставив позади все сомнения, поверив наконец в чудо, а ему хотелось обнять ее и никогда не отпускать, пусть даже ради этого жизнь должна была замереть. Но время бежало вперед, а он должен был дать ответ. Вот только ответ мог быть лишь один: — Я всегда буду с тобой. И постараюсь понять, что бы ни случилось. Она улыбнулась, а воздух в палате словно стал чище, светлее, и легкие делали вдох уже совсем не так напряженно, будто гарь и дым остались позади. — Ты удивительный. — Вовсе нет. Просто… я тебя люблю. Краска прилила к щекам, но взгляд Тсунаёши не отвел. Он хотел видеть ее глаза, знать, что она чувствует, и вдруг ему ответили словами, которые он не ожидал когда-либо услышать: — И я тебя люблю, Тсуна. По-настоящему люблю. И… верю. Жизнь — странная штука. Распахивает объятия Ада, а затем подводит ко вратам Рая так легко и естественно, будто иначе и быть не может. Играя на орга́не судеб, она выбирает то черные, то белые клавиши, сплетая их в уникальную мелодию, где нет места неровностям, и даже неожиданности становятся лишь ярким акцентом, вплетаясь в нити бытия так натурально, словно это и не потрясения были вовсе, а единственно возможные повороты сюжета. Жизнь — самый жестокий автор, но, в то же время, и самый безразличный, ведь даже автор трагедий переживает за своих героев, убивая их на финальных страницах, а жизнь просто бежит вперед, никогда не ставя точку общей истории, но непрерывно добавляя праха к землям Чистилища. И только ей одной ведомо, почему в сюжетах преобладают трагедия, драма и фарс, а светлых моментов может быть так мало, что их порой и не заметно за общей тьмой отчаяния. Но иногда этот автор всё же превращает окружающий героев кошмар в сказку, дарует чудо, наигрывает мелодию белыми клавишами, и тогда стоит ловить момент — он ведь в любую секунду может исчезнуть… — Спасибо, Аой. Тсуна склонился над ней, стул громыхнул где-то вдали, словно в иной реальности, но никто этого не заметил. Его большие, широкие ладони с длинными смуглыми пальцами, украшенными заусенцами и обкусанными ногтями, коснулись бледной, безжизненной кожи ее щек, мягкой, шелковистой, такой податливой. Горячее дыхание обожгло истрескавшиеся губы. — Я всегда буду с тобой, обещаю. — Я тоже. Всегда. Что бы ни случилось. Я буду рядом, Тсуна. Клянусь. Он улыбнулся. А в следующую секунду ее губы рванулись ему навстречу, и Тсуна забыл как дышать: он не целовал ее с того самого свидания ни разу, просто боялся сделать что-то не так, ошибиться… Боялся, раз за разом ощущая, как в мозг вонзается всего одно слово. «Постараюсь». Нанести рану куда проще, чем исцелить. Вот только гноящихся язв в мире всё же меньше, чем шрамов, возможно, потому что лечит время, возможно, потому что лечат люди. Аой умела снимать боль, время умело пугать куда более страшными ранами, и наконец страх ушел. Больше Савада Тсунаёши ничего не боялся. Ведь каждая секунда жизни может стать последней. Губы заскользили по губам, рождая в душе невероятную легкость, пальцы зарылись в длинные спутанные волосы, скользнули на шею, почувствовали бешеный пульс и дрогнули. «Жива, жива, ты жива! И ты со мной. Навсегда…» Счастье — уникальное чувство. Только оно может заставить улыбаться сквозь слезы, обжигающие щеки не ядом, но радостью и облегчением… Он чувствовал, как по ее щекам бегут горячие капли, полные тех же надежд, что рождались в его душе, видел, как дрожали черные ресницы, склеенные такой понятной и нужной сейчас влагой, но его собственные глаза оставались сухими — возможно, выплакали все слезы тогда, в Италии, возможно, сожгли их в недавнем пожаре, заставившем его поставить окончательную точку на детстве, или же просто принудили влагу затаиться, шепнув, что мужчины не плачут, ведь они должны быть сильными… Но так ли это? А может, то всего лишь очередная иллюзия? Он не знал. Просто глаза оставались сухими, хотя душа плакала от счастья вместе с женщиной, ради которой он теперь жил. Соленый привкус на губах, рваное дыхание, бешеный пульс, безграничное счастье. Мир вокруг замер, словно его и не было, а пальцы, дрожа, выводили на ее коже никому неизвестные узоры, почему-то складывавшиеся в иероглиф «жизнь». Может быть, потому, что его жизнь замирала на ее губах, вырываясь из легких раскаленным дыханием, а ее — терялась в его глазах, падая на них полным безграничной веры взглядом? А может быть, потому, что они оба наконец-то по-настоящему хотели жить? — Я тебя так люблю, Тсуна… Почему? Почему мне так повезло? — дрожащий голос, прерывистое дыхание. — Так не бывает… — Я о том же думаю: мне не могло так повезти. Но повезло. Не знаю, почему или за что, но… может, и ну его? Какая разница? — Хочешь сказать, надо просто принять и не искать причину? — Ну да. Мы ведь вместе, так какая разница, награда это или компенсация, или еще что? Главное ведь, что это правда! — «Кому кто служит — мудрый, назови: Любовь ли счастью, счастье ли любви», — рассмеялась Аой едва слышно, в который раз цитируя Шекспира. Она его любила, Тсуна не понимал и отказывался читать, но почему-то цитаты его слушал всегда с радостью. — А кто это сказал? — заинтересовался он, не отстраняясь, но начиная перебирать мягкие темные пряди. — Твой нелюбимый Шекспир. Не хочешь как-нибудь вместе почитать «Макбета»? Это моя любимая пьеса. — Только если читать будешь ты, вслух, «по ролям». — Ладно. Легкий мимолетный поцелуй, и его губы вновь замерли рядом с ее, невесомо их касаясь. — И ты мне еще почитаешь Лавкрафта, те рассказы, которые я бросил. — И Артура Мейчена. Тебе понравится. — Или у меня взорвется мозг, судя по рассказам Хаято. — Ни за что, я этого не допущу. — Ну, тогда согласен. И снова легкий поцелуй, а в глазах разгоралась радость, смешанная с абсолютной легкостью, ведь все проблемы, казалось, остались позади. — Мозг у тебя может взорваться от Диккенса, но я тебя пожалею, так что до такого мы не дойдем. Хотя… у нас вся жизнь впереди. Короткая или длинная, не знаю, но вся, я в это верю. — Я тоже. Тсуна счастливо выдохнул и закрыл глаза. Губы вновь коснулись ее губ, вовлекая их в нежный вальс. Ведьма ведь всегда кружится с демоном на льду, отплясав сольное танго на углях, сжигавших их обоих… Он целовал ее нежно, чувственно и безумно долго, отдавая всего себя, забываясь в глубинах ее души, вбирая каждую частичку ее тепла. Его руки скользили по ее шее, терялись в волосах, то невесомо и почти незаметно, то словно пытаясь пройти сквозь кожу, а по телу разливалась сладкая истома, отпускавшая всё напряжение, изгонявшая все страхи и волнения, заставлявшая верить в лучшее. — Люблю тебя. — И я тебя люблю. Савада Тсунаёши знал: для него этот день станет точкой, разделяющей прямую. Точкой, завершающей прошлую жизнь и дающей начало новому лучу, который продлится до самого конца, до смерти, ведь он нашел нечто бесконечно важное, нечто уникальное, самое главное в жизни. Того, с кем сможет идти в будущее без страха. — Тсуна, знаешь, я хочу тебе кое-что сказать. — Что такое? Он отстранился и заглянул ей в глаза. Слез в них уже не было, они высыхали на щеках, испаряя в воздух безграничную уверенность. — Я схожу в Чистилище, попрощаюсь с отцом, и хочу, чтобы ты пошел со мной. Не думаю, что он скажет хоть что-то хорошее, но всё равно хочу представить ему тебя уже не как друга, а как того, с кем я буду идти по жизни. Хочу, чтобы он знал: я буду счастлива, несмотря ни на что. — Тогда я смогу попросить у него благословения, — пробормотал Тсунаёши, отводя взгляд. — Он наверняка наговорит кучу гадостей, выльет на меня ведро помоев, обвинит в том, что я не смогла его спасти, а потом заявит, что я не имею права быть счастливой, раз подвела его. Но ты ведь будешь рядом? — Конечно, — кивнул он, вновь сжимая ее предплечье. — Я обязательно пойду с тобой, не бойся. Пусть говорит, что хочет, если он всё выплеснет, точно не станет призраком, но ты только помни: это всё неправда. Точнее, может, он и верит во всё это, но ты не обязана была его спасать, он сам решил пойти за Камнями, так что ответственность лежит на нем. Помнишь, как ты всегда говоришь: посмотри на ситуацию логически. Я не очень хорошо дружу с логикой, но точно знаю: жадных людей невозможно переубедить, если они решили спасти свое богатство. А еще ты не знаешь, но оба выхода на самом деле были перекрыты, перед ними огонь очень сильный был, а с улицы их заблокировали. Мы с Луи-саном смогли пробиться только благодаря нашим способностям, но у вас выйти бы не получилось, так что, даже если бы ты отца вырубила и подтащила к выходу, выбраться не смогла бы, а так как там огонь был очень сильный, с бессознательным телом на руках ты бы далеко не ушла. Вы бы сгорели. Аой поджала губы и нахмурилась. — Выхода совсем не было? — Совсем. Это факт. Так что прости, но ты просто не смогла бы спасти отца, если бы мы не пришли, а если бы потащила его без сознания, скорее всего, вас обоих бы придавило, там балки падали, одна даже меня чуть не зашибла. — Думаешь, я бы не смогла его убедить? — еле слышно. — Уверен. Ты же знаешь, что такое жадность, — кивнул Тсуна и пробормотал: — Прости. — Нет… ты прав, — вздохнула Аой и закрыла глаза. — Во всём прав… Я всё равно буду себя винить, но… спасибо. Мне стало еще легче. — Я рад, — ответил он и потрепал ее по волосам. — Я теперь всегда буду тебя оберегать, обещаю. — Ты и так всегда это делал. — Она посмотрела на него и вдруг улыбнулась — совсем не тоскливо, а от всей души, искренне, и он увидел в этой улыбке счастье, смешанное с монотонной вечной болью, как и в его собственной душе, но это было на удивление правильно. Ведь белых клавиш без черных не бывает, иначе мелодия потеряет гармонию. — Знаешь, я ведь совсем немного, на одну тысячную, понимаю отца: мне тогда очень хотелось спасти одну вещь. Твой подарок. Потому что он для меня слишком важен. Только вот… отец, видимо, был важнее… — И это правильно, а дракон… Я подарю тебе еще много всего, это я точно знаю. Решил еще тогда, в Италии, и обязательно это сделаю, так что не жалей, не грусти… отпусти. Ты ведь знаешь, нужно уметь отпускать, смиряться и принимать произошедшее, каким бы оно ни было. Ты это знаешь лучше кого бы то ни было. Она прочла между строк — не могла не прочесть. И на душе действительно стало легче, ведь принимать боль, отпускать прошлое и примиряться с действительностью Аой действительно умела. Научилась у тех, кого, как ей казалось, любила… а может, просто ценила, видя их честность? У тех, кому сочувствовала, зная, что пока молнии их не забрали, им куда хуже, чем любому живому существу, даже если его мир угольно черный? Или у тех, среди кого пряталась от жизни, считая, что даже ужас смерти много лучше фальшивых красок мишуры, разбросанной по заполненному пульсом воздуху? Аой закрыла глаза, глубоко вздохнула, медленно выдохнула. Вместе с воздухом, покидавшим легкие, из души словно вытекало нефтяное пятно таких знакомых и в то же время столь новых эмоций — злости, направленной на себя, а не на других, ненависти к себе и отчаяния. Она ведь умела надеяться — не на лучшее, на финал, умела верить — не в белые полосы, в покой, который приходит после, и не пускала в свою жизнь чувства, способные разрушить стремление двигаться вперед, что бы ни случилось, а после встречи с человеком, научившим ее летать не только во снах, обрела настоящую надежду и веру — в свет, что дарует крылья, и оберегала его всеми силами, только вот теперь чувства, которым прежде не давали права на жизнь, затопили сознание, расчертили багровыми полосами само ее естество, но… надо уметь отпускать. Это она знала точно. И потому, вспоминая тех, кто уходил в сокрытое от глаз небо под сполохи белых, чистых и светлых молний, выдыхала, развеивая по воздуху алые мазки слишком жестокой краски. Та была лишней, особенно теперь, когда ее мир наконец перестал быть черным, обрел свою молнию, способную забрать ее на небеса еще при жизни. Надо только смириться с прошлым, только принять его… и собственные ошибки. Она улыбнулась. На этот раз — по-настоящему, прощая саму себя. И Тсуна понял, что сумел, на самом деле сумел сказать так, что бы его увидели. А ведь раньше считал подобное невозможным, как не понимал и смысла слов Аристотеля… — Знаешь, Тсуна, когда мы встретились, я почувствовала: что-то должно было измениться. У меня ведь хорошая интуиция. — Она не смотрела на него, веки плотным саваном укрывали глаза, но ему показалось, что они смотрят в саму его суть, куда-то бесконечно глубоко, и отчего-то это странное чувство заставило его почувствовать себя счастливым. Ведь он теперь ее тоже видел. — Ты тогда сказал: «Умирать — не выход! Уверен, у тебя есть люди, которые тебя любят, которым ты нужна, подумай о них! Даже если всё совсем плохо, подумай, как плохо и больно им будет без тебя!» А я тогда подумала, что у меня не было, нет и не будет рядом людей, ради которых стоило бы жить. Я ведь не ценила свою жизнь, Тсуна, и всегда думала, идя над пропастью: «Упаду — значит, время пришло». Но знаешь, тогда мне почему-то захотелось, чтобы такой человек существовал. Может, из-за того, что ты, незнакомец, волновался обо мне, не хотел, чтобы я умирала. И сейчас я абсолютно уверена в очень страшной, по-настоящему страшной вещи, которую поняла вчера, в доме, а приняла, кажется, только что. — Он напрягся. — Я хочу жить. Он опешил. Растерянно глядя в родные глубокие глаза, вновь смотревшие на него в ответ, не мог поймать и тень мысли, а весь привычный мир вдруг обратился в прах. И словно феникс из пепла он восставал в куда более ярком облачении, полном жизни и света, следуя за словами: — Теперь я хочу жить. Не для себя, для тебя. Потому что точно знаю: если умру, тебе будет больно, ты будешь жалеть, что всё так обернулось и винить себя. А еще… странно, наверное, но я хочу жить, чтобы просто быть рядом. Видеть твою улыбку. И даже если мне, испорченной, изломанной, грязной, лживой придется жить очень долго в этом котле из пороков, я хочу этого, хочу куда больше, чем исправления. Ты меня сломал, окончательно и бесповоротно. Но знаешь… я этому рада. Мне нравится чувствовать и эту боль, и эту радость. Контрасты… — …лучшее доказательство того, что мы живы. Он склонился над ней и коснулся ладонями щек, заставляя посмотреть себе прямо в глаза. — Именно. И я, кажется, начинаю не только ненавидеть жизнь, но и любить. — Давай любить ее вместе? Она улыбнулась. — Вместе с тобой — что угодно… — Тогда давай, хоть это и неправильно, танцевать на углях вальс? До самого конца. — А после? — А после будем танцевать его на льду. Вечно. Скованные бинтами руки легли ему на спину, капельница безликим акведуком вливала в кровь жизненно важную влагу. — Я согласна. Даже в Аду вдвоем можно улыбаться искренне. Теперь я в это верю. — А я верю, что если ты не один, темнота вокруг уже не пугает. Потому что у тебя есть свет. — И он куда более настоящий… Танцевать с ведьмой может лишь демон. А значит, вокруг никогда не будет беззаботного Рая, но он им и не нужен, ведь они согрешили. А впрочем, они просто не могли иначе, ведь были рождены такими — с ненавистью ко всему живому или страхом перед ним, не важно, главное, они не любили этот мир. И, возможно, никогда не полюбят, ведь в нем всегда будут смеяться над теми, кого не понимают, и издеваться над слабыми. Но если демон найдет свою ведьму, он сможет покинуть плотный кокон уныния, не дающий ему оскалить клыки, а она, сжигавшая всё вокруг, сумеет научиться видеть перед собой не только хворост, но и травинки, которые стоит беречь. И их одиночное танго, сменившись на вальс для двоих, принесет в полный контрастов мир гармонию, которой им так не хватало. Пусть даже танцевать придется на сером поле безмолвного праха. Но когда танцуешь с тем, кто разгоняет мглу, кажется, будто мир становится по-настоящему добрым. И демон может стать ангелом, а ведьма — целителем, и уничтожение обернуться спасением, а ненависть — любовью. Главное, чувствовать руку в своей руке. Главное, дышать в унисон. Тсунаёши улыбнулся, ловя искреннюю улыбку в ответ. Они сделали первое синхронное па…