Танец на углях

Свидание, начавшееся с неудачи, завершилось более чем позитивно. Под красивые печальные мелодии без слов они говорили, говорили долго — до тех пор, пока менеджер не позвонил, чтобы спросить, будут ли гости продлевать время посещения, и Тсуна попросил еще один час. Тогда-то он и вспомнил, что они в караоке, и попросил Аой всё же спеть. Та рассмеялась, закатив глаза, но просьбу выполнила — спела песню, с которой всё началось и еще две, а затем вытребовала у Тсунаёши исполнение им любимых композиций, и несмотря на то, что никогда их не слышала, и они ей не понравились, слушала его она явно с удовольствием. А потом была попытка найти песню, которую смогут исполнить они оба, но затея изначально была обречена: Аой не интересовалась современной музыкой. В итоге дуэтом им удалось спеть только благодаря тексту, бегущему по экрану, и предварительному сольному исполнению выбранных песен Савадой, однако это было по-настоящему весело, ведь они держались за руки, прислонившись плечом к плечу, и старались попадать в ритм, вечно сбиваясь и смеясь над ошибками, а не виня себя за них. Настроение зашкаливало за отметку «отлично», и, провожая Аой до дома, Тсуна испытывал невероятную эйфорию: он надеялся на подобный исход, но страх, глубинный, подсознательный, сковывающий душу, не позволял надежде превратиться в веру, а вот теперь мечта сбылась, и ему казалось, что мир засиял сотнями невиданных прежде красок. Впрочем, игла из сердца исчезать не желала, но он был уверен: если постараться, получится справиться даже с этим, в конце концов, веру в себя человек не может требовать — он должен ее зарабатывать. А он был уверен, что никогда не совершит поступка, ставящего эту веру под сомнение. Расставшись у ворот особняка, они пошли разными дорогами, но отчего-то Тсуне казалось, что он всё еще держит Аой за руку и видит ее улыбку. Ноябрь вступал в свои права, затопляя город холодом, а время бежало вперед, и ночь сменила вечер, а Тсуна, ложась спать, вдруг посмотрел на собственную пижаму с самолетиками и подумал, что детство на самом деле осталось позади: самолетики больше не вызывали радости, лишь печальную, чуть ностальгическую улыбку. Дни побежали вприпрыжку, словно стремились обогнать друг друга. Тренировки, занятия в институте, занятия с Реборном, прогулки по канату через день — свободного времени у Тсунаёши не осталось вообще, и разве что выходные радовали покоем и относительной разгруженностью: не надо было появляться в здании института. Привычный ритм жизни с кратким сном и множеством забот как обычно захлестнул с головой, вот только кое-что всё же изменилось, и изменения эти были невероятно важны: после тренировки координации Тсуна, как обычно, играл с Аой в шахматы — одна партия, не больше, но это помогало ему научиться продумывать свои действия на несколько ходов вперед; вот только если раньше они играли в гостиной, и Луи комментировал ходы Тсунаёши, теперь Луи оставался в коридоре, а они закрывались в комнате Аой и играли вдвоем, расположившись прямо в центре большой, застеленной серебристым шелком кровати. Тсуна думал, что эти мгновения самые дорогие и бесценные, ведь он мог держать Аой за руку, мог быть рядом, не опасаясь чужих взглядов, и хотя результативность игр стала куда хуже из-за того, что он часто отвлекался и неизменно выслушивал возмущенное ворчание своей девушки, чувствовал себя он просто великолепно. Рассказав обо всем друзьям, Тсуна получил не только их поддержку, но и небольшую пирушку, устроенную Ямамото в суши-баре его отца, куда также пригласили и Аой. Ее отношения с Хранителями более или менее наладились, и хотя она им еще не совсем доверяла, закрываться в раковину явно перестала — на том празднике она даже рассказывала историю театра Ракуго о неизбежности смерти, и Гокудера потом шепнул Саваде, что это могло бы стать ее призванием, ведь рассказ был невероятно красочным и атмосферным. «Как и все ее истории», — улыбнулся тот в ответ, а вечер продолжился, всё сильнее укрепляя связи между такими разными людьми, объединенными чем-то куда более важным, нежели любые различия — дружбой и верой друг в друга. Декабрь засыпал улицы белыми пушистыми хлопьями холодного, но ослепительно сияющего снега, что, искрясь на солнце мириадами светлячков, манил на улицу, обещая незабываемое веселье. Купленную матерью в прошлом году шапку с помпоном Тсуна надевать категорически отказался, также попросив у Наны купить ему новые пижамы взамен «детских», из-за чего нарвался на язвительные комментарии Реборна, которого с самого похода в лес отчего-то перестал и побаиваться, и считать непререкаемым авторитетом — просто учился, стараясь максимально точно выполнять указания репетитора, и хотя уважение никуда не исчезло, бездумно выполнять приказ Реборна Тсунаёши уже не стал бы. Да и Нана несколько изменила свое отношение к аркобалено — отчего-то после того дня она начала обращаться с Реборном как со взрослым, хотя до этого, даже зная о его настоящем возрасте, продолжала заботиться как о ребенке. Впрочем, Реборна всё устраивало, он был рад изменениям в ученике, а отношения с Наной его никогда слишком сильно не волновали, потому происходящее его нисколько не задевало, и он даже решил дать Тсуне чуть больше свободы, перестав пристально следить за его передвижениями и происходящим в институте. Благодаря этому в поход по магазинам тот отправился только с матерью и Луи, который, как обычно, старался ни во что не вмешиваться, вот только спокойным этот поход всё же не стал: Нана всю дорогу восторгалась тем простым фактом, что ее сын наконец вырос, и хотя Тсунаёши отчаянно хотелось ее прервать, он не решался — чувствовал, что мать просто слишком рада и, к тому же, пытается таким образом его поддержать, вместо этого лишь вгоняя в краску. Но главное, она была рада, и Тсуна радовался вместе с ней — просто потому, что очень хотел запомнить по-настоящему счастливые совместные дни. Аой дважды в неделю приходила в дом семьи Савада, чтобы учиться готовить, и Нана постепенно узнавала ее, а Тсуна очень нервничал, будучи не в состоянии помочь, если вдруг между женщинами возникнет недопонимание: занятия с Реборном никто не отменял. Вот только его опасения были напрасны: Нана и впрямь умела понимать и принимать людей, а потому Аой постепенно оттаивала, открывалась, чему и мать, и сын Савада были крайне рады. А впрочем, открывалась она не только Нане. С Хранителями, нередко в выходные устраивавшими «общий сбор», она тоже поладила. В конце декабря очередной выходной они провели в поле, строя крепость из башен и играя в осаду — снежки меткими снарядами летали над заснеженной пустыней, заполненной веселым смехом и лучистым счастьем. Всё было хорошо. И Тсуне отчего-то казалось, что скоро это изменится. Счастье ведь не бывает вечным, равно как и горе, вот только чем светлее полоса жестокой игры под названием «жизнь», тем сильнее ты боишься ее потерять. И Тсуна боялся. До дрожи в пальцах, до бликов перед глазами, до ночных кошмаров, украшающих простыни липким потом и беззвучными криками, растворяющимися в небытии… Он молил богов не забирать это счастье. Но судьбу невозможно изменить мольбами — только поступками. Если повезет… Ранним утром воскресенья он писал очередной реферат, стараясь запомнить как можно больше информации, как вдруг дверь комнаты резко распахнулась, и в спальню ворвался Луи, не снявший ни обувь, ни даже верхнюю одежду. Тсунаёши почувствовал, как пол уходит из-под ног, но тут же взял себя в руки: паника никогда не была надежным союзником. Вскочив, он произнес лишь одно слово: — Что? — Аой. Надо спешить. Дальнейшие пояснения не требовались — Тсуна уже мчался на полной скорости к выходу, позабыв о реферате и теплом свитере. Несохраненный документ белым листом мерцал на ярком экране, пушистый бежевый свитер жалкой тряпкой висел на спинке стула — они были никому не нужны. Такие важные, такие незаменимые, почти жизненно необходимые, они стали вдруг бессмысленным хламом, позабытым на барахолке жизни, как умирающая по осени трава, отдающая жизнь, чтобы стать очередным удобрением для почвы, которая весной породит новые всходы — такие же обреченные, но надеющиеся на чудо. Запрыгнув в машину, Тсунаёши наконец получил возможность узнать подробности, и они ему крайне не понравились. Он знал, что Луи с самого приезда устанавливал связи с местными, чтобы быть в курсе событий, если что-то пойдет не так, но и не подозревал, что особое внимание его новый друг уделил слежке за окружением Аой — боялся атаки на подругу босса, которую могли захотеть устранить как семья Эспозито, так и любые иные враги Вонголы. Вот только удар нанесли не они. — …та женщина, что убила мужа и оказалась под подозрением из-за вмешательства Вонголы. Ее дело скоро будет рассмотрено в суде, доказательства наконец-то собраны, так что скоро и ее, и ее любовника посадят. Полиция изначально проверяла ее, но не нашла доказательств, потому что яд покупал дворецкий, а остальные слуги ничего об их отношениях не сказали — боялись хозяйку. Но Вонгола нашла доказательства того, что дворецкий покупал яд, и теперь полиция сумела убедить слуг дать показания против хозяйки и дворецкого. Их посадят. Но, кажется, эта дамочка решила, что виновата во всем Аой, якобы только она могла навести полицию на их след, ведь никому бы и в голову не пришло заподозрить идеального во всех отношениях слугу, у которого на репутации ни единого черного пятнышка, но его заподозрили сразу после вмешательства медиума, задававшего слишком странные вопросы. И теперь она хочет отомстить. Устроить «прощальный подарок», так сказать. Мне сообщили, что она искала исполнителя для ликвидации Аой, и хотя мои осведомители отказались, найти кого-то еще — не проблема. Я позвонил Аой, велел не выходить из дома, и сразу после встречи с осведомителем помчался к тебе, босс, у тебя почему-то телефон был выключен. Тсуна нервно дернулся и резко вытащил из кармана мобильный. Он в который раз забыл его зарядить… Одна крошечная ошибка может стоить человеку жизни. Как можно себя не винить?.. Но вопрос ведь не в этом. Лишь в том, как научиться не допускать подобного впредь, не так ли? Он закрыл глаза, крепко сжав кулаки, и медленно выдохнул. Нервы успокаивались, сознание обретало ясность, багряные сполохи перед глазами померкли, а громовые раскаты перестали закладывать уши. Но был ли это гром, или просто итальянский парк решил напомнить о самом ярком событии в его истории за последние пару лет? — Звонить Реборну я не решился. Прости, но не было уверенности, что он передаст сообщение, особенно после той выходки Аой перед походом. По той же причине я не стал звонить на стационарный телефон: он мог ответить. Мы потеряли время, но куда меньше, чем могли бы в худшем случае. Главное, она не выйдет из дома, так что всё будет в порядке, мы успеем. Голос Луи был так близко, но так далеко. Луи… он подумал о безопасности Аой, следил за всем, что могло ей навредить. Он справился, возможно, спас ей жизнь. Он молодец. Но почему это был не ты, Савада Тсунаёши? Чувство вины — не та эмоция, что должна брать разум под контроль, когда идешь в бой или пытаешься кого-то спасти, но избавиться от него куда сложнее, чем от волнения и даже страха. Совесть — палач, не ведающий ни жалости, ни покоя. Тсуна молчал. Лишь пытался придумать план, способный защитить любимую девушку, на которую, как оказалось, могли напасть не только враги клана, которых он не боялся, будучи уверенным, что те о ней не знают, вот только… Машина резко затормозила. Затерявшийся в глубине засыпанного снегом сада дом накрепко приковал внимание и водителя, и пассажира. Дом, карточным дворцом застывший посреди белой пустыни, такой же идеальной, как и всегда, такой знакомой, но такой неправильной. Ведь сейчас снег искрился не золотистыми бликами, ловящими улыбку солнца — алыми искрами, не способными улыбаться. Игрушечный домик для кукол из модного журнала был объят пламенем. И Ад наконец-то стал нормой. Монета перевернулась. Страна Кошмаров ласково приняла тех, кого так любила. Любила мучить и давать надежду. Тсунаёши вырвался из плена авто, не помня самого себя. В глазах плясали карминово-красные блики, выжигавшие на зрачке сияющее клеймо. Он со всех ног мчался к дому, Луи, вызывая пожарных, мчался следом, нервно сжимая левую руку в кулак — непозволительное проявление эмоций для идеального охранника, только вот ему было всё равно. На его глазах рушилась жизнь слишком дорогого человека, и паника подкатывала к горлу, задавая всего один вопрос. «Что делать?» Тсуна не знал, как поступит. Знал лишь, что обязан войти в Геенну, чтобы спасти свою Эвридику. Вот только без плана действовать слишком опасно даже в мирной ситуации… Он подбежал к крыльцу, в пару прыжков перемахнул через ступеньки, одним пинком вышиб подпорку, не позволившую бы запертым внутри людям покинуть здание, и рванул дверь на себя. Подпорка отлетела в сторону, снесенная неконтролируемой силой, вот только она явно была не нужна, ведь за дверью и впрямь разверзся Ад… Огонь вырвался из дверного проема яростным зверем, сметавшим всё на своем пути, но люди успели отпрыгнуть в сторону. Тсуна нервно сглотнул, зажмурился, а через секунду выдохнул, натянул варежки, которые всегда носил с собой, и крикнул: — Надо пробить вход! Если повышу температуру Пламени до максимума, сгорит даже сам огонь! Он отбежал в сторону, выставил вперед правую руку, завел левую назад, и во лбу вспыхнуло мощное оранжевое Пламя, куда более яркое и живое, чем алые языки дракона, пожиравшего деревянные перекрытия некогда почти идеального здания. Варежки, мягкие, теплые, уютно домашние, превратились в кожаные перчатки с металлическим символом Вонголы. Черные перчатки — цвета ночи, так любимого Аой… С яростным ревом, заглушающим даже треск гигантского костра, рыжий демон вырвался на свободу — из правой перчатки хлынуло Пламя, сметающее всё на своем пути. Даже сам воздух. Огромная дыра возникла в том месте, где секунду назад кирпичная стена взирала на небо аккуратно нанесенной бежевой краской, а Тсуна, расстегнув куртку, уже отрывал от рубашки длинный лоскут: он отлично помнил, как Гокудера рассказывал, что главная опасность пожара — вовсе не огонь, а угарный газ и дым, из-за которых слишком легко задохнуться. Луи также сделал повязку на лицо из собственной рубашки, и они ворвались в холл, огонь в котором бушевал слишком яростно, чтобы можно было прорваться к двери. Еще один залп, сжигающий даже само пламя — живое, настоящее, взращенное кислородом и бензином, аромат которого отчетливо витал в воздухе, полном гари и дыма, и холл оказался пуст: вместо яростного, беснующегося огня его заполнил оседающий на почерневший пол пепел. А Тсунаёши вдруг отрешенно подумал: «Где охрана? Их нет. Или подкупили, или убрали». Но ему не было больно от этой мысли — на охрану сейчас ему было попросту наплевать, ведь спасти надо было кого-то куда более важного… Внезапно в коридоре справа показались двое: горничная, надрывно кашляя, упорно шла вперед, поддерживаемая дворецким. Идеально выглаженная униформа сидела криво, сажа серыми мазками расчерчивала лица, руки, превращала белый передник женщины и перчатки мужчины в костюмы трубочистов, но Тсуну это не волновало. Ему казалось, что он видит кошмарный фильм ужасов, снятый дьявольски хорошим режиссером, ведь принимать такую реальность разум просто отказывался. Он взрывался истерическими криками, мольбами, путанными надеждами, не желавшими спасти от паники, и только одно чувство шептало, что происходящее не сон — монотонная серая боль, вязкая, гулкая, как удары сердца умирающего. Она окутывала его, нежно целовала в висок ядовитыми губами, расчесывала нервы стальным гребнем, раскаленным в доменной печи, она была с ним — привычно, естественно, так неизбежно, словно Чистилище вновь обнимало его, забирая саму жизнь. А может, так оно и было? Только жизнь исчезала не его… Подлетев к слугам, он крикнул, перекрывая шум лизавшего потолок пламени: — Где Аой? Где она? — Была… в кабинете хозяина, — прохрипел дворецкий. — Мы побежали к черному ходу, он был ближе, а она сказала, что должна спасти отца, но… Там не выйти! Черный ход… там все горит! — Ад, это ад, — пробормотала горничная, бегая пустым взглядом по полу. — Нас карают за грехи, это огненный ад, Восемь Огненных Адов! И за окном Восемь Ледяных Адов, куда нам не попасть… — На окнах решетки, — не слушая ее, продолжал дворецкий. — Мы встретились с поваром, кухаркой и двумя другими горничными, но они сказали, через главный вход тоже не выйти, и побежали к черному, не слушали нас, только вот там всё полыхает! А мы… пошли сюда — больше некуда! На всех окнах решетки, на всех… Отчаяние в его голосе звучало столь явственно, что Тсуна мгновенно успокоился. Не время зацикливаться на чем-то одном, он должен спасти всех. Обязан. А если поддастся эмоциям, потом никогда себе этого не простит. Ведь это не сон — реальность. И в ней не будет возможности нажать «рестарт». — Идите скорее к двери, рядом с ней мы проделали дыру. Он подтолкнул дворецкого к выходу, и тот посмотрел на него полными неверия глазами, в которых разгорался лихорадочный огонь надежды — огонь даже более яркий, чем пламя вокруг. — Спасибо, спасибо вам! — судорожный хрип, полный жажды жизни и бесконечной благодарности. Саваде показалось, что настолько сильная благодарность бывает лишь у мертвецов, но он не задумывался о собственных ощущениях, как время не задумывалось о людях — оно просто бежало вперед. А дворецкий уже спешил к выходу, прижимая к себе горничную, бормотавшую об упавшем на них проклятии, — роняя на выжженный черный пол пот, ручьями струившийся по лицу, он шептал что-то бессвязное, то благодаря Будду, то подбадривая коллегу, то посылая благословения «гостям», которые спасли их жизни… Он поверил в чудо. И чудо приняло его в свои объятия, превратив кошмар в сказку — дыра в стене выпустила попавших в ловушку людей, но ни Тсуна, ни его охранник этого уже не увидели. Тсунаёши, лишь только отправив дворецкого к выходу, велел Луи найти остальных слуг, даже не спрашивая, сможет ли тот их вывести — просто знал, что сможет, ведь его друг, обладавший Пламенем Дождя, мог просто усмирить алую стихию, превратив черный ход в безопасное средство спасения. Сам же Тсунаёши мчался по правому коридору к кабинету господина Сато, искренне надеясь на лучшее. Окно за окном, непонятные картины, больше похожие на пятна из теста Роршарха, терявшие краски в едином алом мареве, спазмы горла, заставлявшие легкие судорожно сжиматься, дикий жар, от которого не было спасения. Дверь за дверью проносились мимо ничего не значащие комнаты, и наконец нужная была выбита одним ударом ноги. Тсуна рванулся вперед, но… В кабинете было пусто. Сердце замерло, отказываясь продолжать бег, колени подогнулись, в глазах потемнело, но картинка тут же прояснилась: Тсуна вспомнил о своем обещании, а потому паника была отправлена вслед за непониманием — в черную бездну небытия. «Я найду тебя. Только дождись». Он мчался по коридору, выбивая дверь за дверью, крича в никуда одно, самое главное имя, но не мог никого найти. Дом закончился внезапно — тупиком и огромным зарешеченным окном, а где-то неподалеку, в огромной кладовой, похоронившей в алом мареве запасной выход, Луи боролся с пламенем, одновременно пытаясь выяснить у забившихся в угол повара и кухарки, отчаянно пытавшихся, но так и не сумевших пробиться к двери, где их коллеги. Вот только Тсуну это не интересовало, он знал: Луи спасет всех, кого сможет, а остальные… Когда встает выбор, кого спасти, незнакомца или дорогого человека, что ты выберешь? Когда-то Савада Тсунаёши хотел думать, что спасет всех, но теперь он знал ответ. Спасти всех невозможно, и охранники либо уже мертвы, либо скоро умрут, если поджигатели их где-то спрятали, ведь на осмотр всего дома времени Луи может не хватить, а если Тсуна попытается ему помочь, погибнуть может дорогой ему человек. Две чаши весов, один выбор — кого спасти? Он знал ответ. Теперь уже знал. И совесть молчала, понимая: спасти важного человека, обрекая на смерть незнакомца, гадко, но спасти незнакомца, обрекая на смерть того, кто дорог — предательство. Так зачем мучиться? Мучения придут потом — после. На похоронах. Он на полной скорости рванулся обратно, вот только интуиция шепнула, что на второй этаж подниматься не стоит, и вместо того, чтобы искать пропавших подальше от огня, Тсуна кинулся в пекло — налево, в коридор, за время поисков наполнившийся сизыми клубами дыма. Огонь лизал стены, пожирал картины, скользил по потолочным балкам, осыпая пол завораживающими искрами — словно тысячи бенгальских огней вдруг разом зажгли, позабыв о технике безопасности. Ужас душил не меньше дыма, застилавшего глаза и выжимавшего слезы, но вытирать их было некогда, равно как некогда было останавливаться, чтобы осмотреться — здесь дым так плотно застилал пространство, что дальше, чем на три метра разглядеть что-либо было попросту невозможно. Дверь за дверью, окно за окном, Тсуна планомерно двигался к концу коридора, крича одно и то же, словно пластинку заело, и проигрыватель не мог справиться с поломкой. «Аой, где ты?!» Гул пламени, треск, шум рушащихся то позади, то впереди балок… Тсуна не знал, успеет ли. Он мог лишь надеяться на чудо. С яростным грохотом одна из балок вдруг рухнула вниз, заставив его отпрыгнуть. Почерневшее дерево ласково окутывал багряный саван, дорога вперед была перекрыта. Почти… Вытянуть правую руку вперед, левую отвести назад — такие простые, заученные движения, не требующие ни единого лишнего мгновения на подготовку. На автомате Тсуна принял стойку и приготовился к выстрелу, но замешкался. Просто что-то вдруг скользнуло по груди вниз, упало на пол и накрепко приковало взгляд. Камень. Круглый голубой камень, опутанный золотым вихрем. Цепочка порвалась, он упал, не встретив сопротивления искалеченной рубашки… Но почему? Почему именно сейчас? Тсуна поднял свое сокровище, посмотрел на горящую балку и прислушался к голосу интуиции. Не мог не прислушаться. А та вдруг буквально закричала: «Стой! Не делай ничего!» И он замер. В этом аду у него был лишь один союзник, и он ему безгранично верил. — Аой, ты здесь?! Слышишь меня? Это я! Приподняв тряпку, чтобы голос был хоть немного громче, и пряча в карман брюк цепочку, Тсуна закричал что было сил, срывая голос, а затем замолчал и прислушался. Сквозь вой и треск он уловил вдруг что-то еще. Что-то, смутно похожее на голос… Да, этот голос он узнал бы даже в толпе среди миллионов похожих. Она звала его. Она была рядом. Живая. Чудеса ведь иногда случаются, правда? Разбежавшись, он одним прыжком перемахнул через горящую балку и помчался вперед, на ходу сбивая со штанины занявшееся на ней пламя. Вперед, вперед, дальше! Пламя Предсмертной Воли ведь прожигает пространство довольно далеко, и если бы он выстрелил… Дым расступился. Тсуна замер. В ушах звенело лишь: «Тсуна, если это правда ты, помоги!» Посреди узкого коридора лежало почерневшее деревянное перекрытие, длинное, толстое, медленно превращавшееся в угли. Оно придавливало человека, безвольной куклой распростертого на полу. Серый пиджак ласково украшали пятна сажи и дыры с обожженными краями, искры терялись в черных коротких волосах, глаза смотрели на мир пустым, ничего не видящим взглядом, тонкие губы дрожали, не в силах больше ни кричать, ни хрипеть. А девушка в черном платье, накинувшая на голову мокрую белую скатерть, спасавшую длинные волосы от искр, пыталась приподнять огромную балку, перебившую ее отцу позвоночник. Ад стал нормой. Давно. Просто он лишь сейчас проник из ваших душ в окружающую реальность, смертные. Тсуна бросился вперед, резко отстранил Аой, скинул куртку и набросил ее на тлеющую деревяшку. Черные угли рассекали глубокие трещины, в которых, будто разлитая магма, алели искры — словно сквозь почерневшие камни прорывался гнев вулкана… Видимо, Аой сбила пламя рядом с отцом собственной вязаной кофтой, валявшейся рядом и уже ни на что не похожей — от нее остались лишь обгоревшие лоскуты. Рывок, и деревяшка была отброшена. Одну руку вперед, другую назад — так просто, привычно, понятно. Мгновение, и в стене зияла еще одна дыра, а Тсуна, подхватив господина Сато, закинул его на плечо и, не глядя на него, подбежал к девушке. Еще мгновение, и она уже была на втором его плече, а Тсунаёши мчал к выходу, не чувствуя веса ноши. Просто все чувства вдруг умерли — в миг, когда он увидел, как кожа с рук любимой женщины остается намертво приваренной к черным углям. А может, то ему лишь казалось, вот только ядовитый запах из сознания выветриваться не желал… По узкому коридору, заполненному дымом, вместе с ароматом гари и отчаяния разливался мерзкий, тошнотворный, но столь знакомый запах. Словно мир вдруг стал полем боя, а может, Европой времен Инквизиции… Этот запах ведь куда страшнее, если сталкиваешься с ним не на кухне, обжаривая отбивную, а в Геенне, захватившей твоих друзей, чтобы принести дань смерти. Аромат жженой плоти, выворачивающий легкие и душу наизнанку. Вырваться из плена в залитую карминовыми бликами белую пустыню. Промчаться по снежным завалам куда-то вперед, взметая снежные вихри, выбраться на дорогу и буквально лететь по очищенному ото льда тротуару к воротам — так просто, но вместе с тем безумно сложно, а в голове рождаются лишь смутные, непонятные образы, и девственно чистое сознание отказывается порождать как мысли, так и чувства, теряясь в одном-единственном ощущении. Безграничном ужасе. Реальность прорезал вой сирены. Столь близкий, но такой далекий звук разорвал тишину, проникая в самый центр ужаса, вспарывая его ржавым ножом надежды. Тсуна ускорился. Сам не знал, как можно бежать еще быстрее, но ноги несли его вперед, забывая о собственных возможностях, поглощая адреналин и рождая на свет чистую, незамутненную энергию. Ворота встали перед глазами кованой преградой, выломанной им самим совсем недавно… вот только он не помнил, как это сделал. Так же, как не помнил дорогу от машины до дома. Две огромных пожарных машины подкатили ко входу, и люди начали высыпать из их недр, чтобы окончательно распахнуть ворота — расчистить дорогу спасению. А впрочем, спасать было уже некого: краем глаза Тсунаёши увидел, как обнимаются дворецкий и горничная, сидя в мини-вене Наны — дверцы никто не захлопывал; а по садовым дорожкам уже брели другие спасенные под предводительством Луи, несшего на плечах двух служанок. Вот только спасатели все равно распахивали ворота, а сирены выли, словно плакальщицы на могилах. Но зачем? Все ведь были живы! Правда же?.. Подбежав к машине матери, Тсуна остановился и осторожно положил свою ношу в снег. Аой сдавленно захрипела и попыталась подняться, но сил не хватило, и всё, что она смогла — перекатиться на бок, чтобы заглянуть в лицо отца. Сато Ивао смотрел на небо, не щурясь. Не боясь солнца. Не чувствуя боли. Смерть всегда забирает у умерших боль, отдавая ее тем, кто остался жив. — Нет… Нет, ты не имеешь права, ты не!.. Сорванный хриплый голос затерялся в вое плакальщицы, точно знавшей, что она здесь необходима. Другие слез не прольют — не сумеют. Аой вцепилась в ворот серого пиджака, не замечая боли в руках, и ее глаза заполнила ненависть. Яркая, жгучая, беспощадно кровавая. — Ты… Как ты мог?.. Камни, камни, надо забрать из тайника камни! Почему тебе до самого конца важнее всего были деньги?! Я же говорила, камни не сгорят, они вечны! Так почему ты помчался к тайнику, а не на поиски выхода? Скажи, почему для тебя всегда важнее всего были эти глупые деньги? Почему?.. Тсуна смотрел на снег. Серые пятна сажи, алые — крови, мутные, желтоватые — сукровицы. Белые пушистые курганы, не примятые человеком, соседствующие со слипшимися смятыми снежинками, превратившимися из взбитой перины в иллюзию наста. Контрасты. Они везде. Живые и мертвые, счастливые и несчастные, ценящие других людей и любящие бесполезные для мертвецов банкноты — как люди, так и весь мир сплошь состоит из контрастов. И это неизменно. Аой судорожно сжимала ворот пиджака, и тот неспешно окрашивался в алый, словно нелепые картины в пылавшем доме. Пожарные уже заливали особняк пеной, что-то крича, но до них никому не было дела: все ждали «скорую», уже сигналившую мерцающими огнями в конце улицы. Аой ничего не ждала. Она смотрела в остекленевшие, словно подернутые пеленой глаза отца и молчала. А взгляд ее из яростного превращался в пустой. Словно что-то гасло, догорало, как свеча на кануне. «Не оставляй меня». По телу словно пустили разряд тока. Тсуна резко дернулся, мышцы свело судорогой, дыхание перехватило. А в следующую секунду он уже крепко обнимал Аой, оторвав ее от отца, и кричал охрипшим, не способным на громкий звук голосом: — Смотри на меня, слышишь, смотри на меня! Ты не одна, не одна, понимаешь, Аой? Я с тобой, всегда буду с тобой! Она не слышала. Или не понимала. А может, не хотела понимать? Лишь терялась в пустоте по имени Ничто, растворяясь в чувстве вины, чуть не уничтожившем Саваду Тсунаёши по пути к ее дому. А впрочем, у него всё же был шанс… — Не оставляй меня, ты ведь обещала! Она вздрогнула. Снег вдруг показался таким холодным, руки — горящими, а тело… тело согревало тепло. И она знала, что это за тепло. Помнила. Ни с чем никогда бы не спутала. — Тсуна… Он замер. Паника, отчаяние, боль — всё схлынуло тем же цунами, что и налетело, осталось лишь тепло. Ее тепло. — Аой… Он отстранился, а затем заметил снег. Черная ткань юбки, обгоревшая, местами обратившаяся в лохмотья, лежала на белом саване терявшего чистоту и невинность снега. Тсуна резко вскочил, не заметив, что стоял на коленях, и подхватил Аой на руки, не как пару минут назад, не как пленного — как принцессу. А она, нащупав в окружавшей пустоте нечто по-настоящему важное, впилась взглядом в его глаза и обмякла. А затем кашель сдавил легкие, и ее тело содрогнулось. Кашель становился всё громче, всё надрывнее, и Тсуна чувствовал, что снова начинает паниковать, ведь спасать человека, не имея достаточных медицинских знаний… Почему он пошел на исторический факультет, а не на медицинский?! Почему в школе учился так плохо, что не смог бы стать врачом? Почему?.. Вой «скорой помощи» замер у ворот. Мигающий свет ярких фонарей на крыше продолжал монотонно дарить снежинкам новые блики, а Тсуна уже мчался к медикам со всех ног. Аой надрывно кашляла, давясь воздухом, а он не замечал ни холода, ни боли в ноге, получившей легкий ожог, ни спазмов в горле, мечтающем зайтись в не менее яростном кашле, вырывающим легкие из тела. И вскоре кто-то уже доставал из машины каталку, просил положить на нее пострадавшую, прикладывал к ее лицу кислородную маску… А Тсуна думал только об одном. — Не оставляй меня… И этот тихий шепот Аой услышала. Не могла не услышать.