Бессознательно и неизбежно

- Цири, - сказала Йеннифэр. - Запомни, я, вопреки всему, злюсь так же редко, как и смеюсь. Анджей Сапковский "Кровь эльфов"

Это был последний постоялый двор перед Венгербергом. Они могли бы тут и не останавливаться, проскакав всю ночь, и к утру прибыть в город – но Геральту остановиться захотелось. Возможно, они провели в пути гораздо больше времени, чем могли бы, если б добросовестно торопились – но они действительно занимались любовью на каждой ночевке, а потом еще высыпались поутру, завтракали, ленились, оттягивая время выезда – в конце концов, дом Йеннифер, и Цири, если приехала на всю зиму – никуда от них не убегут. Время позволяло. Да и уехать затем от чародейки по холодам – куда бы там Лютик ни собрался – не составляло проблемы: Венгерберг был городом в населенной части страны, не то что Каэр-Морхен, замок на заметенных снегами горных перевалах. Итак, сейчас наступало утро на последнем постоялом дворе перед Венгербергом. Геральт полагал, что утро можно растянуть до обеда, но все равно, даже выехав позже – к вечеру они прибудут в город. Но сейчас наступало утро и Лютик находился в его объятиях. Они тихо размеренно занимались сексом – по утрам Лютик был таким сонным, разморенным, податливым, позволял Геральту брать себя, продолжая дремать, и бормотал сквозь сон, что "это же так обалденно – и поспал, и потрахался". Геральт разложил его на спине и медленно трахал, нависая, рассматривая лицо сонного Лютика, прикрытые подрагивающие веки, разметавшиеся по подушке волосы. Лютик стонал тихонько, это было больше похоже на непроизвольные томные вздохи, которые прорываются сквозь сон, если поутру настигают эротические видения. Лютик был настолько расслаблен, что даже не удерживал ногами Геральта за поясницу – просто широко развел ноги по простыне и чуть подавался вверх тазом, подставляясь. Отняв руку от простыней, продолжая удерживать вес своего тела на предплечье второй руки, Геральт зачарованно очертил пальцем линию подбородка Лютика. Затем погладил заломленные от удовольствия брови, провел по переносице и вниз, оттянул нижнюю губу. Лютик высунул язык и попытался лизнуть ускользающий палец, по-прежнему не открывая глаз. Геральт отнял руку и навалился на него сильнее, дыша в ухо, прикасаясь щекой: – Хорошо тебе, Лютик? Скажи, что тебе хорошо... Скажи... – шептал Геральт, начав вонзаться чаще, хаотичнее и требовательней. Это было единственное, о чем он мог просить поэта, хотя хотелось озвучить другое: "Скажи, что любишь меня", "Скажи, что не уедешь", "Скажи, что не хочешь меня отдавать". Лютик простонал, выгибаясь, вцепляясь в его плечи. – Да-да-да, вот так, не останавливайся, Геральт. Мне очень хорошо. Мне потрясающе. Ты знаешь. О, как же с тобой хорошо... – Лютик наконец открыл глаза, мутные со сна, обвел лицо Геральта едва осознанным взглядом, откинул голову в подушку и задрожал от особенно удачного толчка. Но когда Геральт в него излился, Лютик вдруг, то ли окончательно проснувшись, то ли включившись в реальность, обхватил Геральта руками и ногами, прижался всем телом, спрятал лицо в изгибе шеи, и лежал так, вцепившись чуть судорожно, напряженно дыша. – Лютик, Лютик, – Геральт гладил его по волосам, наслаждаясь моментом – эта болезненная хватка... ну, хоть что-то значила? Возможно, что Лютик проснулся, и вспомнил неотвратимость Венгерберга, и ему хотя бы жаль? Хотя бы, может быть, чуть-чуть, хотелось оставить Геральта себе, а не бросать у Йеннифер? – Лютик, скажи же что-нибудь... – ласково шептал Геральт, и касался, и хотел успокоить, а Лютик все молчал и не отпускал. – Я... не знаю, что сказать, – хрипло выдохнул поэт через время, отстраняясь, поднимая на Геральта болезненный взгляд, чуть ослабив хватку на шее, начав тоже перебирать его волосы. Лютик поморгал, проглотил комок в горле, потом заговорил, с паузами, растерянно, как будто спонтанно и сам не зная о чем: – У тебя такие жесткие волосы, но такие шикарные. Всегда хотелось трепать тебя по волосам. Знаешь, еще раньше. Сидишь ты с лицом "про войну". Такое смертельно опасное создание. А хочется потрепать по макушке. Так, с чувством, ласково, чтоб было тебе приятно. Чтоб всякая угроза с лица слетела. И знать, что меня ты не тронешь, – рассказывая это все, Лютик скользил взглядом по его лицу с любованием, а Геральт от всех этих "раньше; когда-то", подмечаемых за Лютиком, только внутренне кипел на самого себя и думал, что мог бы попытаться повернуть свою жизнь в это русло еще давным-давно. Они так и лежали – член Геральта все еще был в Лютике, а Лютик не кончил, просто окончательно проснулся, осознал время и место, и на него нашло, и он вцепился в Геральта мертвой хваткой. Геральт аккуратно выскользнул из него, завел руку под поясницу и принялся выводить круги грубой подушечкой пальца по границе растраханной дырочки, иногда проникая внутрь на фалангу. Вторую руку он опустил на член Лютика меж их телами, и начал ему дрочить. Лютик все еще висел у Геральта на шее, крепко обнимая, всхлипывая и постанывая в плечо. Когда Лютик, кончая, метался под ним в исступлении, выгибаясь и царапаясь, Геральт был уверен, что, как бы Лютик к этому ни относился – с Геральтом у него действительно самый лучший секс. По крайней мере Геральт не мог себе представить, чтоб хвастливый веселый выпендрежник Лютик вот так всхлипывал, кричал и бился в конвульсиях сладостной дрожи в объятиях какой-нибудь женщины. *** Шпили, мощеные площади, скука на лицах горожан, все очень сыто и по-мещански – Йеннифер с умом выбирала место своей резиденции, чтоб престижно и доходно – Геральт Венгерберг терпеть не мог. Еще тут было как-то в целом мрачно, чопорно, и даже то, что Венгерберг лишен лихого разгула нищих, воров и прочих маргиналов, и жителям безопасно выйти вечером на улицу – город в глазах Геральта не красило. А Лютик всегда радовался любому столпотворению. Среди людей была его стихия. Въезжая за городские стены, он начинал сиять, лучиться энергией и выглядеть приветливо, как бы ни вымотала дорога. Поэт, белозубо улыбаясь горожанкам, с любопытством вертел головой по сторонам, но вот вперед поглядывал с опаской – как будто все еще сомневался в целесообразности визита. Геральт почти ожидал, что он свернет в кабак, пожелав спеть в честь своего прибытия, унесется на рыночную площадь, завидев пестрящие тряпками прилавки, или отчебучит что угодно, чтоб сделать крюк и прибыть к Йеннифер попозже. Правда, единственное, на что Лютик отвлекся – схлестнулся разговором с прелестной цветочницей. Приветствия от девушки в их достославном городе, невинное щебетание, и вот уже Лютик выбирает букет, свесившись с коня и распинаясь про глубокий символизм цветов в поэзии. – Лютик, на кой черт тебе цветы? – Плотва нетерпеливо гарцевала рядом, и Геральт закатывал глаза, начиная досадовать. Хотелось уже, чтоб треклятая встреча поскорее произошла – как если бы резко сорвать повязку с поджившей раны. – Я бы преподнес букетик Цири, она любит всякие пестрые безделицы и побрякушки, хоть и ведьмачка, и умеет шинковать людей тонкими ломтями. Геральт, не будь чурбаном, купи цветов жене и дочке, – Лютик лыбился цветочнице и не особо слушал, что сам же мелет. – Она мне не жена! – прошипел Геральт. А ведь это даже не было ехидством – Лютик просто ляпнул, как нечто естественное и само собой разумеющееся. Он обернулся и заморгал растерянно, сообразив, что только что сказал, а потом нервно хихикнул. Поэт выбрал было для Цири премилый букетик, перевязанный шелковой лентой, но, повертев его в руках, сконфуженно вспомнил, что дам-то двое. – Черт, Йеннифер если дарить цветы, так нечто непременно претенциозное, простые вещи ей непонятны, – Лютик чесал в затылке и с надеждой на подсказку глядел в лукавые очи цветочницы. Геральт решил от покупки цветов воздержаться. Вручить чародейке цветы и сообщить о расставании было бы верхом бестактности, а Цири... увидеть ее дерзкую улыбку, блеск зеленых глаз, юный задор в движениях, когда она кинется на шею, почувствовать, как звенит связь между ними натянутой струной – что тут могут сказать какие-то цветы. Цветочница Марта (почему-то они уже знали, как ее зовут, и едва ли не были приглашены в гости на чай – хотя Геральт вообще не принимал участия в разговоре) после долгих переборов всего ассортимента прилавка, посоветовала Лютику в шутку модный эксклюзив, они долго хохотали – но потом Лютик все же купил для Йеннифер тот цветок. Геральт решил, что он самоубийца. – Я надеюсь, что ты все же шутишь, – бормотал Геральт Лютику в спину, лавируя на лошади в людском потоке, пытаясь поравняться с Пегасом. – Лютик, почему ты вечно отчебучиваешь подобные штуки, я не собираюсь спасать тебя еще и от Йеннифер. – Брось, Геральт, – отмахивался Лютик беспечно. – Честно говоря, когда мне неловко – а мне перед ней неуловимо неловко, я все же предпочитаю вести себя так, чтоб было смешно. *** И когда они увидели возвышающийся на два этажа над остальными дом чародейки с покатой крышей, мощеной шифером, и входная дверь над высоким крыльцом отворилась, и оттуда с лихим визгом выскочила Цири, и бежала к ним, хохоча, и Геральт как раз успел спешиться, когда она рухнула в его объятия – счастье все-таки наступило, ничто больше не имело значения в этот короткий миг, только биение сердца Цири у Геральта на груди. – Геральт, – она смеялась, заглядывала ему в лицо, положив руки на плечи. Такая взрослая, такая сильная – интересно, сможет ли Геральт когда-нибудь отделаться от мысли, глядя на девушку: "как же она выросла", и "как быстро она выросла", или это вечное бремя всех родителей? Зеленые глаза Цири сияли, пепельные волосы трепал ветер, а улыбка ее всегда была такой задорной и дерзкой, несмотря на все горести, которые довелось пережить. И да, Лютик был прав – по яркости и легкомысленности костюма она могла бы соперничать с поэтом: ботфорты на невысоком каблуке, кожаный корсет, любимый серебряный поясок с вставками из бирюзы, расшитый самоцветами поясной кошель, вышитая рубаха, и сверху – богатый жилет с опушкой из белого песца, очень идущей к пепельным волосам. Интересно, как Йеннифер переносит это, по ее мнению, вопиющее отсутствие вкуса? – Геральт мысленно усмехнулся. Сама Йеннифер, разумеется, навстречу с криками и визгами не бежала – вышла следом за дочкой, стояла на крыльце, положив руку на кованые перила, чуть улыбаясь уголками губ. Ее локоны были все так же пышны, рассыпались по плечам тугими черными спиралями, блестели на солнце. Черное платье в пол с белой бархатной оторочкой можно было посчитать скромным и домашним. Цири подтолкнула Геральта в направлении Йеннифер, а сама, снова вскрикнув от радости, подбежала к Лютику, и Геральту в спину донесся их диалог: – Лютик. Ты все не меняешься, – в голосе Цири, казалось, можно было расслышать теплую улыбку. – Ласточка. Ты все хорошеешь, – Лютик отвечал с искренним восторгом. – Это тебе, – он, видимо, протягивал ей цветы, – трудно было удержаться от покупки деревянной лошадки, все забываю, что ты больше не шкет... – они смеялись, обменивались остротами, и Геральт позволил их голосам отступить на задний план, глядя на стоящую у двери дома чародейку. Ну что ж, она была красива. Красива умышленно, рассчитано, показательно – для Йеннифер это было важно, всегда выглядеть так, будто она входит в бальную залу под сотни оценивающих взглядов – даже в бою быть на каблуках и в юбке с соблазнительным вырезом, даже в постели быть накрашенной и в кружевном пеньюаре. Геральт, наверное, подсознательно все же боялся: вдруг действительно, как говорил Лютик – увидит, и перемкнет? Но нет. Геральт теперь смотрел на нее – как будто отстраненно. Как будто шоры с глаз спали. Ему вдруг пришла в голову странная и несвоевременная мысль – в том смысле, что почему он не думал об этом раньше? – в Йеннифер никогда не было радости. Была страсть, была ярость, было упорство, была слепая вера в свои силы, были ехидство и умение иронично насмехаться над людьми и миром, была сила – много силы, – но простой чистой радости в ней никогда не было – а радость и счастье – разве не должны они идти рука об руку? Возможно, радость и улыбку во все зубы чародейка считала слабостью. – Геральт, – она улыбалась слегка, и как будто не для того, чтоб улыбкой обозначить приветливость или хорошее настроение, а показать превосходство и снисхождение. Впрочем, ему Йеннифер улыбалась чуть теплее и искренней, чем всему остальному миру. – Йеннифер, – он подошел, взял за руку и быстро поцеловал в щеку, коснувшись губами прохладной алебастровой кожи. Йеннифер пытливо заглядывала в лицо. Наверное, ведь, понимала еще тогда, на корабле с джинном, что что-то пошло не так, что-то треснуло – потому что Геральт не встал перед ней на одно колено с пылкими заверениями, что испытывает истинную великую любовь, и магия была ни при чем. Геральт чуть пожал плечами, примирительно улыбаясь. Высокое крыльцо дома чародейки в любом случае было не тем местом, где следовало выяснять отношения. – Йеннифер! – по ступеням поднимался Лютик, а Цири пошла отводить лошадей в стойла. Полой кафтана Лютик прикрывал свой подарок, и Геральт закатил глаза, отчасти с облегчением, что их тягостное неловкое приветствие сейчас сменится клоунадой. – Лютик, – Йеннифер улыбнулась поэту даже чуть более приветливо, чем Геральту. С тех пор, как Лютик перестал чародейку бесить, Геральт с удивлением отметил, что тот ее, пожалуй, забавляет. – Йеннифер, ты невыразимо прекрасна, и день бледнеет перед сиянием твоего лица, – Лютик церемонно расцеловал ее в обе щеки, и Йеннифер только фыркнула, даже не особо отстраняясь. – О, это тебе, – Лютик вынул из-под полы горшок с растением. – Говорят, в южных пустынях эти штуки растут вместо лесов. Меня уверяли, что он будет цвести фиолетовым. Йеннифер иронично выгнула бровь, поглядывая на поэта со сложным выражением лица: не зная, смеяться или злиться. – Да, Лютик, это кактус. Действительно, южное растение, которое стало модно в последнее время выращивать в богатых домах. Диковинка. Особенность в том, что он колючий. И стоило бы поостеречься дарить его дамам, тем более тебе. Потому что, захоти дама швырнуть его в лицо – будет очень больно. – Да, но, Йеннифер, – Лютик скалил зубы и идиотничал. – Меня уверяли, что он абсолютно неприхотлив и выживет, даже если за ним не ухаживать. Я почему-то полагаю, что ты совершенно не умеешь выращивать цветы. Пусть этот будет первым, кто переживет твою заботу. Чародейка закатила глаза, вздохнув сквозь зубы. Геральт вдруг уразумел, что она сдерживается не оттого, чтоб наорать, а чтоб не рассмеяться. – Не переживай, если бедняга умрет – говорят, нарезав их мякоть, можно настаивать отличную водку, – Йеннифер аккуратно забрала у Лютика горшок, посмотрела на странное мясистое тело растения, утыканное иголками, изящно пожала плечами, добавила по размышлении: – Что ж, спасибо, что не эхинопс, – и втолкнула Лютика в дверь дома, во избежание столпотворения, увидев, что на крыльцо уже поднимается Цири. *** Стол у Йеннифер был роскошен. Насколько Геральт помнил, она имела привычку заказывать яства в лучшей ресторации города, славившейся своим шеф-поваром, уважаемой чародейке доставляли блюда с пылу-жару, изысканно сервированные, щекочущие ноздри божественными ароматами. – Мам, вилки – это неудобно. Разве что, пожалуй, ими сподручно выколоть врагу глаз. Перед кем я тут должна кочевряжиться, демонстрируя манеры? – Цири разделывала фаршированного перепела руками под неодобрительным взглядом Йеннифер, еще и жестикулировала, помахивая обглоданной косточкой в пальцах. – Какой ужас, из тебя во все щели лезет натура разбойницы с большой дороги, – Йеннифер притворно вздыхала, красиво пригубив вино из высокого хрустального бокала. Она действительно стала... мягче, или же просто признавала за Цири право быть взрослой и вести себя, как ей вздумается – потому что прежде Йеннифер держала Цири в ежовых рукавицах, ставя воспитание и дисциплину гораздо важнее проявления чувств. Впрочем, сам Геральт считал, что Старшей Крови, повелительнице Времени и Пространства, давно уже никто не в праве ничего предъявлять. Хочет дурачиться – пусть дурачится. Это счастье – когда есть возможность дурачиться, а не сражаться за свою жизнь. – И, девочка, что с твоим макияжем? Будто сажей под глазами намазано, неаккуратно, черно, словно глазницы черепа. Ты пугаешь людей, – Йеннифер продолжала сокрушаться. Наверное, это тоже какая-то неизбывная черта родителей, которой не избежать даже внешне юным и в душе надменным чародейкам – высказать ребенку, что он-де, посмел вырасти и выглядеть не так, как им, родителям, хотелось. – А по мне, так красиво. Глаза, будто в дымке, и еще они визуально становятся больше на лице, – Лютик рассеянно перебирал струны, улыбаясь Цири. – Не удивлюсь, если такой макияж войдет в моду. И назовут его какими-нибудь "дымными глазами". Цири хохотала. Она держала бокал неправильно, прихлебывала вино частыми глотками, в ее жестах не было ни жеманности, ни женственности – только лихой мальчишеский задор, и, возможно, самую малость, ей нравилось дразнить строгую матушку. – Да, я пугаю людей, но в этом-то и смысл – пугать людей. Ведьмаков боятся, это же здорово. Я – демон с горящими в черных провалах карбункулами очей, – Цири хихикнула. – Как ни странно, это даже не цитата Лютика. Простой люд иногда бывает удивительно поэтичен, особенно если перепуган. Все эти страшные сказки у костра. В том смысл – рассказать, чтоб все испугались. Там иногда такие нагоняющие жуть словесные обороты можно услышать... За столом стало шумно, все перебивали друг друга. Лютик требовал рассказать ему самую страшную народную сказку из слышанных Цири, Йеннифер сокрушенно мотала головой, приговаривая – иронично, но чуточку горько: "А какие были перспективы. Княжна. Великая чародейка. Роскошь, преклонение, власть. Вся в отца, вся – лишь бы сбежать на пыльные тракты махать мечом". Предполагалось, что под отцом она подразумевает вовсе не императора Эмгыра. – Брось, Йеннифер, – Лютик расслабленно улыбнулся, отложив лютню и взявшись за бокал с вином. – Сокрушаться о том, кем она не стала, после всего, что вы пережили – такая глупость. Вы живы и можете собраться за семейным ужином, без постоянного страха, без необходимости прятаться от сильных мира сего. Что еще можно желать? Любимые люди важнее власти, собственной значимости и удовлетворения от возможности влиять на судьбы мира. Тебе скоро сотня стукнет, пора бы уже, как это... постичь простые человеческие ценности. – Лютик, тебя хлебом не корми, дай напомнить про мой возраст, – шикнула Йеннифер, обличительно ткнув в поэта пальцем с длинным ногтем. Словом, они болтали, хохотали, напивались, а Геральт смотрел на них с усмешкой и думал, что Лютик, в общем-то, заводя все эти разговоры про семью, прав – но и только. Геральт, глядя на Йен и Цири, чувствовал тепло и спокойствие, но ни капли страсти или мучительной щемящей любви при взгляде на чародейку – как раньше. Она была теперь в его глазах красива, как картина на стене, которой достаточно любоваться издали. Геральт помнил вкус ее губ, шелк ее тяжелых блестящих волос, рассыпающихся по простыням, ночи, что они вместе проводили. Иногда она бывала нежна, чаще – обладала страстью, ненасытностью и грацией кошки, но все это... Геральт сейчас вспоминал и думал, что постоянно, на всю жизнь, ее бы себе не хотел. Когда с глаз спала пелена джиннового заклятия, Геральт почувствовал себя глупым ребенком, требовавшим с небес прекрасную непостижимую звезду – и, получив эту звезду, не знал теперь, что с ней делать. Йеннифер настолько сложная, требовательная, властная, и, кажется, люди вокруг ей нужны лишь для того, чтоб соответствовать ее ожиданиям. Геральт подумал, что, если б жил с ней всю жизнь, либо сломался бы, став безвольным подкаблучником, – легче сдаться и делать все по желанию Йеннифер, чем трепать себе каждый день нервы в борьбе за свою личность, – либо, да, именно: трепал бы себе каждый день нервы в борьбе за себя самого. Смешно, что раньше-то он тоже все это понимал, но не мог ничего поделать – тянуло. Он знал, что Йеннифер своевольная, капризная, жестокая, прихотливая, обиженная на мир за тяжелое детство – но ему было нужно к ней, непреодолимо, быть без нее было хуже, чем быть с ней рядом, пытаясь мирно уживаться вдвоем. А теперь Геральт знал про нее все то же – какова она, но больше его к ней не привязывала непоборимая сила. Интересно, да неужели же чародейка после снятия заклятия не чувствует то же самое: что Геральт слишком мелок для нее, скучен, колюч, неподатлив, как сказала сегодня? – вечно его тянет махать мечом в пыль дорог, не того он круга, не тех привычек, куда более простой, чем ей требуется. Не хитрец, не властолюбец, не подлец, не интриган. Возможно, Йеннифер просто не умеет отдавать то, что, как она верила, ей принадлежит. Попивая вино, Геральт перестал думать о чародейке – больше не хотелось, и улыбался, глядя, как Лютик и Цири вовсю горланят кавалерийскую застольную: "Ты в дорогу пей с душой, кони пляшут под уздой, ждут лихого седока, будь крепка твоя рука. Главное, не выпей в тягость, чтобы ноги заплетались, выползая, еле стоя, не води коня из стойла – иль рискуешь без забот схлопотать копытом в лоб!" – песня была простецкая, без склада и лада, Лютик и Цири получали явное удовольствие, выкрикивая слова нестройным хором. Геральт усмехался. Он не сожалел о том, что Цири не выросла красивой изящной девушкой в богатом платье, жалящей речами, достойной и царственной, как ее великая бабка. Цири всегда была бесенком. И Геральт никогда особо не хотел... укрощать девочку и заковывать в рамки приличий. Он никогда не думал, кем бы он хотел, чтоб Цири стала. Он хотел, чтоб она стала счастливой, сильной, умеющей за себя постоять, умеющей выживать в жестоком мире, но при этом не утратившей радости и света в душе. Но ведь это не тот ответ на вопрос. Не тот, что значит "кем стала": императрица? королева? мать детей Старшей Крови? чародейка? полководец? завоевательница? ведьмачка? Да кто угодно – лишь бы счастливой - лишь бы ей больше не пришлось так страдать, как она уже настрадалась. Короче, сейчас – пусть себе орет песни пьяным голосом, веселая и доверчивая в кругу близких людей, – и зря Йен возмущенно морщит нос, попивая дорогое вино с таким выражением лица, будто оно прокисло. Геральт и сам с удовольствием прикладывался к бокалу. Цири кричала, чтоб он подпевал, но Геральт только улыбчиво качал головой – нет, голос у него, что карканье стаи повздоривших ворон, не станет он петь, даже пьяный, и даже хором. – Вы все – просто ватага шумного бродяжьего сброда, – сдалась Йеннифер, откидываясь на стуле. – Посуду хоть не побейте. Серьезно, Цири, если одно фарфоровое расписное блюдо окажется на полу, я живо перестану быть терпимой и вспомню, как учила тебя манерам. Потом они высыпали наблюдать закат на красивый ухоженный задний двор. Тут цвели роскошные клумбы, что бы там ни думал Лютик про неудачи Йеннифер с садоводством. Пока Лютик и Цири продолжали буйствовать, вырывая друг у друга бутылку, и споря, в какой части континента самые красочные закаты, Йеннифер, взяв Геральта под локоть, аккуратно положила голову ему на плечо. – Ты не выглядишь соскучившимся, – полувопросительно сказала она. – Смотришь на Цири, но не на меня. А на меня если смотришь, то по-другому. Будто оценивая. Что, пелена с глаз спала? Узнаешь заново? От нее пахло сиренью и крыжовником, головокружительно, навязчиво, и Геральт подумал – каков запах тела Йеннифер? Эти духи что, въелись в ее кожу, они для нее – как броня, как все платья, косметика и кружево? Все, что угодно, лишь бы ни на секунду не стать некрасивой и нежеланной, такой, как была когда-то? – Я прекрасно знаю тебя, Йен, – ровно ответил Геральт, стараясь не задеть и не обидеть. – Но, да, будто бы пелена с глаз спала. Именно прекрасно тебя зная, я не понимаю сейчас, что мы столько лет находили друг в друге, по существу, друг друга раздражая свойствами своей натуры. А ты что думаешь об этом? – Геральт, – Йеннифер подняла на него тяжелый горящий взгляд, с чуть зарождающимся недовольством. – В тебе больше достоинств, чем недостатков. Да, ты невыносим, ты – деревенщина с закостенелым образом мыслей, но при этом в тебе столько силы, надежности и благородства... Любая женщина хотела бы, чтоб ей принадлежали такая сила и преданность. Я не испытываю... каких-то внезапных порывов от тебя отказаться, – она стиснула локоть Геральта чуть сильней. – Да и ты говоришь как-то странно. Неужели после уничтожения заклятия я перестала быть желанна? Брось, все желают меня, почти все. – Йеннифер, мне кажется, ты слегка переоцениваешь значение внешности. Я понимаю, в далекой юности ты уверилась, что все решает лишь красота. Но, поверь, твои попытки управлять мужчинами с помощью тела – они по большей мере глупы, – Геральт аккуратно отнял локоть. – Это звучит жестоко, грубо и слишком прямолинейно после прожитых лет. Но ты ведь сама этого хотела, когда поймала джинна на затонувшем корабле и заставила его снять заклятие – ты хотела узнать, является ли наша любовь лишь следствием магии. Что ж, вот тебе ответ: я понял, что тебя не люблю. Она не вздрогнула, не скривилась болезненно – выглядела чуть рассерженной, а не раненой в самое сердце. И прищурилась, глядя оценивающе. Геральт очень не любил такое выражение лица Йеннифер – оно означало, что чародейка готова вцепиться когтями и зубами и драться за что-то, что вознамерилась заполучить себе. – Ну, не любишь и не любишь, – Йеннифер пожала плечами, снова беря его под локоть вкрадчиво. – Нелюбовь не мешала тебе проводить время с моими товарками по цеховому ремеслу. Мне грозит скучная зима, Геральт, неужели ты не согреешь даме постель? Своей давней верной подруге, приемной матери твоей приемной дочери? – она положила на его плечо острый подбородок. Упругие спиральные локоны защекотали щеку. Йеннифер злилась и – понял Геральт – по-женски не верила в грядущий конец. – Йен, мы же взрослые люди. Зачем тебе человек, который говорит, что больше не любит, что за блажь? – Геральт снова отстранился, но тут на них налетела Цири и категорично заявила, что они возвращаются в дом и будут плясать и пить дальше, много пить. Затем пьянка вошла в неконтролируемое русло. Геральт помнил как они, действительно, плясали. Геральт даже сам плясал – больше для того, чтоб избегать Йеннифер. Он выпил и чувствовал, что сейчас дальнейшего разговора с ней не вывезет. Цири плясала замечательно, и на восторги Лютика смеясь отвечала, что это же легче, чем пляска с мечом. Йеннифер, разумеется, не плясала – насколько Геральт знал, она умела танцевать лишь придворный менуэт и прочие галантные танцы, сейчас, несмотря на каламбур, пришедшиеся бы явно не ко двору. Затем Цири вздумалось отлевитировать грязную посуду на кухню, Йеннифер с шипением и ругательствами за ней присматривала, то и дело напоминая, что, – "Цири, хоть одна разбитая тарелка, и я за себя не ручаюсь". Геральта сценка искренне веселила – он хохотал, прихлебывая вино. Вскоре девушки исчезли на кухне, где Цири захотелось еще магическим же способом посуду вымыть, а Йеннифер испытала культурный шок, потому что мыть посуду – это ведь не их господское дело, слуги займутся завтра. А минут через десять Геральт обнаружил себя следующим за Лютиком на второй этаж, куда поэт ушел в поисках отведенной ему комнаты. Геральт нагнал его в коридоре, прижался со спины, обхватил руками, останавливая, принялся горячо выцеловывать шею. Лютик сперва взвизгнул, потом, узнав Геральта, начал материться, уворачиваясь от поцелуев. – Брось, они внизу, и Йеннифер ни за что не отойдет от своего бесценного фарфора, пока Цири пытается его расколотить, – Геральт толкнул Лютика к подоконнику, продолжая жадно шарить руками по его телу. Он желал Лютика, его крайне раздражала постоянная вынужденная мера "делать вид, что между ними ничего нет", и в целом весь этот день к концу своему начал тяготить, в основном, из-за Йеннифер, которая не захотела спокойно и достойно принять отказ ведьмака. – Геральт, убери руки! – зло шипел Лютик, оказавшись нагнутым над подоконником. Геральт залез ему в штаны, трогал член, начинавший отзываться на прикосновения – но сам Лютик был почему-то со своим членом не согласен, ругался и брыкался. – Геральт, я не шучу! Не смей ко мне прикасаться в этом доме! – поэт уперся руками в подоконник, тяжело дыша, запыханный, встрепанный и несчастный, не в силах вырваться. Геральт дрочил ему, терся о задницу, целовал в шею, хотел взять – ну, возможно, не прямо здесь, а дойти до комнаты Лютика, но можно и прямо здесь, – и не понимал, что Лютику не нравится. – Лютик, ты чего, я же с тобой, а не с ней? – зашептал ему в ухо Геральт, когда вдруг понял, что Лютик сопротивляется всерьез, едва не разревевшись от бессилия, и это не игра. – Я не буду прятаться с тобой по углам, я не буду спать с тобой в гостях у Йеннифер, убери руки от моего члена, сволочь, что ж ты делаешь, умом же я этого не хочу, – Лютик влажно толкнулся пару раз в его ладонь, не в силах сдержаться, а потом сильно лягнул в ногу: – Геральт, отпусти! Геральт отпустил. Сделал шаг назад, тяжело дыша, пытаясь совладать с желанием и обидой. Лютик поправлял штаны, стоя спиной к Геральту – тот видел в отражении на стекле, как сердито сверкают его глаза, и что они полны непролитых слез. – Да какого черта! – Геральт схватил Лютика за локоть, рывком поворачивая к себе лицом, и ловя в объятия, потому что поэт пошатнулся, и закричал надрывным шепотом ему в лицо: – Я с ума по тебе схожу! То, что я чувствовал к Йеннифер, наверное, и впрямь было магическим наваждением, мороком, имитацией любви – потому что то, что я чувствую сейчас, сильнее. Как будто я освободился от оков и волен теперь любить, кого хочу – и после этого начало происходить что-то странное, после того, как мы снова отправились в путешествие. Оно и раньше как будто бы во мне пробивалось, влечение к тебе, но тихо так, тревожно, изредка. А теперь ничто не мешает этому чувству разгореться в полную силу! Лютик бледнел, моргал, у него дрожали губы, а на лице проступали и отчаяние, и злость. – О, так ты такой молодец, Геральт, – очень тихо сказал поэт, выдирая рукав из хватки, упираясь в грудь прижимающего его к себе Геральта. – Давным-давно ты добровольно исковеркал свою жизнь, поддавшись мимолетному восторгу и влечению. Тебя почему-то так пленила бешеная отчаянная Йеннифер, сверкавшая перед тобой сиськами во время купания, а потом дравшаяся с джинном с остервенением сумасшедшей, что тебе показалось хорошей идеей привязать ее к себе навсегда. Да, ты спасал ее жизнь, но, полагаю, не вызови она в тебе желания – ты бы придумал что-нибудь другое. Сформулировал бы как-нибудь по-иному требование ее спасти. Что ж, ты сполна получил желаемое. Мне всегда та твоя выходка казалась дикостью. Но, тут уж – в чужие отношения своими советами не лезь. Кто тебе виноват, Геральт, что ты идиот, Геральт, – Лютик говорил быстрее, отчаяннее, голосом готового вот-вот вдрызг разрыдаться человека. – Ты даже не представляешь, как я зол на тебя! Потому что я действительно все чаще думаю, что со мной никогда не было ничего подобного, что случись это с нами раньше – мы бы были счастливы, и еще мне тупо страшно, что я все это чувствую, мог бы ты, Геральт, – Лютик принялся несильно, но зло бить его кулаками в грудь, – или вообще не загадывать джинну то желание, или не отменять его, жил бы со своей Йеннифер долго и счастливо, когда вы всех врагов одолели, зачем ты меня поцеловал, почему именно теперь-то, и вы все так нужны друг другу, ты, и Йен, и Цири, а мне никто не нужен, я чувствую себя виноватым, тут, перед ней, в ее доме, не смей ко мне тут прикасаться, отпусти меня, Геральт, я тебя почти ненавижу, за то, что ты мне так нужен, – Лютик истерил хуже девицы, и Геральт, как раз-то, способность на истерику в нем подозревал, но не знал, чем крыть, потому что Йеннифер и впрямь была камнем преткновения, который он сам взвалил между ними. Геральт крепко схватил Лютика за плечи и встряхнул, заставляя умолкнуть. – Но что нам мешает теперь быть вместе и быть счастливыми? – спросил он единственное, что казалось ему правильным и очевидным. – То, что я чертовски на тебя зол, и мне страшно, и двадцать прожитых лет, наверное, и один пьяный вечер рядом с Йеннифер – ни черта не показатель, в общем, пусти пожалуйста, Геральт, – Лютик сделал глубокий вдох, сглотнул ком в горле, успокаиваясь. – Я, правда, не хочу, чтоб ты меня трогал в ее доме, за ее спиной, это как-то низко, – он задумчиво нахмурился и добавил невпопад: – Секс действительно все портит. Будь мы лишь друзьями – мы бы сейчас не ссорились. Взгляд Лютика был потухшим, несчастным и больным, и Геральт его отпустил. Лютик, будто не веря в свою свободу, шарахнулся от него, буквально скатился по лестнице вниз и громко завопил, зовя Цири и сообщая, что ни черта ему не хочется спать, можно дальше куролесить. *** – Геральт! Геральт! Геральт, дери тебя все демоны и альгули! – крики Йеннифер ранним утром не предвещали ничего хорошего. Геральт приподнял голову, проморгался и порешил: чародейка в бешенстве либо потому, что он вчера в стельку пьяный уполз в свою комнату, а не в ее постель; либо Цири все же разбила что-то из бесценного старинного фарфора. – Геральт! – Йеннифер возникла в дверях, распахивая створки с такой силой, что они шарахнули о стены. Чародейка была в прозрачном черном пеньюаре, ниспадающем на плечах затейливыми узорами из жгутов, а ее волосы со сна разметались черным ореолом над головой. Раньше Геральт обожал, когда Йеннифер бывала в ярости и не одета. – Ну что? – Геральт привстал на постели, потряхивая головой. Хотелось пить. Объяснять взбешенной Йеннифер, что он ее не хочет – совсем не хотелось. – Вот, полюбуйся, что отчебучили твоя неуправляемая дочка и твой долбанутый дружок! – Йеннифер потрясала в воздухе запиской, и с порога было видно, что бумага заляпана вином. – Цири пишет, – Йеннифер элегантно оперлась о косяк, постаравшись, чтоб бедро соблазнительно округлялось, а жгуты пеньюара красиво упали с плеча, аккуратно подхватила тонкой ладонью бумагу и принялась излагать своими словами: – Цири пишет, что они с Лютиком решили уехать на праздник Проводов Урожайной Осени, который проводится в живописной деревне под Венгербергом и славится бесшабашными народными гуляниями. Название деревни эта коза упомянуть забыла. А деревень десяток, и в каждой – проводы осени. Они погуляют дней пять, затем Цири вернется, а Лютик поедет – куда он там собирался зимовать. В конце приписка: мам, не сердись, я очень скучала, просто хотела дать вам побыть вместе. Через пять дней вернусь. Целую. Цири. Ох, никакого эпистолярного мастерства, – Йеннифер посмотрела на Геральта с коварной усмешкой, выгнула бровь, откинула письмо на пол и пошла к нему мягкой кошачьей походкой, неуловимо все же чем-то недовольная. – Это очень мило с ее стороны, – чародейка присела на край кровати, задумчиво вороша копну своих прекрасных волос. – Вот только меня гложет смутное беспокойство, Геральт. Я переживаю. Цири ведь, как бы сказать, раньше была маленькой, и они никогда вместе с Лютиком не кутили. Есть у меня подозрение, что эти двое рядом – хаос помноженный на хаос. Ну скажи, как ты считаешь, – в голосе Йеннифер сквозила все большая насмешка и злая уверенность в неизбежном пиздеце: – Девчонка с мечом и балбес с лютней – с ними ведь ничего не может приключиться, не так ли? Геральт тяжко с тоскливой злобой вздохнул. Все шло наперекосяк. Лютик, Цири... Так мило решившие - оба решившие - оставить их с Йеннифер наедине, оба решившие - просто сбежать, чтоб веселиться. Ладно, стоит разбирать проблемы по мере их поступления. Им дали с Йеннифер пять дней побыть вместе – что ж, самое время приступать к сложному разговору. По крайней мере если она начнет разносить дом – никто не будет тому свидетелем, уже радость. Главное, в процессе объяснения выжить – и чтоб Лютик с Цири за это время не успели ничего натворить. Легче легкого, - с тоскливой обреченностью думал Геральт, - легче легкого.