Единство

Моника ненавидела командировки также сильно, как и любила. Безраздельно отдаваться работе было здорово, но она также безраздельно любила отдаваться брату. Шёл четвёртый день их вынужденной разлуки. И если днём она была по-настоящему загружена, разбираясь с отчётами, документами и рабочими встречами, то вечера проходили уныло и одиноко. Как и сейчас. Моника тщательно подготовилась к завтрашней встрече, несколько раз перечитала собственный доклад, практически выучив его наизусть, затем сходила в душ, и, наконец, осела на кровати, не зная чем себя занять. Гилберт бы придумал. Вдвоём им никогда не было скучно, сколько Германия себя помнила. Пруссия был рядом с первого её дня, и, несмотря на то, что поначалу относился к ней скептически — ну надо же, какой ужас, Германия и не мужчина — всегда заботился о ней. Это была неловкая и своеобразная забота, (Пруссия никогда не опекал никого раньше, и не знал как обращаться с детьми), но зато искренняя. Брат делал всё возможное для неё, всё что умел, а что не умел — пытался постичь вместе с ней. И, разумеется, он никогда не делал скидку на то, что она была женщиной. Ни разу, и за это Моника была ему благодарна. Правда, собственничество Гилберта росло прямо пропорционально с ней, а росла она очень быстро. Раздался телефонный звонок. Моника машинально схватила телефон и взглянула на дисплей. «Брат», гласила надпись. На душе стало теплее. Это была неподтверждённая теория, (да и как подтверждать они не знали), но иногда они могли чувствовать эмоции друг друга, и это было столь же интимно, как поцелуй. — Hallo? — Малышка, ты решила свести меня с ума от беспокойства? — с мягкой насмешкой спросил Гилберт. Моника почувствовала как против воли улыбается. — Прости. Мне нечем заняться… Так одиноко, знаешь ли. Моника была уверена, что брат сейчас сощурился, решая вестись ли на поддразнивание. Они оба знали, что вёлся он всегда. — Вот как, — нарочито елейно ответил он. — Мне тоже. Так сильно соскучился. Моника прикрыла глаза, чувствуя как потянуло внизу живота и улыбнулась. -… Bruder? — Ты в пижаме? — Да. Мне её снять? — Пока нет, — за елеем в голосе брата она слышит голод. Тот же голод, что терзает её саму — прикосновений Пруссии не хватает так сильно, а правила игры надо соблюдать, — руку на горло. Моника подчиняется мгновенно, от стали приказа её ведёт гораздо больше, чем от обманчиво мягких интонаций. — Несильно сожми. Есть? — Да, — вздыхает Моника, и звук выходит чертовски эротичным. — Хорошо. Сожми правый сосок. Через ткань. Моника прикусывает губу, мягко касаясь затвердевшего соска и резко сжимает его, растирая о грубую ткань пижамы. И она совсем не собирается сдерживать лёгкий стон. — Сделала. — Умница. Хочу, чтобы ты сделала также со вторым… Хорошо. Огладь бедро, как я это делаю. Моника шумно вздыхает, медленно ведёт ладонью от живота к бедру, и оттуда — к ягодице, делает резкий сильный шлепок. Возбуждение нарастает — тело узнаёт прикосновения, так что Моника шлёпает себя ещё раз, включив громкую связь. Гилберт довольно хмыкает. — Снимай штаны. Эй, представь, что делаешь это для меня. Приглашаешь. Моника кусает губу, касаясь кончиками пальцев резинки, переворачивается на живот, выпячивает зад, прогибаясь в спине, как чёртова кошка. Приспускает резинку штанов медленно, обнажая ягодицы. — Брат, пожалуйста. Отклик, — просит она, зажмуриваясь. Гилберт едва ли не мурлычет в ответ. -Конечно. Знаешь, что бы я сделал? Я бы отшлёпал тебя, малышка. Это ведь так грязно, правда? А ты так сладко стонешь от порки. Впрочем, после я бы к чертям стянул бы с тебя эти штаны. Моника возбуждённо вздыхает, в два рывка избавляясь от ненужного предмета одежды. — Я бы подалась назад, чтобы потереться о твой член. И знаешь, ты бы определённо зарычал. Гилберт усмехается. — Верно. Ты?.. — Да. — Хорошо. Оближи пальцы. Ну, же, Мони, я хочу это слышать. Германия послушно выбирает пальцы в рот, посасывает и облизывает, и чёрт возьми, Гилберта ведёт от влажных звуков. — Gutes Mädchen. Давай пока что в белье. — Хорошо, — довольно отвечает Моника, скользя влажными пальцами по ткани трусиков. Чуть ниже, по впадинке половых губ. — Гил? — М? — Что ты делаешь? — Представляю тебя под собой. Расстегнул джинсы. Глажу головку через ткань… Надави сильнее, Мони. Отлично, теперь давай двумя пальцами под ткань. Представляю какая ты уже мокрая. Моника кусает губу, двумя пальцами растирая по половым губам собственную смазку, осторожно обводит пальцем бугорок клитора, резко и шумно вздыхая. От Гилберта, это, конечно, не укрывается. — О нет, малышка, я не разрешал тебе. Не смей, пока я не скажу, ясно? — Д-да, — задушенно отвечает Моника. — Прости. — Хорошо. Раздевайся. Полностью. Германия избавляется от последней одежды за несколько секунд. — Сделала. — Теперь введи в себя два пальца. Медленно, Мони. Моника разводит ноги, чувствуя как естественная смазка застывает на её бёдрах. Осторожно и медленно — одна фаланга, две. Теперь второй палец. Звуки потрясающе влажные и возбуждающие. Стенки влагалища мягко пульсируют, обхватывая её пальцы, так что она стонет, наслаждаясь этим чувством. — Брат? Гил тоже стонет, и судя по звукам, толкается в собственную ладонь. — Третий палец, малышка. Другой рукой растирай клитор. Моника дрожит, послушно выполняя приказ, громко довольно стонет и ёрзает. — Хочу, чтобы это был ты, — жалобно тянет она. — Хочу твои пальцы. Твои губы. Твой член внутри меня. Гилберт рычит, действительно рычит, начиная вколачиваться в свою руку. — Так и будет, Моника. Когда ты вернёшься. Я трахну тебя, девочка. Как ты любишь. Как мы оба любим. Не сдерживайся, слышишь? Моника всхлипывает, трахая себя пальцами и лаская свой клитор, и ей жарко, дико жарко. — Гилберт! — стонет она, жмурясь. Пруссия шумно вздыхает, царапает своё предплечье. — Скоро? — Вот-вот. Всхлип. — Тогда сделай это. С моим именем. И как можно громче, ясно? Жаркое жадное дыхание, хлюпающие звуки, и вот-вот грань. — Гилберт! — кричит Моника, кончая. Подрагивает от удовольствия, судорожно вздыхает. — Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю. Гилберт громко надрывно стонет, и пару секунд динамик выдаёт лишь его сбитое дыхание. — И я тебя, Мони.