Ветер, кровь и серебро

На следующий день после отъезда Альберты, Джойса и всей его шайки Кристина захотела выбраться на охоту — так своеобразно отметить избавление от назойливого дяди. Хельмут поддержал её идею: она собиралась идти не на кабана или оленя, а на зайцев; он, в свою очередь, давно не брал в руки любимое оружие, хватку терять не хотелось, так что стоило бы наверстать упущенное. Да и почему бы не провести с Кристиной ещё немного времени, прежде чем уехать домой? С одной стороны, задерживаться нельзя: скоро начнутся посевы, и вместе с ними у крестьян возникнет ещё больше трудностей, чем обычно. Они пойдут к своему господину с прошениями и челобитными. А ещё дома ждут сын и сестра… Или, может, сестра не ждёт, но это не значит, что домой возвращаться не надо. В утро охоты пришлось немало побегать по лесу — как и хотела Кристина, пошли с гончими на зайца. Собаки без труда отыскали свежие следы в рассветной прохладе. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, оранжевые тонкие лучи несмело пробивались сквозь стволы деревьев, покрытых нежной весенней листвой, падали на зелёную траву и первые солнечные одуванчики. Воздух с утра был довольно холодным, в кронах танцевал слабый ветерок — впрочем, ему хватило сил разогнать набежавшие с вечера тучки, оттого небо было чистым, светло-голубым, таким далёким и высоким… Возможно, София сейчас именно там — наблюдает за ним свысока… Хельмут сильно сжал указательным и средним пальцами тетиву, так, что даже плотные перчатки для стрельбы не спасли от боли. Но боль немного отвлекла от мыслей, которым на охоте не место. А на мозоли плевать, к ним привыкать не придётся. Вскоре в лесу раздался заливистый лай — гончие обнаружили заячью лежанку. И ещё через некоторое время охотники получили несколько довольно-таки увесистых тушек, пронзённых меткими стрелами. Подстрелили также несколько белок, совершенно бесстрашных и наглых, которые так и скакали по ветвям раскидистых елей. Хельмут, по своему обыкновению, попал в глаз — чтоб шкурку не портить. Пока победители распределяли между собой трофеи, Кристина тихо отошла к краю поляны, где они расположились. И Хельмут сразу заметил, что всё утро женщина ходила как в воду опущенная, кажется, даже ни разу не улыбнулась, а на все вопросы отвечала коротко, односложно, порой невпопад. — Что-то не так? — поинтересовался Хельмут, подойдя к ней. Сзади раздался смех охотников, но Кристина не обратила внимания, даже не шелохнулась. — А? — отрешённо выдохнула она. — Прости, что ты сказал? — Я спрашиваю, всё ли в порядке? — терпеливо повторил Хельмут. Кристина несмело оглянулась, зябко закуталась в свой чёрный плащ, скреплённый спереди двумя тесёмками. Выражение её лица было совершенно испуганным, будто она увидела в глубине леса русалку, упыря или волка-оборотня. Хельмут даже на всякий случай взглянул вперёд, но никаких тревожных признаков появления лесной нечисти не обнаружил. Тут вроде бы даже обычных волков нет, что уж там… Только зайцы, белки да птицы. Чего же она так испугалась? — Да я о Джеймсе думаю, — невесело усмехнулась Кристина, сделав пару шагов вперёд, словно желая скрыться среди деревьев от навязчивых вопросов. — Зря я сегодня поехала… Он явно чем-то обеспокоен, а что именно его мучает — не говорит. И утром тоже был такой… испуганный, что ли… — Она покачала головой и отвела взгляд. Хельмут смотрел на неё внимательно, выражая свою заинтересованность, а вот она глядела не на него, а вниз — будто лесная подстилка волновала её больше всего на свете. — Даже не злился на меня, — вдруг в голосе её зазвучал яд, — не огрызался… — А обычно он часто злится? — спросил Хельмут. — Ты не представляешь… — Сделав паузу, она добавила твёрдо, но тихо: — По-моему, он меня ненавидит. С этими словами Кристина как-то странно повела плечами, заморгала, и он понял, что она пытается справиться со слезами. — Я думаю, тебе просто кажется, — попытался он её приободрить, хотел сначала коснуться плеча, но отчего-то не решился. — То, что он растёт не таким, как ты хочешь… Это ведь ожидаемо. Он — человек, хоть и маленький, а не кусок глины, из которого можно вылепить всё, что тебе заблагорассудится. — Ну, да, — кивнула Кристина, делая ещё пару шагов вперёд, как-то воровато оглянулась — видимо, не хотела, чтобы остальные охотнки услышали их разговор, но они не обращали на беседующих господ никакого внимания, — но он ведёт себя… неправильно. Не так, как другие дети. Я ни разу не видела от него любви и ласки, он жмётся ко мне лишь тогда, когда ему страшно. А Генриха он вообще как будто за родного не признаёт… Я не знаю, что с этим делать. Она резко взглянула на Хельмута, и тот вздрогнул: Кристина, не выдержав, заплакала — тихо, совсем сдержанно, не всхлипывая, не шмыгая носом. Слезинки медленно, по одной, текли из её помутневших глаз, и губы дрожали, но больше ничего не выдавало тех эмоций, что испытывала она сейчас. Стало безумно жалко её — такую маленькую, хрупкую, с растрёпанной косой, кутающуюся в плащ и неуверенно переминающуюся с ноги на ногу. Хельмут сначала подумал, что от холода. На Кристине была серая льняная рубашка с меховой жилеткой, чёрный плащ, плотные коричневые штаны — всё это для сегодняшней погоды не было слишком лёгким. Но она всё равно ёжилась и дрожала. Значит, не от холода. Захотелось её обнять, прижать к себе и помочь унять эту дрожь, но Хельмут сдержался — если бы Кристина сейчас в этом нуждалась, то наверняка дала бы понять. — А как Эрнест? — поинтересовалась она вдруг наигранно беспечным тоном. — Сколько ему уже? — Год, — напомнил Хельмут со вздохом. Теперь каждые именины сына будут напоминать ему и о другой годовщине. — Когда я уезжал, он уже вполне смело ходил и лепетал… Скоро начнёт вопросы задавать… Теперь он сам подался вперёд, заходя в сень деревьев, куда солнечные лучи проникали хуже. Кристина прошла за ним, и лесные тени окутали их со всех сторон, а запах хвои и травы стал явственнее и чище, нетронутый человеческим присутствием. Тут Хельмут тоже почувствовал более сильную прохладу — даже под рубашкой и шерстяной жилеткой с кожаными вставками тело покрылось мурашками. С каждым шагом стрелы в колчане за его спиной гулко стучали друг о друга, а оперенье едва слышно шелестело. — Прости, — выдохнула вдруг Кристина. — Не стоило напоминать тебе об этом. — Да нет, ничего, — покачал головой Хельмут. — С годовалым ребёнком сложно, но… я ожидал худшего, — хмыкнул он, чуть запнувшись. — Почему-то так сложилось, что отец обычно не принимает участия в жизни младенца, но я стараюсь, делаю, что могу. Всё-таки у Эрнеста, кроме меня, никого нет. Кристина понимающе кивнула и больше не задавала вопросов. Хельмут и правда по мере сил старался участвовать в воспитании маленького сына, уделял ему столько времени, сколько мог, и даже немного ревновал его к Хельге, которая если и не стремилась заменить ребёнку мать, то просто проводила с ним каждый свой свободный час. Но она ведь всего лишь тётя, куда более дальняя родственница, чем отец. Она не должна оспаривать права Хельмута быть самым близким Эрнесту человеком. Он бы взял сына с собой в Эори, будь тот постарше. Но пришлось оставить его на попечение Хельги — скрепя сердце, без рьяного желания. И сейчас он очень скучал. Пустота, что разорвала его жизнь после смерти Софии, будто увеличилась в разы. И какой бы хорошей Кристина ни была, она не могла заполнить эту пустоту. — Так странно, — вдруг негромко произнесла она, — Джеймс родился вполне легко, его появление на свет не стоило никому жизни, и всё же мы с ним несчастливы. А Эрнест… — Она вздрогнула, осеклась и добавила: — Ты так его любишь, и он тебя, видимо, тоже? — Не думаю, что он пока осознаёт, что такое любовь, — пожал плечами Хельмут, — но да, он очень милый. И в смерти Софии я его вовсе не виню, у меня и мысли такой не было… Хватило опыта с Хельгой. Мне понадобились годы, чтобы понять, что в смерти мамы она не виновата, а вот в первые месяцы я её вообще ненавидел… — Он покачал головой, чувствуя на себе пронзительный взгляд Кристины. — Что поделать, я был пятилетним маленьким дурачком. Но на этот раз всё иначе, и ничего, кроме любви, я к Эрнесту чувствовать не могу. — Наверное, это ожидаемо, ведь… — Кристина вдруг замолчала, с её губ мгновенно пропала лёгкая улыбка, а взгляд стал тревожным, неуверенным. — Ведь ты и Софию очень любил, правда? — Словами не передать. Улыбка вышла у него невольно, потому что он на мгновение забыл о том, что его жена мертва, и даже поначалу не понял, почему Кристина говорила о ней в прошедшем времени. Странно, ведь прошёл год, а он так и не прекратил забываться, отстраняться и неосознанно, против воли убеждать себя в том, что ничего не изменилось. И он до сих пор прекрасно помнил Софию — всю, в мельчайших деталях, от осенних рыжих волос и изумрудных глаз до тонких белых пальцев… И тем больнее было осознавать, что всё это сейчас тлеет в склепе, превращаясь в пепел и пыль. — А ты попробуй, — вдруг предложила Кристина. — Попробуй передать словами. Я понимаю, что тяжело, но, поверь мне, если ты расскажешь, может стать полегче. Хельмут сделал глубокий вдох — рассказ предстоял долгий и крайне тяжёлый. *** Со дня свадьбы прошло два года, а София всё никак не могла забеременеть. Большинство лекарей не сомневалось: налицо бесплодие, и с этим ничего не поделать. Есть, конечно, травы, которые помогают женщине зачать, но раз уж за два года ни одна настойка, ни одно зелье не подействовало… И София почти отчаялась и потеряла всякую надежду. Даже молиться перестала, хотя раньше каждый вечер зажигала в комнате свечу и замирала перед ней на несколько минут, потупив взор и сложив руки. Бог, природа, ещё какая-то могущественная сила — всё казалось ей бессильным против того, что говорили лекари. А говорили они не без оснований. Но Хельмут сдаваться не собирался. Они так мечтали о ребёнке, так надеялись, так ждали — и всё это должно оказаться напрасным? Неужели она готова так просто позволить их мечтам разбиться, разрушиться и повернуть жизнь не туда, куда они хотели? Хельмут не мог этого допустить. Они старались делать вид, что всё в порядке, что нужно просто чуть-чуть потерпеть… Но время шло, терпение их обоих подходило к концу, и ничего при этом не менялось. В народе уже давно ползли слухи, что его светлость наследника, видимо, никогда не дождётся, а Хельга качала головой и сочувственно вздыхала каждый раз, когда София обнаруживала кровавые пятна на своей простыне. И если жена ощущала скорее досаду и отчаяние, то Хельмут злился. На себя, на Хельгу с её совершенно лишним, никому не нужным сочувствием, на лекарей, которые только и делали, что разводили руками… На Софию он злиться не мог — просто не получалось, глядя в её печальные бездонные глаза, на неё злиться. Да и в чём она виновата? Ей ещё хуже, хуже всех в этой ситуации, потому что клеймо бесплодной наложили именно на неё. То лето, светлое, тёплое, но не жаркое, они проводили в Даррендорфе, окружённом долгим хвойным лесом, что простирался далеко на юго-восток, смешиваясь с Ясными лесами, и на запад, до Чёрного моста. Иногда шли дожди, поливая урожай, обещающий быть обильным, и всюду кипела жизнь. Лес манил к себе свежим запахом хвои и земли, яркостью зелени, бесконечными просторами, похожими на изумрудный океан. Хельмут решил приехать сюда, потому что в Штольце София целые дни коротала у окна за вышивкой и чтением, ни на кого не обращала внимания и почти ни с кем не разговаривала, даже с мужем. Ему же хотелось как-то расшевелить жену, пробудить её к жизни, но она не отзывалась, продолжая молча смотреть на него с печалью, в которой угадывалась толика укоризны. И он решил, что ей стоит съездить домой, увидеться с братом, взглянуть наконец на родные места… София согласилась с явной неохотой, но в день отъезда её настроение резко улучшилось: она много смеялась и улыбалась, на прощание звонко расцеловала ошеломлённую Хельгу в обе щёки, не выпускала руку Хельмута из своей… Он, конечно, обрадовался таким приятным изменениям, но всё же почуял в этом что-то подозрительное. Слишком внезапно она стала такой радостной, счастливой и беззаботной; слишком внезапно пропали тоска и отчаяние из её взгляда. Хельмут побоялся спросить, в чём дело. Подумал, что если бы она всё же забеременела, то он узнал бы об этом первым — вряд ли Софии хватит воли сдерживать внутри себя эту новость, просто тихо сияя. В общем, вопросы подождут. Она сама скажет, когда захочет. Первый день в Даррендорфе прошёл спокойно, если не брать в расчёт небольшой пир по поводу возвращения Софии. Роэль был искренне рад сестре: в последний раз в Штольц с ней он не ездил, изъявив желание остаться в родном замке и прекратить бесконечные путешествия туда-сюда. Все надеялись, что баронесса Штольц задержится в родном замке как можно дольше. И ей действительно пришлось задержаться. На второй день пребывания дома она захотела проехаться верхом, погулять в лесу, пока было тепло и не дождливо. Хельмут поддержал эту идею: он так давно мечтал провести время наедине с женой, не ощущая кожей её печалей и тревог, глядя в глаза, не слезящиеся от отчаяния, а счастливые, влюблённые — как раньше… Всегда хочется вернуть это время — «как раньше», но отчего-то не всегда оно возвращается. Им удалось уговорить чересчур бдительного капитана стражи отпустить их вдвоём, без сопровождения гвардии, они пообещали далеко не заезжать и долго не кататься. Правда, обещание своё, по крайней мере, первое, всё же не выполнили. Стараясь не выпускать из виду замок на высоком холме, они неторопливо, шагом, ехали по узким тропинкам, что петляли между огромных сосен, раскидистых елей и можжевеловых кустарников. Беззаботно болтали о всяких пустяках, смеялись и шутили, не касались лишь той темы, что больше всего волновала их обоих. Да и окружающая обстановка не очень располагала к серьёзным разговорам: яркие, пронзительные лучи весёлого летнего солнца проникали сквозь кроны деревьев, по которым прыгали, играя, белки, а мимо с жужжанием проносились шмели. По обочине тропинки зеленели заросли крапивы, желтели цветочки чистолиста, откуда-то издалека чувствовался запах свежей воды — наверное, лесное озеро или ручей. Они решили поехать на запах и вскоре оказались на небольшой зелёной полянке, сплошь покрытой цветками чистолиста. На её краю и впрямь находился небольшой ручеёк, вода его, звеня, убегала на север. Они привязали лошадей возле ручья, чтобы те смогли утолить жажду и отдохнуть, и дальше направились пешком по течению. София продолжала рассказывать что-то о недавно прочитанной поэме, смеяться и уже совсем привычно держать Хельмута за руку. Тревога и печаль, казалось, улетели прочь вместе с тёплым южным ветерком, но всё же барон Штольц не переставал ощущать в душе это странное чувство подозрительности, недосказанности… Как затишье перед бурей. С другой стороны, эта прогулка ненадолго перенесла его в те дни, когда они ещё не были женаты. Он вспоминал, как они танцевали на свадьбе Генриха и Кристины — сдержанно, едва касаясь друг друга, — как гуляли вместе по этому же лесу, только куда ближе к замку, под присмотром стражи на стенах и старой наставницы Софии, монахини, которая жила в Даррендорфе на правах старшей няни. Они так же, как и сейчас, разговаривали о книгах, едва заметно улыбались друг другу и взаимно смущались… Это было странно — раньше Хельмут смущения не испытывал, казалось, никогда. Но при виде своей невесты он попросту не мог оставаться прежним. Она изменила его — глупо это отрицать. Пресловутая буря и правда началась, когда София вдруг замолчала, поняв, что он почти не слушает, и внимательно взглянула на него. Но без строгости, укора и обиды. Её взгляд был несколько замутнённым, будто девушка опьянела, хотя Хельмут мог поклясться, что за завтраком они пили только молоко. В следующий момент София поднялась на цыпочки и прижалась к его губам своими. Она целовала его так, как не целовала уже давно, и это ему безумно понравилось. Разум заволокла какая-то странная пелена, мир вокруг постепенно исчезал, и вся суть мирозданья сосредоточилась в этой прекрасной рыжей женщине, которая сейчас самозабвенно целовала его, изучала ладонями уже и так вдоль и поперёк изученное тело и пыталась дотянуться до завязок на фиолетовом плаще. Когда Софии наконец удалось расшнуровать завязки и плащ, ничем не сдерживаемый, упал к его ногам, Хельмут отстранился и хрипло спросил: — Что, прямо… прямо здесь? — А ты хочешь потерпеть до дома? — усмехнулась София, кивнув на далёкие, едва заметные башни Даррендорфа. Он взглянул на неё, коварно усмехающуюся — наверняка она затеяла всю эту прогулку только ради того, чтобы сейчас склонить его к уединённой близости. Не то чтобы Хельмут был против… Он покачал головой, обхватывая её талию и сильнее прижимая к себе. Ещё никогда она не казалась ему столь желанной, столь нежной и прекрасной, особенно в этой дорожной одежде — высоких сапогах, зелёном, выгодно облегающим её талию и грудь котарди, — с заплетённой густой косой длиной до самых ягодиц, затянутых в коричневую ткань штанов, с этим опьянённым страстью взглядом… Или казалась — неважно. Он не помнил о прошлом в тот момент. Через пару седмиц Софию внезапно затошнило. Потом она ненавязчиво сообщила, что кровь слишком уж задерживается. И только тогда замковый лекарь Даррендорфа, ошеломлённый и растерянный, окончательно утвердил: да, баронесса беременна. Хельмут был поражён и обескуражен, но в то же время — безмерно рад. Не верилось, что у них наконец-то получилось. Это божье чудо, не иначе. Или, может, всё дело в том, что они зачали ребёнка в лесу, на расстеленном поверх влажной травы плаще, под бесконечными кронами деревьев, слушая журчанье хрустального ручейка? Впрочем, неважно. Важно то, что у них наконец получилось. Пока ещё не было ничего точно известно, но лекарь предсказывал девочку из-за какого-то расположения звёзд… Они подобрали имена для обоих исходов: если мальчик — Эрнест, а если девочка — Арабелла. Арабелла Штольц — красиво ведь звучит. Беременность жены проходила легко, она чувствовала себя прекрасно, по её словам, никакой слабости, тошноты и бесконечной усталости почти не ощущала. Они даже съездили в Штольц, и поездка прошла более чем благополучно. Но рожать София решила дома, в Даррендорфе. И Хельмут поддержал её, потому что поддерживал всегда, во всех решениях. Во время её беременности он заботился о ней как мог, проводил с ней каждую минуту своей жизни и чувствовал, что любит её как никогда, и их ещё не родившегося ребёнка — тоже. И тем болезненнее, тяжелее вспоминалось ему то, что было дальше. Беременность прошла прекрасно, а вот роды… Хельмут в жизни бы не подумал, что появление на свет нового человека происходит так. Нет, он знал, что это больно, тяжело, что может быть кровь, но… И он, он сам тоже родился так? И Хельга? Это его пугало, но он ни на секунду не оставил Софию в те сложные часы. Сидел рядом с ней и держал за руку, пока она кричала, плакала и мучилась. На это было невыносимо смотреть, но он смотрел. Он не мог её оставить. И он должен видеть их ребёнка, когда тот родится. Ребёнок родился часов через десять после начала схваток. И всё это время Хельмут сидел рядом с женой. Было раннее утро, первые блики зари пробрались в комнату, и вместе с этим настала заря жизни для их сына — Эрнеста, как они и хотели. Мальчик был большой, по словам лекаря, абсолютно здоровый… Хельмут с облегчением улыбнулся. Но когда он взглянул на Софию, его улыбка мигом пропала. Эрнеста забрала Хельга, уйдя с ним в соседнюю комнату, а с Софией остались только лекарь и Хельмут, хотя его вежливо попросили удалиться. Но он остался. Если ей настолько плохо, что она даже не смогла взять на руки своего сына… Не смогла даже голову поднять, чтобы взглянуть на него… Как оставить её одну — лицом к лицу со смертью? Он помнил, что было очень много крови. Что София с каждой секундой становилась всё бледнее, а из её взгляда постепенно исчезала осмысленность. Лекарь (вся его серая мантия была вымазана кровью) ничего не говорил, даже прекратил свою бессмысленную, жутко раздражающую возню и покачал головой со вздохом. «Она умирает, — понял Хельмут как-то резко, внезапно, будто понимал это всю жизнь, — она умирает, и с этим ничего нельзя сделать». Он знал, что кровь можно остановить почти всегда, забинтовать, наложить жгут, но это в битве, на войне, а здесь… Бессмысленно. Поздно. Он держал её за руку, потом обнял за хрупкие, ещё чуть вздрагивающие плечи и, не боясь испачкаться кровью, прижал к себе. В глубине души надеясь, что своей нежностью, своей любовью и заботой ещё можно спасти её, провёл рукой по спутанным волосам, коснулся губами лба, покрытого испариной. Но она всё равно уходила от него — и ему ничего не оставалось, кроме как отпустить. И когда София перестала тихонько трястись, когда Хельмут осознал, что больше не чувствует слабого биения её сердца рядом с собой… Наверное, он сам умер в тот момент. И дальше вместо него жила просто пустая оболочка, тень. А душа его отправилась вслед за душой любимой жены. И какие были её последние слова, сказанные ему, какие были его слова, что она услышала в последний раз, — он не помнил. Он вышел взглянуть на сына, наверное, через полчаса после того, как София умерла. Хельга, испуганная и взволнованная, прижала к себе маленький свёрток, из которого доносился тихий плач, и уставилась на брата огромными от страха глазами, полными слёз. — Я могу хотя бы посмотреть на своего сына? — просипел Хельмут, чувствуя, как его колотит, как сердце бешено стучит о рёбра, как кровь бьёт по вискам… Наверное, и руки у него сейчас трясутся, и в целом выглядит он действительно пугающе. — Не бойся, я… — А то я не знаю, как обычно отцы относятся к своим детям, чьи матери умерли при родах, — пролепетала Хельга, но свёрток всё же отдала. Хельмут посмотрел на ребёнка второй раз жизни, понимая, что София его уже больше никогда не увидит. Она не взглянет в эти бездонные голубые глаза, доставшиеся мальчику от отца, не проведёт рукой по редким спутанным рыжеватым волосикам — маминым… Она не успокоит его раздирающий душу плач, который Эрнест завёл, когда его оторвали от тепла Хельги и отдали на руки незнакомого человека. Она не сможет наблюдать за тем, как её сын будет расти, учиться ходить, говорить, играть… Как он впервые возьмёт в руки меч, сначала деревянный, потом стальной — затупленный и, наконец, настоящий. Как впервые оседлает коня и как на него сядут его первые доспехи. Как он станет рыцарем, женится и заведёт своих детей. И Эрнест тоже никогда не увидит свою мать. И это так несправедливо. Нечестно. Смерть всегда забирает, когда не ждёшь, с этим нужно просто смириться и к этому нужно быть готовым, но всё же… Они ведь были так счастливы, жизнь протекала так хорошо — и неужели София не заслужила дожить эту жизнь? Испытать ещё хоть немного счастья? И кого теперь в этом винить… Хельмута передёрнуло, но он продолжал смотреть на сына с улыбкой и наблюдать, как тот потихоньку успокаивается. Голубые глазки взглянули на него с интересом. Это было так странно… Если не брать в расчёт цвет глаз, казалось, что от Штольцев во внешности малыша не было ничего. София, наверное, была бы рада, что он так похож на неё… Чтобы хоть немного усмирить раздирающую сердце боль, он прижал к себе сына, чуть покачивая его вверх-вниз и тем самым пытаясь успокоить. Хельга смотрела на это с неким изумлением, и Хельмут понял, что она с трудом пытается сдержать слёзы. — Ты не думай, что я какое-нибудь чудовище, — выдохнул он негромко, чтобы не потревожить Эрнеста. — Он, в конце концов, мой сын. Он ни в чём не виноват. — Сестра кивнула, а Хельмут, набрав в безумно болящую грудь побольше воздуха, сказал: — И я его люблю. *** Когда Хельмут закончил свой рассказ, Кристина плакала. Спокойно, сдержанно, без рыданий и дрожи, безуспешно пытаясь скрыть свои слёзы. И он тоже не выдержал. Он не помнил, плакал ли тогда, в то злополучное утро, которое он одновременно благословлял и проклинал… Но сейчас он не видел смысла молча терпеть, переживая всю боль внутри и оттого страдая ещё сильнее. Они здесь одни, их никто не увидит, так почему бы им не разделить друг с другом их общее горе? Кристина ведь тоже лишилась близкого человека, подруги и родственницы… — Я помню твоё письмо, — выдохнула она. — Помню, как оно лежало на столе у окна, пока я плакала в объятиях Генриха… Очень хотела на похороны успеть, уговорила его выехать как можно скорее… — Хорошо, что вы приехали тогда, — кивнул Хельмут, царапая ногтями кору ближайшей сосны. — Иначе я бы один там совсем загнулся. — А Хельга? — Да что Хельга… — Что вы опять не поделили? — По-моему, мы не о ней говорили, — горько усмехнулся он. И только сейчас, впервые рассказав Кристине всё, во всех подробностях, что отложились в памяти, Хельмут понял: между тем внезапным скачком настроения Софии и ещё более внезапным зачатием определённо есть связь. Она нашла способ избавиться от бесплодия и решила воспользоваться тем шансом, что был ей предоставлен. Но есть ли связь между этим и её смертью? С чем таким она связалась, что забрало у неё жизнь? Или это всё пустые домыслы… Наверное, он пытается найти виноватых в ситуации, где виноватых изначально быть не может. А если виноват он сам?.. Следом Хельмут вспомнил день похорон, когда он отчего-то чувствовал то же самое — безудержную вину. Он помнил, что София в гробу была как живая — только слишком бледная и непривычно холодная и неподвижная. Отпевание длилось долго — или это ему так казалось, ибо он совершенно потерял счёт времени. Тёмный деревянный гроб стоял на возвышении посреди храма, вокруг него горело четыре свечи, напротив священник нараспев читал все необходимые молитвы… Иногда раздавались тяжёлые, монотонные звуки колокола, и это заставляло Хельмута вздрагивать. Колокол словно пробуждал его на мгновение, а всё остальное время он находился в каком-то полусне, в бессознательном состоянии, будто не понимал, где находится и что вокруг происходит. Иногда Хельмут бросал взгляд на гроб — и тогда его сердце словно пронзали отравленным кинжалом или тысячью стрел. Не верилось, что его любимая женщина, такая искренне близкая, стала вдруг такой далёкой. Он уже не чувствовал её присутствия здесь, несмотря на то, что лежащая в гробу всё равно не была похожа на труп. Её рыжие волосы с вплетёнными в них белыми цветами были распущены и тщательно расчёсаны, из-под белоснежного савана, расшитого цветами и звёздами, виднелось новое тёмно-розовое платье с зелёными рукавами. Обручальное кольцо Хельмут решил оставить на ней, а другое, то, что подарил ей задолго до помолвки, всё же забрал, пропустил через него цепочку и с тех пор никогда не снимал со своей шеи. Хельмут смотрел и не верил. Пламя свечей и слабый дымок от них ели глаза, но не смотреть он не мог — в конце концов, вряд ли ему когда-то ещё удастся увидеть Софию. Разве что после собственной смерти… Хотя Хельмут не очень верил в загробную жизнь, да и сейчас дарить себе эту жестокую надежду не хотелось. Стоявшая рядом с ним Хельга тихонько плакала, прикрывая лицо носовым платочком. Роэль иногда всхлипывал, и Хельмут неосознанным движением легко гладил его по голове. И лишь лежащей в гробу Софии не было до происходящего никакого дела. Он не знал, чего ему ждать при прощании: то ли истерики, то ли обморока, то ли полной смерти тех чувств, что остались в его душе. Но всё прошло вполне спокойно, Хельмут даже не ожидал от себя такой стойкости и сдержанности. Он тихо поцеловал Софию в лоб, и в этот момент у него мелькнула лишь одна мысль: жаль, очень жаль, что он больше никогда не заглянет в её бездонные изумрудные глаза… Потом её отнесли в склеп и опустили в заранее подготовленный саркофаг. Надгробная скульптура ещё не была готова, да и Хельмут знал, что никакая статуя и никакой портрет не в силах передать истинной сущности его почившей жены. Это ведь будет уже не она. Потому что её самой больше никогда не будет. И это нужно просто принять.