Ветер, кровь и серебро

Тем же вечером ей пришло первое письмо от Генриха. Настроение тут же резко поднялось, исчезли злость, ненависть, гнев и обида. Кристина прижимала к груди поистине драгоценный пергамент, пока шла в спальню — прочитать его хотелось именно там. Генрих писал, что до пристани добрался вполне спокойно, хоть и не без помех: задержался на несколько дней в одной башне из-за ударившего дождя и вследствие этого раскисших дорог, крайне затруднивших дальнейшее передвижение. Теперь он ожидает короля, который задерживается из-за штормов, но, возможно, прибудет уже через день-два. Генрих предполагал, что когда Кристина получит это письмо, то он, скорее всего, уже направится в Фарелл по морю. Она вздохнула. Возможно, муж ещё не покинул пределов Драффарии и оставался на пристани, но всё же… всё же он был очень далеко. Узкий тракт не пользовался особым спросом у путников, а те места, куда он вёл, были глухими, диковатыми. Странно, что там нашлась действующая пристань… Хотя, может, её восстановили и починили ради короля, которому не хотелось делать крюк, заплывая в Серебряный залив. Да это и неважно. Важно то, что Генрих писал ей, важным было каждое его слово, каждая буква… Это письмо вмиг сокращало расстояние между ними, уничтожало все километры. Будто он сейчас был рядом с Кристиной, по обыкновению стоя сзади неё и обнимая за плечи. Будто он никуда не уезжал, а его слова были не написаны, а произнесены им вслух, совсем рядом с ней. «Я безумно скучаю и очень люблю, — так заканчивалось письмо. — Но пока мы живы, нас ничто не разлучит». Кристина улыбнулась, чувствуя, как к глазам подступают слёзы. Ну вот, ещё не хватало… Она быстро написала ответ: о том, как холодна весна и как ей холодно без него, как она распорядилась насчёт Джойса, в соответствии с его, Генриха, идеей, как дела у Хельмута и Берты, и в конце добавила, что очень ждёт его и желает ему удачи в переговорах. — Кэси! — позвала Кристина служанку, которая, смиренно ожидая госпожу, протирала пыль на подоконнике. — Отдай управляющему письмо, скажи, чтобы срочно отправил туда же, откуда пришло сегодняшнее. Кэси забрала запечатанное письмо и с поклоном удалилась, не забыв прихватить тряпку для пыли. Кристина же взглянула в окно, думая, чем ещё ей сегодня заняться — вроде бы ещё не слишком поздно… Но Джеймсу, пожалуй, пора спать: он сегодня весь день бегал во дворе, пытаясь ловить голубей, и наверняка устал. Кристина приглядывала за ним, потом, когда пришло время переговорить с Джойсом, поручила это дело Грете, и, по её словам, Джеймс вёл себя вполне прилично и даже ухитрился ни разу не упасть в своей беготне. Когда Кристина зашла в детскую, Джеймса уже умыли и переодели в ночную сорочку; он сидел на кровати, прижавшись спиной к стене и притянув колени к туловищу. Свет единственной свечи почти не разрезал темноту вечерних сумерек, и от этого в комнате становилось даже как-то жутковато. От шкафа, кровати и стола на пол падали причудливые тени, они же ползли по стенам, сгущаясь прямо под ногами… Кристина поёжилась, но всё же прошла в комнату, прикрыв дверь, и присела на кровать рядом с сыном. Со временем глаза привыкли к темноте. Джеймс не взглянул на мать — он смотрел вперёд, не двигаясь и почти не моргая. Жути нагоняли не только тени, но и его разномастные, будто остекленевшие глаза. О чём он так задумался, что не обращал внимания абсолютно ни на что? Какие тревожные, тяжёлые думы могут одолевать ребёнка, которому ещё не исполнилось четырёх? Желая успокоить в первую очередь саму себя, Кристина осторожно коснулась его плеча. Мальчик даже не вздрогнул. — Джеймс? — позвала она. — Джеймс, пора спать. Он не отозвался. — Джеймс, милый, уже поздно, — постаралась улыбнуться Кристина. — Тебе не кажется, что пора ложиться? — Нет, — покачал головой мальчик. — Я не хочу. Против этого «я не хочу» доводов никогда не было. Кристина вздохнула, подвинулась ближе к сыну и приобняла его за плечи. Лишь тогда он очнулся, часто-часто заморгал, повёл плечами и отшатнулся, будто испугался её прикосновения. От этого стало попросту больно, но она не подала виду. — Ладно, если не хочешь, чтобы я тебя трогала, я не буду. Но, может, всё-таки пора спать, а? — Нет, не пора. — Тебе снятся кошмары? — Он покачал головой. — А в чём тогда дело? Ты расстраиваешь меня, зайчонок. — Ну и что? — совершенно равнодушно отозвался Джеймс. — Мне всё равно. Уйди. Кристина замерла, стараясь сдерживать себя, однако ей уже хотелось прикрикнуть на него. Она редко позволяла себе повышать голос на сына, но сейчас… Обида, злость, недоумение, возмущение загорелись в душе и потребовали срочного выхода, до боли раздирая грудь. Ему всё равно. Каждый раз, стоило ему сказать что-то такое, Кристина вспоминала времена, когда Джеймса ещё не было на свете. Тот день, когда она узнала, что беременна, перевернул её жизнь. Поначалу она не поверила: у неё была сильная задержка лунной крови во время войны, как утверждали лекари, от сильного эмоционального напряжения и потрясения, и мысль о том, что она может ждать дитя, показалась ей нелепой. Но, что бы она ни думала себе, ничего не изменилось: несмотря на все свои опасения и догадки, Кристина забеременела, и эта новость была встречена ей далеко не с ликованием. Она испугалась. Испугалась за себя и ребёнка, испугалась грядущей боли и небывалой ответственности, которая всегда падает на плечи женщины, становящейся матерью. Но Кристина прекрасно понимала, что им с Генрихом нужен наследник, который примет Эори в законное владение после её смерти — и тогда род Коллинзов не вымрет, не сольётся с родом Штейнбергов окончательно. В общем, выбора не было, и она решила пожертвовать всем, чем только нужно было пожертвовать, и родить этого ребёнка. Хотя жертвовать почти ничем не пришлось. Да, вынашивать было трудно, в первые месяцы Кристину жутко тошнило, потом начал расти живот, разболелась спина… И роды были хоть и не сильно длинные, но всё же ожидаемо болезненные. И её страх только усилился. За восемь месяцев, что прошли от известия о беременности до родов, за всё это весьма долгое время она так и не смирилась. Не ощутила себя готовой. Особенно страшно было первое время после родов — страшно и в то же время как-то необычно. Кристина пыталась осознать, что сделала, что произошло, и это осознание вселяло в неё какую-то странную эйфорию. Раньше она и подумать не могла, что способна на такое… Создать и произвести на свет новую жизнь, отдельного человека — просто немыслимо. Казалось, что на такое разве что Бог может быть способен. Но эйфория быстро сменилась страхом. Видимо, не напрасным. Не получалось у неё воспитывать Джеймса, раз он сейчас говорит такое. Но ведь он ребёнок… Маленький мальчик, которого беспокоит нечто непонятное и пугающее, просто он отчего-то не хочет делиться этим. Видимо, не доверяет ей, или слишком сильно расстроен, или… Всё это было очень подозрительно, очень пугающе, и Кристина совершенно не знала, что с этим делать. В дверь вдруг негромко постучали, вырвав её из размышлений, и через мгновение в комнате показалась Грета. — Мледи, письмо ваше отправили, — сказала она, поклонившись. Кристина бросила на неё усталый взгляд и благодарно кивнула, заметив, что служанка смотрит на госпожу и её сына с сочувствием. Да, уж кому, как не Грете, знать, какой Джеймс сложный ребёнок… — Разбери его вещи, пожалуйста, — кивнула Кристина на завешенный различной детской одеждой стул. Джеймса пока ещё невозможно было приучить к порядку: когда он пытался раздеться сам, то всю одежду складывал куда попало. — Слушай, может, тебе сказку рассказать? Под них ты обычно быстро засыпаешь, — с улыбкой предложила Кристина, не зная, как ещё попытаться уложить сына. Он ведь так всю ночь может просидеть, а утром будет капризничать, плакать из-за того, что не выспался… И ведь не объяснишь ему, что его недосып целиком и полностью зависит от того, насколько рано он лёг. Она правда беспокоилась за его здоровье, но Джеймс этого явно не понимал. — Нет! — отрезал он громко, таким гневным голосом, что Кристина невольно отшатнулась. — Мне надоели твои сказки, я их ненавижу, уйди отсюда! — Подумай, что сказал бы твой отец! — отозвалась она, чувствуя, как сердце разрывается от боли. У неё уже не осталось никаких доводов. — Его здесь нет, он ничего не скажет. — Джеймс улыбнулся — почти незаметно, но как-то зло, торжествующе, будто… Кристина даже не знала, с чем сравнить. Будто был безмерно рад отсутствию Генриха, будто надеялся, что тот не вернётся. — Я накажу тебя, — вздохнула она, прикладывая ладонь к начинающей гудеть голове. Сколько она уже ведёт этот бесплодный разговор? Полчаса или пару минут? — Ты всегда так говоришь, — продолжал улыбаться мальчик, — и никогда не наказываешь. — Ты обычно мне таких веских поводов не давал… Грета, принеси ремень. — Мледи? — Служанка оторвалась от уборки и взглянула на неё с недоумением. — Грета, принеси мой ремень! — Голос прозвучал на удивление твёрдо, уверенно, хотя Кристина ожидала, что он сорвётся на крик. Она отвела взгляд, посмотрев на свои ноги, что едва доставали до застеленного ковром пола. На самом деле бить Джеймса она не собиралась. Напротив, при мысли о том, что её сыну может быть больно, что эту боль ему причинит она сама, становилось невыносимо, тошно, страшно, её начинало трясти… Но всё же она надеялась, что такая угроза его припугнёт. Он и правда чуть сжался, улыбаться перестал, веки его задрожали… Все мысли о наказании мигом исчезли, а сердце заполнила болезненная жалость. Чего ему не хватает? Почему он несчастлив? Почему недолюбливает мать, не признаёт авторитет отца? Сам он не говорил, а Кристина не владела телепатией, чтобы понять это без слов. Может, с возрастом он ещё изменится. Осознает, какую боль причиняет матери, поймёт, что его поведение неприемлемо, что он не должен так себя вести… Очень хотелось в это верить, но Кристина не знала, как его к этому подтолкнуть. Она делала всё, что могла, но у неё почти ничего не получалось. Грета пожала плечами и направилась к выходу из спальни, но Джеймс, сжавшись ещё сильнее, испуганно пролепетал: — Нет, не надо, просто я… я… — Хорошо. — Кристина вздохнула и поднялась с кровати. — Грета, уложи его, я устала. Спокойной ночи, Джеймс. Ей пришлось приложить немало усилий, чтобы не взглянуть на сына, покидая детскую. *** Грета застала её плачущей. — Кажется, уснул, мледи, — начала она с улыбкой, заходя в спальню госпожи, но, увидев, что Кристина, ещё не переодетая, громко рыдает, уронив голову на стол, осеклась. — Ну чего вы, ваша милость? — Она застыла посреди комнаты, не решаясь ни подойти к Кристине, ни выйти. — Когда маленькие-то, они все такие строптивые… В три года-то особенно начинается… Кристина не ответила, пытаясь справиться со слезами, но ничего не получилось: они продолжали течь против её воли, а горло сдавили мерзкие рыдания. Кажется, рукав её платья вымок насквозь. — А с ремнём вы зря, мледи, — продолжила причитать служанка. Она была уже в возрасте, и учить её говорить правильно было бесполезно. — Но всё-таки да, надо бы построже… — Я не могу, — глухо проговорила Кристина, не поднимая головы. — Я бы не стала его бить, просто припугнула. Я не знаю, что с ним делать, я… — Она не договорила и снова разрыдалась. Через мгновение она услышала тяжёлые шаги Греты, которая всё же решилась подойти к госпоже поближе. — Может, вам, это, к священнику-то? — предложила она тихо, будто все разговоры о вере в стенах Эори были запрещены. — Ты думаешь, я не обращалась? — горько усмехнулась Кристина, поднимая голову. — Все они говорят, что это за мои грехи наказание… Но это же мои грехи! Почему страдает другой человек, тем более ребёнок? Я не понимаю этих святых отцов, они говорят нелогичные, противоречащие здравому смыслу вещи… Если Бог за грехи родителей карает детей, то о каком милосердии и всепрощении тогда может идти речь? Она и правда задумывалась об этом, особенно когда Джеймс начал давать первые поводы для беспокойства, и в итоге обратилась к настоятелю замкового храма, но его ответы её не устроили. Неужели за все грехи, что она совершила, ей придётся каяться всю жизнь, а отвечать за них будет её ребёнок? Но почему? В чём он-то виноват? Ведь это так глупо, так неправильно… Святые отцы уверяют, что Бог милостив и справедлив, но всё это не было похоже на проявление его милости и справедливости. Скорее это напоминало медленную мучительную пытку, садистскую и жестокую. — А вы поищите других, может, они что-то дельное скажут, — возразила Грета, отходя, чтобы Кристина смогла встать, и тут же принялась расшнуровывать ей платье. — Это в замковой церкви они, может, разъелись на господских харчах, вот и несут всякую чушь, лишь бы от них отстали да заплатили побольше… Вы поищите кого-нибудь на окраинах города. У кладбища маленькая деревянная церквушка есть, новая, на месте той, что в войну сожгли. Там священник-то пожилой очень, мудрый, всегда советы хорошие даёт… Я туда-то и хожу на мессы, вы бы тоже сходили, мальчика бы сводили… — Хорошо, спасибо, Грета, — улыбнулась Кристина, едва заметным движением вытирая последнюю слезинку. Когда шнуровка платья совсем ослабла, она повернулась лицом к своей собеседнице. — Этот старый пузатый хрен из замкового храма ещё что-то про одержимость говорил, — вспылила она. — Вообще, я что-то чувствую, но… Нет, это не магия, магию ни с чем не спутать. Хотя эта сила в человеке может раскрыться в любой момент, но сейчас у него ничего такого точно нет. В себе она почувствовала магическую силу в девять лет, когда умерла мама. Один из отцовских советников, разбирающийся в колдовстве, объяснял это сильным эмоциональным потрясением, и многие книги это подтверждали. Впрочем, магия — вещь непредсказуемая, она могла проявляться в человеке даже с рождения: бывало, что двигать предметы силой мысли ребёнок мог раньше, чем ходить. Кристине не хотелось бы, чтобы Джеймс был магом. Уж слишком велика ответственность, слишком тяжела ноша… И кто знает, как он, с его-то характером, будет распоряжаться этой силой. Однако всё же после слов священника об одержимости она задумалась. Присмотрелась, прислушалась… И её колдовское чутьё подтвердило: с Джеймсом что-то не так. Но что именно, она понять не могла. И никто не мог. Но и покорно терпеть Кристина тоже не собиралась. Так уж вышло, что большая часть её жизни представляла собой бесконечную битву — за свою землю, за своё счастье и спокойствие. А теперь ещё и за счастье и спокойствие сына… Его что-то мучило, терзало, причиняло боль — и ей самой тоже, потому что наблюдать за этим странным состоянием мальчика, в котором смешивались злоба, невыразимая печаль и полное равнодушие ко всему миру, было попросту невыносимо. Что с ним? Если Бог существует, то об этом знает только он. Но Кристина была готова побороться с ним за это знание, а также во что бы то ни стало найти решение и помочь своему сыну и себе. *** Хельмут вышел во внутренний двор Эори подышать свежим воздухом. Прохладный валандисский день, обвитый лёгким ветерком, запахом постепенно покрывающей деревья листвы и проклюнувшейся из-под земли травы, был в самом разгаре. Стоило ценить эту прохладу и свежесть: вот-вот наступит геужес, самый конец весны, а Хельмут привык, что это время бывало душным и жарким. Хотя тут, в Нолде… Кристина усмехалась и говорила, что уж в геужесе-то точно жары можно не ждать. Пожалуй, в середине лета, в лиеписе, на седмицу-другую… Хельмут тоже попытался усмехнуться этим мыслям, но вместо этого, как ему показалось, губы искривились в болезненной гримасе. Ему нужно было сделать хотя бы один полноценный вдох, наполнить лёгкие весенним воздухом, чтобы избавиться от непонятного удушья, сковавшего нутро, но… Не вышло. Тоска в душе, как водоворот, поглощала все силы и желания, в том числе и желание жить. Да и никакой души там уже, наверное, и не было — лишь чёрная дыра, засасывающая в себя всё светлое и живое. Не сразу Хельмут обнаружил, что внутренний двор был заполнен гвардейцами — тем отрядом, который готовился к скорому походу до границ с Кэберитом. В руках у них были копья и щиты, и они по очереди отрабатывали выпады, удары и блоки. Над ровным строем гвардейцев раздавался, к удивлению, женский голос, звонкий, высокий, совершенно не соответствующей внешности его обладательницы. Хельмут присмотрелся, прислушался и убедился в своей догадке: тренировкой руководила герцогиня Вэйд. Она выглядела величественно и внушительно, и нечего удивляться, что гвардейцы её слушались. К тому же Кристина наверняка сказала им, кто будет возглавлять их во время грядущего задания. Посему и упражняться во главе с капитаном гвардии им смысла не было: Альберта должна понять, с какими людьми ей придётся иметь дело, насколько хороша их подготовка, как они обращаются с оружием, и всё в таком духе. Хельмут засмотрелся, облокотившись о дверной косяк, и вскоре обнаружил, что герцогиня тоже на него поглядывает. Не хотелось её отвлекать, но и возвращаться в замок его тоже не тянуло: находиться в одиночестве в четырёх стенах было невыносимо. Похожие чувства Хельмут испытывал дома: несмотря на то, что Штольц покинул всего один человек, там было безумно пусто. Да, там то и дело слышались разговоры слуг, раздавался звонкий смех Хельги или плач Эрнеста… Да, по крепостным стенам всё так же расхаживали стражники, по внутреннему двору бегали служанки, в конюшнях занимались своими делами конюхи, на кухне, в городке у подножия замка, дальше, в деревнях, церквах, вассальных крепостях — везде кипела жизнь. Но только не для него. Хельмут остро ощущал эту пустоту, что накрыла его дом с исчезновением Софии. Там стало холодно, темно, в коридорах заметался сквозняк… Там всё перевернулось — и это было невыносимо. Хельмут чувствовал, что его сердце было расколото, что его душа разрывалась на части — а в мире вообще ничего, совершенно ничего не изменилось. Поначалу он даже задумывался о том, чтобы попросту сбежать из Штольца в Даррендорф, прихватив Эрнеста, — он боялся надолго оставлять Роэля одного. Младшего брата Софии он считал едва ли не родным человеком: вспоминались детские мечты иметь именно младшего брата, а не сестру. К тому же мальчики могли бы играть вместе, Эрнест бы рос вместе со старшим другом, и пусть тот при этом приходился ему дядей. А Хельга… Её общество с каждым днём тяготило Хельмута всё сильнее. Вот он и захотел сбежать, но потом понял, что это глупо, неразумно и по-детски. Пусть уж лучше она бежит, если ей что-то не нравится. В конце концов, своё наследство он ей не передавал, в Штольце правитель — он, а Хельга просто заигралась в правящую баронессу, ибо слишком уж часто ей приходилось быть его наместницей. Ничего, больше такого не повторится. Пора бы ему окончательно остепениться, перестать ребячиться, отлынивать от дел и взять власть в феоде полностью в свои руки. Вдруг Хельмут услышал звуки щелчков пальцами, и образ родного замка из желтоватого камня, что стоял перед его глазами последние несколько минут, тут же растаял. Зато он увидел лицо герцогини Альберты: холодные серые глаза, один из которых пересекал старый розоватый шрам, в недоумении поджатые губы… Это она щёлкала пальцами перед его лицом, пытаясь вернуть в реальность из плена воспоминаний. Да уж, этикет и такт — это точно не про неё… Впрочем, подобная простота и прямолинейность, обычно не свойственные герцогиням и вообще дворянкам, Альберте лишь прибавляли очарования. — Вы в порядке? — с тревогой в голосе спросила она. — Вы уже минут пятнадцать так стоите, не двигаетесь, как каменный истукан… — Да я просто… задумался, — пожал плечами Хельмут и вновь попытался улыбнуться — и вновь у него ничего не вышло. — Я сперва подумала, что вы хотели к нам присоединиться, — Альберта осмотрела его с ног до головы придирчивым взглядом, — но всё-таки ваша одежда не вполне подходит для тренировок. И правда, его чёрный бархатный камзол и украшенная кружевом фиолетовая рубашка наверняка бы пострадали, даже если бы он просто решил пострелять из лука — что уж говорить об упражнениях с мечами и копьями. О том, что учебный бой сегодня был нешуточным, свидетельствовали разного размера дыры на сером стегаче Альберты — поверх него она накинула чёрную бригантину, руки её были защищены наручами, а ноги — набедренниками и наколенниками, немного ржавыми, но для тренировки вполне годными. — Нет-нет, я просто… ещё и засмотрелся… на вас. — Пожалуй, это прозвучало странно, словно он пытался оказать Альберте двусмысленные знаки внимания. И в то же время это было правдой. Герцогиня Вэйд очень отличалась от Кристины как внешне, так и в плане техники ведения боя, и Хельмуту было любопытно понаблюдать за ней. Однако невесёлые мысли и воспоминания о доме помешали этому, разбередив рану в груди и вызвав такую боль, которая могла бы сравниться лишь с сожжением заживо, наверное… — О, мне очень приятно ваше внимание. — Альберта сделала наигранно-нелепый реверанс и кивнула в сторону оружейной. — Проводите меня? А то все мои солдаты уже разошлись, оставили даму без сопровождения, такие-сякие… Всё-таки её позитивный настрой немного притуплял боль. Хельмут даже пожалел, что они раньше не познакомились ближе. Они пошли через мощённый булыжником внутренний двор к оружейной. Ветер шевелил соломинки под ногами, серые облачка бежали по небу, и даже здесь, на холме, за толстыми крепостными стенами был слышен шум Нижнего города. Однако голос Хельмута легко перебил этот шум — он сам не ожидал, что скажет это вслух, но всё-таки сказал: — А вам, герцогиня, мужское внимание наверняка надоедает? — В мирное время — да, — отозвалась она. — А на войне как-то… как-то не до этого, знаете ли. Да и я слишком хорошо знаю мужчин и умею избавляться от их назойливости. — Неужели? — поднял бровь он во вполне искреннем изумлении. — Вот уже много лет под моим началом находятся десятки и сотни мужчин, с которыми мне приходилось ходить в бой плечом к плечу и сосуществовать в мирное время, — пожала плечами Альберта. — И все они, буквально все поначалу недооценивали меня — именно на этом и было основано их повышенное внимание ко мне. Но потом… — Она едва ли не оскалилась. — Я доказала им, чего стою. — Но вы же всё равно не будете утверждать, что сильнее какого-нибудь обобщённого мужчины, — зачем-то возразил Хельмут. Ему не хотелось спорить о чём-то подобном (да вообще ни о чём), но слова сорвались с его языка едва ли не против его воли — такое и раньше случалось, но давно… в лучшие дни. Они зашли в оружейную, освещённую парой факелов. Альберта поставила копьё к стене, меч повесила рядом и принялась снимать набедренники. Она ничего не ответила Хельмуту, и он решил, что она обиделась. Наверное, стоит извиниться, но… вдруг герцогиня резко повернулась к нему лицом — в глазах её читался вызов. — Хоть вы и при параде, давайте проверим, — предложила она. Хельмут приподнял бровь, не понимая, к чему она клонит. А Альберта резкими шагами подошла к стоявшему в дальнем углу оружейной стола: на нём лежал добрый десяток различных кинжалов и ножей, и герцогиня стремительным жестом смахнула их все на пол. Затем она оперлась правым локтем о стол и пошевелила пальцами. Лишь тогда Хельмут понял, на что она намекала. Решив не думать и не взвешивать всякие «за» и «против», он снял камзол, на ходу повесив его рядом с мечом Альберты, приблизился к столу и, опершись о стол локтем, схватил её за руку. Поначалу ему легко удавалось давить на её руку, и Хельмут даже поверил, что прижмёт её к столу почти без труда… Но герцогиня как-то странно улыбалась, вызов в её глазах не угасал — он смешивался с задором, с предвкушением, с азартом — поистине охотничьим… И вскоре Хельмут ощутил, как её ладонь упирается в его ладонь, и их руки замерли в диком напряжении. Кольцо на его среднем пальце тускло блеснуло (он подумал, что стоило бы его снять — наверное, металл будет натирать кожу и ему, и Альберте, — но уже было поздно); герцогиня нервно сдула со лба выбившуюся из хвоста седую прядь… Она сжала зубы, нахмурилась, на её шее стали отчётливее виднеться вены… Хельмут подумал, что он сейчас выглядит, наверное, примерно так же. С одной стороны, жаль, что у этой их внезапной борьбы нет зрителей, а с другой… хорошо, что нет. Напавшая на него в тот день задумчивость отвлекала от сцеплённых в жёсткой схватке рук, и со временем он понял, что сил у него всё меньше и меньше. Альберта давила на его ладонь беспощадно, сжимала её так, словно хотела раздробить кости… Их руки тряслись, зубы скрипели, брови сходились на переносице, и сколько это длилось, не знал никто. Но со временем Хельмут начал сдаваться: его рука оказывалась всё ближе к столу, причём не сверху, как ему бы хотелось, а снизу — Альберта налегала на неё всё сильнее, на её искусанные губы вернулась улыбка, глаза заблестели, и когда Хельмут почувствовал приконосвение досок стола к тыльной стороне кисти руки, герцогиня торжествующе, заливисто рассмеялась. — Я вижу, вы последнее время не в форме, — с сочувствием в голосе сказала она, потряхивая уставшей рукой. — Ладно, один поединок ничего не решает. Вот вернусь — может, на мечах побьёмся? Попробуете взять реванш. Хельмут набросил на плечи камзол. Правая кисть побаливала, ныла, словно её сжимала не рука женщины, а стальные клещи. Однако он с детской радостью обнаружил, что боль в руке оказалась сильнее боли в груди, которая терзала его весь день. Точнее, нет — она терзала его целый год, то угасая, то загораясь вновь, и сегодня она горела особенно сильно. Но потом он отвлёкся, забылся благодаря этому внезапному поединку, и вот… Физическая боль в кои-то веки оказалась сильнее душевной, и это, можно сказать, приносило ему неподдельное удовольствие. — Кстати, об этом, — спохватился Хельмут. Мысль, терзавшая его всё время после недавнего разговора с Кристиной, во время которого она и поручила Альберте сопроводить Джойса до границ, потребовала немедленного устного воплощения. Уж кому-кому, а герцогине Вэйд он мог бы довериться… Хотя бы просто поделиться с ней этой мыслью, а уж присоединяться к нему или нет — пусть решает сама. Хельмут подошёл ближе к Альберте, так, словно желал прижать её к стене, отчего она посмотрела на него с недоумением и даже толикой испуга. Неужели решила, что он сейчас отомстит за поражение? Седая прядь вновь упала на её лоб, но она не стала её убирать. — Неудивительно, что леди Кристина доверила столь важную миссию именно вам, — начал Хельмут вкрадчиво. Очередная улыбка, невольно коснувшаяся его губ, на этот раз вышла совершенно искренней и, как ему хотелось верить, не уродливой. — Только такая сильная женщина, как вы, может справиться с бандой наёмников. Думаю, миледи будет довольна… и не очень расстроится, если Джойс внезапно упадёт в какой-нибудь овраг и свернёт шею. Последние слова Хельмут прошептал — на случай, если снаружи у дверей оружейной кто-то стоит. Но Альберта его услышала, о чём свидетельствовали округлившиеся глаза, в которых засветилось ещё больше недоумения, а испуг стал откровенным. Она не могла не понять его намёка, и он, кажется, ей не понравился… Или нет? Внезапно её искусанные, обветренные губы изогнулись в сдержанной улыбке, брови приподнялись, и в целом Альберта как будто вся засветилась. — Я… думала об этом, — призналась она и сделала шаг вперёд, приближаясь к Хельмуту настолько, что её грудь, затянутая в плотную стёганку, прижалась к его груди. — И будьте уверены, ваша светлость, — ещё шире усмехнулась она и посмотрела на него исподлобья, заговорщически, искрящимся в предвкушении взглядом, — я ни за что ничего подобного не допущу.