Смотри сквозь туман

      — Нет-нет, с балкона мы сегодня прыгать не будем, даже не проси. Ну хватит, хватит, дурачок...       Виз крепко обнимает за пояс, и Хельги остаётся только недовольно фыркать и бросать через плечо мрачные взгляды. И, конечно, пытаться вырваться — из чистого упрямства, ведь истерика уже отступила.       Отступает, по крайней мере.       Саднит сбитые костяшки, от накатившей усталости подрагивают пальцы. Хочется опуститься на пол, сжаться в комок и безудержно рыдать; и чтобы у Виза ни за что на свете не получилось привести его в порядок, он бы только сидел рядом и растерянно гладил по голове.       Нет, нехорошие мысли, не надо так с Визом. Виз не виноват, что Хельги — «фонарь», что он снова переработал до состояния нестояния, что он...       Что он, в конце концов, просто-напросто истеричка.       — Истеричка... — глухо повторяет Хельги, теперь уже — вслух. Оборачивается к Визу, который ни в какую не хочет разжимать руки, и вздыхает: — Зачем тебе такая истеричка, а?       Виз с лёгкой улыбкой пожимает плечами:       — Ну как это зачем. Ты же мой любимый человек. Неужели ты думаешь, что твои истерики это резко поменяют?.. — и тянет прочь с балкона. Правильно, а то у Хельги уже ноги замёрзли; надо же, а ведь до этой секунды и не замечал холода...       Хорошо, что на кухне у Виза всегда лежит как минимум два пледа: вдруг захочется на балкон выйти? Не с целью с собой покончить, конечно; но для того, кто только что чуть не это самое, тоже вполне подойдёт.       Виз сам усаживает на табуретку, сам заворачивает в плед — синий, спокойный, точно в контраст огню, который недавно сжёг Хельги дотла. Запирает балконную дверь, предлагает:       — Молока с мёдом тебе погреть?       Хельги молча кивает: кофе его сейчас добьёт, а чаю просто не хочется; и заворачивается в плед с головой: всё, нет меня, никакая истерика не доберётся, попросту не найдёт.       Сам виноват, конечно, во всём сам виноват. Знал ведь, что ещё одного ночного дежурства не выдержит, однако ж всё равно сунулся. А не сунулся бы, не светил всю ночь — никакой бы истерики не случилось, не колотил бы стену, ссаживая кожу на костяшках, не орал, что никуда не годится и должен умереть, и не кидался на балкон, чтобы головой вниз сигануть.       Да, «фонари» горят по природе своей; но кто сказал, что они из-за этого не выгорают?..       Молоко неспешно греется в джезве — значит, будет хоть и не кофе, но кофейный привкус. «Виз же у нас джезву не моет, — мрачно думает Хельги, спустивший плед с головы на плечи, — так ведь кофе вкуснее получается!» Встречается глазами с улыбающимся Визом — и виновато отворачивается.       Ну как его можно терпеть? Мало того что истерику устроил, так ещё и мысли думает исключительно колючие; нет бы вместо этого извиниться!       — Ты чего? — подходит Виз. Обнимает осторожно за плечи — прямо так, стоя; и Хельги обхватывает его за пояс, доверчиво прижимается к груди. Признаётся:       — Гадости я всякие про тебя думаю. Прогнал бы ты меня...       — Да сейчас! — фыркает Виз; и гладит по голове — такой ласковый, такой добрый, остающийся рядом, несмотря ни на что... Чем его Хельги вообще заслужил? Почему Виз решил связать с ним свою жизнь?..       А будто не задавался никогда вопросом, почему сам решил жизнь с Визом связать! Да потому что. Просто понял, что если упустит этого человека — будет полным дураком: чудилось в нём что-то такое... глубоко понимающее.       Как оказалось, не зря.       Виз однажды сказал, что «фонари» похожи на костёр, горящий в темноте. И чем ярче этот костёр разгорается — тем гуще будет тьма вокруг, когда он потухнет. «Только у вас, „фонарей“, этот огонь — внутри, и плохо от этой тьмы становится вам».       Хельги и сам о чём-то подобном думал, представлял, как пылает внутри костёр — и как резко он затухает, когда Хельги, вымотавшись, возвращается домой. И кажется: больше ему никогда не вспыхнуть, всё бессмысленно, «фонарю» уже не быть «фонарём»... Но встретить понимающего человека в лице Виза было неожиданно: разве не-«фонарь» мог что-то понимать в «фонарях»?..       Выходит, что мог.       Конечно, такой вывод Виз сделал уже после нескольких истерик Хельги — но надо же было так точно сформулировать словами то, что бушевало внутри. Бушевало — там, во тьме, где, казалось бы, нечему было бушевать, нечему было рваться наружу. Но рвалось — криком, слезами, попытками расквасить то ли стену, то ли свои собственные руки, лишь бы замолчало оно, такое страшное и гнетущее, самое страшное, что только может ощущать «фонарь», — внутренняя мрачная пустота...       Хельги рассматривает сбитые костяшки, морщится — и Виз тут же ловит за руку, нежно-нежно касаясь запястья.       — Позволишь позаботиться?..       Хельги, конечно, кивает — но так и не решается поднять глаза, пока Виз стучит дверцами шкафчика. Зато когда он садится на соседнюю табуретку и, как обычно, вначале бережно целует каждую костяшку — только дурак глаза не поднимет.       Это тоже часть заботы — не столько о теле Хельги, сколько о его психике и душе. Смотри, мол, я тебя целую, я тебя люблю, твоя истерика не встаёт между нами непреодолимой стеной, всё хорошо.       «Всё хорошо», — мысленно повторяет Хельги, стараясь в это поверить. Знает: сегодня это удастся с трудом, но вот завтра проснётся уже в полной уверенности — ничего страшного и правда не случилось, ну с кем не бывает.       А пока Виз аккуратно стирает ватой кровь с его костяшек (хотя мог бы просто сплести нужный узор — и всё бы зажило; неужели так нравится касаться подрагивающих пальцев?..), мажет их мазью, целует Хельги в лоб — и снимает с плиты как раз закипевшее молоко.       «Теперь молока с мёдом — и спать, прямо как в детстве, когда заболеваешь», — думает Хельги. Улыбается нерешительно, уголками губ, наблюдая за Визом; поправляет сползающий плед.       Хорошо, что и спать, как в детстве, можно будет не одному — а рядом с тем, кто всегда готов позаботиться. Что бы ни происходило.