***
— Я очень по тебе скучаю. Безумно хочу быть рядом с тобой. — Я же здесь, — улыбается Дей, прижимаясь щекой к плечу (Тиль привычно сдерживает дрожь: какой он холодный, сколько ни согревай!). И глаза смотрят с родной хитрецой, но... всё-таки иначе. Не так, как показалось в первый день. Не так, как смотрел настоящий Дей. Совсем не так. Тиль ничего не отвечает, словно пока не сказал вслух, легче себя переубедить, заставить и дальше обманываться, — лишь зарывается носом в волосы Дея, пахнущие кровью. Но какая, в сущности, ерунда, чем пахнут волосы любимого человека, правда? К любому запаху можно привыкнуть — если захотеть; а Тиль хочет, хочет как никогда! Но уже едва ли верит, что получится, спустя столько-то дней. Уже едва ли верит Дею — этому Дею. Первое время не отходил от него ни на шаг. Сводил в душ, чтобы смыть следы крови, поделился чистой одеждой, закутал в свой свитер — Дей всегда выглядел в нём беззащитным, а уж теперь, с бледной кожей и огромными глазами... Так и хотелось прижать, закрыть от мира, где есть чужие любопытные глаза и жуткие чугайстеры со своим танцем; и Тиль прижимал, утыкаясь носом в рыжую макушку. Руки у Дея теплели, а на щеках появлялся румянец, и он казался совсем-совсем живым — особенно если не заглядывать в глаза. Поэтому Тиль не заглядывал. Спали они вместе, и Тиль обнимал его даже сквозь сон, ни на мгновение не отпуская, и расслабленно вдыхал запах — самую капельку чужой, наверняка лишь из-за примеси крови. Ничего, скоро привыкнет. Привыкнуть не вышло — ни к запаху, ни к холоду прикосновений. Но разве это не повод лишь подольше быть рядом и почаще обнимать? И не только обнимать, конечно: когда Дей был живым, они не успели поцеловаться (какие поцелуи без признания в любви?), и теперь Тиль жадно обхватывал его губы своими и с удовольствием позволял его языку согреться в своём рту. Как хорошо, что дышать можно и носом, и потому целоваться они могли бесконечно. Чем и занимались. Спустя неделю Дей точно бы осунулся — или всегда таким был, просто Тиль не обращал внимания? Всё так же жался под одеялом, с такой же охотой подолгу целовался, прикусывая губы и этим приводя в восторг, — но, несмотря на румянец, выглядел скорее куклой, нежели человеком. И в глазах у него сквозь хитрый блеск всё чаще проглядывала ледяная отчуждённость; и Тиль всё реже встречался с ним взглядом. Но продолжал обнимать, продолжал целовать, продолжал утыкаться в пахнущую кровью макушку. Повторял: это временное, это пройдёт, скоро Дей опять станет Деем, моим любимым рыжим мальчиком, — и, когда Дей не видел, кусал костяшки пальцев, заставляя себя верить. Чем дальше, тем меньше верилось. И, говоря о любви, Тиль мысленно адресовал эти слова настоящему Дею — тому, который прыгнул с крыши и чей пепел разлетелся по ветру. Тому, который никогда не возвращался после смерти. Сердце рвалось на куски, но и отказываться от этого Дея Тиль не спешил. Разве то, чего он действительно хотел, — это отказаться? Подумай ещё разок, Тиль. Хорошенько подумай, чего ты на самом деле хочешь. — Ты здесь, — шепчет Тиль, касаясь губами волос Дея. — Но ты всё-таки не Дей. Ты... ненастоящий; и раньше мне этого хватало, но теперь... И всё внутри скручивается от ужаса: вот и сказал. Не получится отступить, заставить себя и дальше обманываться. Только идти до конца — и... прогонять не-Дея? Коротко усмехнувшись, не-Дей шепчет в самое ухо: — Но ты знаешь, как оказаться рядом с настоящим Деем, не правда ли?.. И касается предплечья; и Тиль заворожённо наблюдает, как кончик его пальца ведёт по яркой вене. Не единожды об этом думал, признавался украдкой, глубоко-глубоко в мыслях, что именно этого и хотел — ухода вовсе не Дея, нет. Наверное, время пришло? — Знаю, — соглашается Тиль. Обнимает не-Дея покрепче, почти на прощание, и признаётся смущённо: — Но я... боюсь?.. Что меня заметят. Что... не хватит силы духа. Я всё-таки ужасный трус, наверняка отступлю в последний миг... Не-Дей касается щеки и по-деловому заглядывает в глаза — мёртвый, отчуждённый и решительный. — Я помогу. Бритвенные лезвия у тебя есть? Они выходят из дома глубокой ночью, когда туман, заполнивший город, надёжно защищает от чужих взглядов. Тиля, нацепившего и куртку, и свитер, потряхивает не от колючего воздуха — от решимости, льдом пропитавшей внутренности. Но шаги разносятся по улице как никогда уверенным стуком. Дей, стискивающий пальцы, то и дело оглядывается и улыбается — да, именно Дей! Сейчас, напоследок, хочется изо всех сил поверить, что это любимый мальчик Дей пришёл отвести в укромное место и помочь умереть, — и Тиль верит. И повторяет одними губами: «Скоро я буду с тобой. И больше никогда не отпущу». И даже туман, словно чующий настрой, расступается перед ним. Укромным местом оказывается скамейка в арке, которую не видно с улицы; и когда Тиль, опустившись на самый край, вытаскивает из кармана лезвия, пальцы у него дрожат. — Сядь поудобнее, — советует Дей. — Чтобы, когда ослабеешь, не съехать на землю. Куртку лучше сними, чтоб не мешала, и сразу закатай оба рукава. Тиль старается не думать, откуда Дей — не-Дей — знает такие тонкости. Тиль раскрывает упаковку, разворачивает бумагу и вдыхает поглубже. Как хорошо, что он обоерукий: начинать можно с любой стороны. Левая рука всё-таки подводит, срываясь, — или чересчур ослабевает: вон какая лужа натекла. И тогда помогает Дей, как и обещал: накрывает своими пальцами и надавливает так, что сразу проступает и растекается дорожками тёмная кровь. Тиль благодарно приподнимает уголки губ, и вместе они доводят лезвие до запястья и роняют на асфальт. И правда, зачем оно теперь? — Руки не держи на весу, опусти, — шепчет Дей, — тебе будет легче, да и кровь скорее вытечет. А теперь откинься к спинке и прикрой глаза. Скоро ты навсегда отсюда уйдёшь. Глаза Тиль не закрывает, напоследок любуясь Деем, — и веки всё больше и больше тяжелеют. Вдобавок ноют предплечья — неприятно, как суставы при ознобе; и от противной слабости шумит в голове. Хорошо, что вставать не придётся. Для него всё закончится здесь. Когда в глазах темнеет почти до черноты — в арку врывается кто-то с фонарём. Дей пытается сбежать — его ловят за плечи; кто-то, громко ругаясь, вытаскивает бинт и перетягивает Тилю руки; звонят врачам — прося поторопиться, не то ещё чуть-чуть и придётся звать визитёров... — Ну ты дурак! Зачем на его слова повёлся?! — Я не повёлся... — еле ворочает языком Тиль. — Я сам, а он... просто помогал... Наконец мир окончательно схлопывается в темноту, и Тиль, теряя сознание, думает лишь об одном: хоть бы его не успели спасти. Как всё-таки жаль, что проклятые чугайстеры дежурят по ночам.***
Сделали переливание, поставили капельницу и наложили восстанавливающие узоры, кормить будут по специальной диете, чтобы скорее пришёл в себя, — Тиль равнодушно слушает врача, уткнувшись взглядом в стену. И зачем вытащили? Кому от этого лучше? Только место занимает — и в этой больнице, и во всём мире. Когда спрашивают, не желает ли он поговорить с психологом, — Тиль заставляет себя кивнуть: будь хоть в чём-то последовательным, если жалеешь, что Дея не сводил, так хоть сам сходи. Дей-Дей, как же он там, что же сделали с ним чугайстеры... Нет, стоп, это была навь, а настоящий Дей давно умер, спрыгнув с крыши. Ничего с ним не сделали чугайстеры — и лучше бы и с навью не делали, лучше бы не успели, Тиль спокойно истёк бы кровью и встретился с Деем в посмертии, а теперь... Хочется плакать от жалости к себе — но Тиль сдерживается, кусая губы. Долго сдерживается, до самого визита психологини, представившейся Хэнн, до того момента, когда приходится рассказывать про смерть Дея, — и лишь тогда его прорывает. Хэнн приносит салфетки и стакан воды; и Тиль, обливаясь водой и слезами, повторяет: — Это я во всём виноват, если бы я был внимательнее и увереннее, если бы я... Но, как ни странно, становится легче. Словно бы горе и вина, высказанные вслух, наконец отступают. Конечно, он постепенно успокаивается. Вытирает щёки, выпивает второй стакан, на этот раз ничего не разливая, какое-то время дышит на счёт. И наконец рассказывает про навь и про решение покончить с собой. Сколько там отводится на разговор с психологом, час? Они говорят, наверное, не меньше двух — о том, чем Тиль жил раньше, до встречи с Деем, о том, что выплыло на первый план после знакомства, о том, что у него осталось после смерти. — Вам нужно найти смысл, который поможет выбраться. — Легко сказать!.. — А сделать сложно, да. Но именно за этим я здесь. Вам не придётся бродить в этой тьме одному. Они улыбаются друг другу на прощание — искренне и тепло, как, наверное, улыбался ему только Дей, несмотря на свою депрессию. Хэнн просит: — Подумайте о том, чем вам хотелось бы заниматься, хорошо? Я приду завтра. И Тиль, вот уже несколько лет не знающий, куда бы себя приткнуть, заранее готовый к провалу, — Тиль прокручивает в голове события последних дней и натыкается на простую и очевидную мысль. Жуткую всё-таки, но... неожиданно притягательную. Собственно, а почему бы нет, кто ему запретит? Если, конечно, они не запретят. На следующее утро к нему заходят чугайстеры — всей толпой, и как их только пустили, и неужели каждый захотел прийти? И Тиль, подскочив в кровати, выпаливает то, о чём думал весь прошлый день: — Пожалуйста, можно мне работать с вами? В глазах темнеет от резких движений, приходится, глубоко дыша, опереться о стену. Но главное — чугайстеры переглядываются и пожимают плечами. — Если ты готов к нашей специфической работе... — Я готов к чему угодно! — торопливо заверяет Тиль. И чувствует: правда готов, пускай даже воспоминания об увиденном когда-то краем глаза пробирают до мурашек. Хэнн права: ему нужен смысл, ведь если сейчас он чем-нибудь себя не займёт — он вернётся на ту скамейку с лезвиями в кармане. И уже некому будет его спасти. — Тогда — добро пожаловать, — усмехаются чугайстеры. И улыбки у них ни капельки не жуткие. Вообще ничего жуткого в них — лично в них — нет. «Этого хотел бы для меня Дей», — кивает себе Тиль. И никто, конечно, не заставляет решать сейчас, он может ещё тысячу раз передумать, и его поймут, но... Но этот выбор отзывается внутри как невероятно правильный. И Тиль пожимает каждую из протянутых рук своей рукой, пока ещё слабой, но когда придётся положить её на чужое плечо, чтобы слиться в танце, — он будет готов. Несомненно будет.