***
Это он, конечно, во всём виноват. А ещё визитёр, называется! Хорош визитёр, который своего любимого человека спасти не сумел. Так безутешно рыдал первые дни, что Свеч ни на минуту не оставлял в одиночестве: кажется, боялся, что он не утерпит и последует за Хельги. Но умирать не хотелось, как бы ни рвалась на части вся суть. Хотелось жить — и чтобы они двое непременно были вместе. Потом высохли слёзы, притупилась боль. Остался плотный, каменный почти комок в груди, в который превратилось сердце, — и ежевечерние просьбы, которые Виз шептал ветрам, терзая зубами очередную сигарету: «Пожалуйста, пускай мы будем вместе. Мне больше никто в целом мире не нужен, только Хельги. Совершите маленькое чудо, неужели это так сложно?» Ветры гладили волосы, и чудилось, что сигаретный дым складывается в слово из двух простых букв: «Да». Поэтому Виз не удивился, когда Хельги тихонько постучал в дверь. Знал, что он окончательно умер, сам развеивал его пепел — но всё равно не удивился. Только обнял — бледного, холодного, с огромными глазами. И, не удержавшись, коротко всхлипнул. Хельги был самим собой. Разве что глаза его больше не горели; но Визу было неважно, «фонарь» он или нет. Главное — он Хельги, родной и любимый. Да, не сумел его спасти. Да, отдал ветрам его пепел. Но вот он сидит здесь, на кровати, обнимает и знакомо прижимается к плечу. Значит, чудеса всё-таки бывают — и подарили чудо, как и просил. Нет, Виз не обманывался. Он знал, как называются такие чудеса; и что надо делать, если обнаружишь такое чудо рядом с собой. Но... разве не заслужил он хоть каплю счастья? Им с Хельги было так хорошо — и если несправедливая судьба их разлучила, почему бы не позволить миру эту несправедливость устранить? Виз кутал Хельги в одеяло, целовал в холодные губы, и Хельги отвечал такими родными прикосновениями, что сомнений не оставалось: всё получилось правильно. Всё так и должно быть. Пока Виз ходил на работу, Хельги сидел дома. Послушно не совался на балкон и даже не выглядывал в окна, не отвечал на звонки и не открывал дверь — в общем, никому постороннему не показывал, что каким-то чудом оказался жив. Виз, конечно, не мог проверить; и каждый раз, возвращаясь домой, закусывал губу: а вдруг придёт, а там, там... Но там был Хельги — живой и здоровый, неизменно встречавший в прихожей с лёгкой улыбкой. И каменный комок, в который превратилось сердце, постепенно размягчался и оттаивал, вспоминая, как это — чувствовать и любить. Всё у них было хорошо — ну, не считая момента, когда Хельги чуть-чуть не сжёг кухню: варил кофе и не уследил, джезва начала дымиться, ещё немного — и быть пожару. К счастью, задремавший Виз почуял запах гари, успел подскочить и сунуть джезву в раковину. А Хельги в ответ на дружеский укор: где же были твои глаза и твой нос? — только глядел исподлобья мрачнее тучи; и ни капли вины не было в его взгляде. Но это, конечно, ерунда, с кем не бывает. А вот когда Хельги начал проситься на улицу... Ну как, как Виз мог ему позволить? В их районе все его знали; а пока уходишь в соседний, несложно попасться одному из дежурящих «фонарей». Вопросов не оберёшься; и вдруг они с Хельги были знакомы, вдруг он слышал, что Хельги умер, вдруг он?.. Хельги просил. Виз был непреклонен; и старался как можно больше сидеть рядом с ним, обнимать, гладить и целовать, чтобы хоть как-то извиниться. Но ни один поцелуй и никакая жаркая ласка не заменят прогулку на свежем воздухе, это Виз прекрасно понимал. Только кто бы сказал, что ему делать?***
— Пожалуйста, Виз, — снова просит Хельги. И утыкается лбом в плечо, так ласково и так знакомо, что сердце сжимается в груди. — Всего одна прогулка, на пять минут. Поздно вечером, когда все сидят дома в ожидании тумана. Может, и правда? Выйти на несколько минут, побродить по дворам — и обратно... А если накинуть на Хельги что-нибудь с глубоким капюшоном, то никто его не узнает. И чугайстеры, в отличие от «фонарей», на улицах не дежурят. Значит, никакая опасность не грозит. — Хорошо, — вздыхает Виз. — Выйдем поздно вечером. Но на пять минут, не больше! И глаза у Хельги вспыхивают привычным ярким светом. Незадолго до девяти Виз набрасывает на Хельги куртку с большим капюшоном, а в свой карман суёт сигареты: если увидит знакомого, напустит дыму, чтобы он ничего не разглядел. Вдох-выдох, успокойся, всё будет хорошо. Пять минут, туда-обратно. Ничего не успеет случиться. Но когда он запирает квартиру, руки всё равно дрожат. И почему не освоил маскирующие узоры? Накрыл бы Хельги — и всё, и никаких проблем... Улица пуста. Где-то вдалеке слышны чужие шаги, но то — вдалеке; и человек наверняка спешит домой, нет ему дела до них, выбравшихся погулять. Хельги берёт за руку ледяными пальцами, трётся щекой о плечо. — Спасибо. Здесь так легко дышать... Пройдём немного? Почему бы и не пройти? Из центра города ползёт туман, видно его в просветы между домами. Но им, идущим по соседней улице, туман не грозит. Да и чего страшного в нём, в тумане? Люди сейчас куда страшнее! А Хельги... Хельги, в конце концов, «фонарь». Разве рядом с «фонарём» страшен туман? И когда Хельги сворачивает к центру, в самую гущу тумана, Виз спокойно идёт за ним. Но почему-то путаются мысли в голове. Он... гуляет, верно? Гуляет с Хельги. У Хельги горят глаза. Кто такой Хельги и почему они вместе гуляют? Хельги скидывает капюшон и улыбается — страшно, холодно, смертельно. — Пойдём. Не бойся, я ведь с тобой. Чего тебе бояться? И за руку тянет ледяными пальцами; и Виз не находит сил сопротивляться. Так и шагает в туман — в самую его глубину. В самую пасть. И не страшно ни капельки. Хельги прав: разве рядом с ним может быть страшно? Густую серость тумана разгоняет свет фонарей. Хельги впивается в пальцы ногтями: — Уходим! Живо! Но уйти они не успевают: люди с фонарями окружают кольцом. Люди в чёрной одежде и меховых безрукавках. Люди, которых называют чугайстерами. Чугайстеры переглядываются и коротко усмехаются; и бессильно воет опустившийся на землю Хельги, даже не пытаясь убежать, а сердце у Виза, дрогнув, сжимается в комок. Вот и всё. Догулялись. Один из чугайстеров, в жёлтых очках, крепко берёт за руку, не давая упасть рядом с Хельги. — Пойдём, не стоит на это смотреть. Хочешь кофе? У меня термос в машине. — Хочу, — равнодушно соглашается Виз. И послушно идёт следом, не оборачиваясь и не пытаясь вырваться и помешать. Он знает, что сейчас будет. Знает, что чугайстеры встанут вокруг Хельги, положат руки друг другу на плечи и... Наверное, их танец по-своему красив. Только если ты не находишься внутри круга — и если там не умирает, корчась, твой любимый человек. А ты, болван, поддавшийся на уговоры, уже ничего не можешь сделать. — Пей и смотри на меня. Смотреть Визу не хочется, но он всё-таки поднимает глаза. И отпивает кофе: крепкий, вкусный, почти такой, как варил ему Хельги. Теперь уже никогда не сварит. Чугайстер снимает очки, и глаза у него усталые и... разноцветные: один синий, другой жёлтый. Интересно, врождённое или какая-то мутация, последствия неблагодарной работы? А почему он не танцует с остальными? Или четверо работают, а один успокаивает пострадавшего? Да лучше полное равнодушие, чем утешение от... от них! Скольких они уничтожили — за сегодня, за всю жизнь? Как им после этого по ночам спится? Чугайстер усмехается: — Я знаю, что ты меня сейчас ненавидишь. Ведь я — мы все — страшные убийцы, отнимающие самое дорогое. Но ты же слышал про навь? — Слышал, — кивает Виз. И спокойно выдерживает внимательный и лишь каплю удивлённый взгляд, хоть и дрожит всё внутри: не то от страха, не то от близкой истерики. — Понимаю... — вздыхает чугайстер. — Если бы кто-то из моих умер, я бы тоже хотел — в каком угодно виде, только бы по-прежнему рядом... И... про желание убить ты тоже знаешь? — Я догадался, — хмыкает Виз. — Что в туман он завёл, чтобы я умер; и кофе упустил специально, надеясь на пожар и мою смерть. Но... Нет, не спасает закушенная губа: слёзы всё равно катятся по щекам. И застревают в горле слова: «Но так всё равно было лучше, чем совсем без него!» А чугайстер чуть разводит руки — и Виз, отставив кофе, утыкается в меховую безрукавку и заходится плачем. Они правы, они во всём правы, навь надо уничтожать, ей не место среди людей. Да только кто бы из них, правых, сказал, как жить с каменным сердцем и пустотой в груди? Когда возвращаются остальные чугайстеры, Виз уже успокаивается, и только крышка с кофе подрагивает в его руке. К счастью, чугайстеры ничего не говорят; и даже смотрят, кажется, не с торжеством, а с сочувствием. Прости, мол, мы тебя понимаем, но работа есть работа. Виз тоже понимает — и их, и себя, и навь, пришедшую к нему в облике Хельги. И потому молча пьёт кофе: хороший, вкусный, надо пить, пока предлагают. Что ещё остаётся? На прощание чугайстер в жёлтых очках протягивает ему визитку — и поясняет в ответ на поднятые брови (номер чугайстеров знают даже дети, зачем?): — Это телефон и адрес хорошего психолога. Не отмахивайся, пожалуйста; сходи на приём. Я знаю, о чём говорю. Неужели ты думаешь, что у меня никто не умирал? — А к вам тоже... — но Виз обрывает себя на полуслове: какое твоё дело, не лезь в чужую жизнь! Чугайстер ничего не говорит, лишь коротко улыбается — и садится в машину. Когда они уезжают, Виз долго рассматривает визитку; потом прячет её в карман и закуривает: не зря же брал сигареты. Возвращаться в пустую квартиру, где совсем недавно всё было хорошо, не хочется. Но там остался телефон. Надо ведь будет утром с чего-то позвонить, чтобы на приём записаться, правда?