Топсель обо всём умолчит

— Шлюпка, сэр! — прозвучал зычный крик мичмана Смитта, — на ней коммодор! И дама, сэр! Знатная! Молодой человек пристально всматривался в черное нутро своей подзорной трубы, в конце которой в крохотном круглом отверстии виднелось вышеупомянутое плавучее средство. За стройным рядом гребцов на нем виднелась фигура коммодора сэра Эдварда Пеллью, одной рукой держащегося за борт, а другой мягко сжимающего руку молодой женщины в темно-синем платье и шляпке — под цвет офицерского мундира. — Красавица, сэр! Эх, такой персик бы и в мой сад… Хорнблауэр бесцеремонно отобрал у младшего по званию подзорную трубу и взглянул на приближающуюся шлюпку. — Подберите слюни, мистер Смитт, — сухо проговорил он, — коммодор Пеллью прибыл с супругой. Война с Бонапартом сдвинулась с мертвой точки после многих месяцев затишья. «Неустанный» был одним из мощнейших боевых фрегатов, и его следовало еще несколько недель назад отправить в гущу сражений, но в адмиралтействе понимали, что даже самый слаженный механизм не будет работать без основной шестеренки. Этой шестеренкой был коммодор Пеллью. А механизмом — не только «Неустанный», но и четыре корабля, приписанных к нему в эскадру. Так, одним теплым весенним утром, вместе с письмом от кабинета министров закончилась спокойная жизнь коммодора Пеллью на земле, превращаясь в любимую им и отчаянную — в шкуре морского волка. Едва сэр Эдвард поднялся на борт и подал руку своей жене (та взбиралась на корабль по-мужски, по древкам, подоткнув платье, как леди никогда не делали, и удерживая подмышкой брыкающегося черно-рыжего пса), по палубе прокатился тяжелый, полный сдерживаемых эмоций вздох. — Троекратное «ура» коммодору и леди Пеллью! — внезапно проревел низким басом лейтенант Буш, и палуба взорвалась полным восторженным ликования крика. Офицеры и все, знавшие леди Этель с самого ее спасения, боролись одновременно с нахлынувшей радостью и сильным удивлением. Леди Этель реагировала на похвалу и внимание совсем не так, как полгода назад: она больше не прятала взгляд, улыбалась без боязни, а хитрый прищур, свойственный бывшему капитану «Неустанного», ясно свидетельствовал о том, под чьей крышей и в чьих объятиях Этель эти полгода провела. Как ребенок перенимает у взрослого все привычки, она впитала в себя те легкие движения и выражения лица, которые команда хорошо изучила в исполнении сэра Эдварда. Команда не видела этого, но, заполучив в дар от мужа все новые свои черты, Этель стала с каждым днем всё сильнее напоминать свою бабушку — разве что говорила она не такими мудрёными длинными фразами и не пыталась свести с ума смущением всех окружающих. В ней всё отчетливее виделась та природная гордость и сила, которыми лучилась вдовствующая графиня Эдрингтон, и которые раскрывали все ранее спрятанные в Этель очаровательные черты. С леди будто бы смыли мутную грязь, скрывавшую ее истинное лицо, и теперь она красовалась перед моряками в своём истинном обличии — прекрасной леди в темном платье, пышными кудрями, стреляющей взглядом и умильно крепко сжимавшей своей худой ручкой собачий поводок. Топсель, наблюдавший молча за открывшейся ему церемонией приветствия, пискнул, и этот звук тотчас смешался со свистом хитроумных приспособлений в руках боцманов. Мэттьюз, отняв свисток ото рта, стремительно отдал честь и, с трудом сдерживая улыбку, подошел к жене коммодора. — Леди Этель, миледи, — залепетал он, пытаясь подобрать слова, и вдруг осёкся, — вернее, теперь к вам надлежит обращаться леди Пеллью, не так ли? Коммодор, смущенный неуверенностью своего боцмана, нахмурил лоб, а леди Этель неожиданно широко улыбнулась и наклонила голову — так, что две пышные пряди выбились из-под ее шляпки и упали на плечи крупными кольцами. Мэттьюз невольно опустил взгляд, проследив за их падением: кончик одной из прядей коснулся выступавшего из-под острого ворота платья чугунного крестика. — Мэттьюз, — с любовью шепнула жена коммодора, — вы можете продолжать звать меня леди Этель, как и раньше. Но, если вам так нравится, можете добавлять в конце «мадам». Растроганный боцман, судорожно вздохнув, из последних сил встал по стойке смирно, отдал честь и отступил, открывая путь старшим офицерам. — Приветствуем на борту, сэр. По правде сказать, мы до последнего не верили, что вы действительно вернетесь к командованию, — выдохнул лейтенант Буш. Коммодор посмотрел на него со снисхождением. Он не питал к Бушу особенно теплых чувств, но ценил его как офицера, а потому простил ему даже чрезмерную эмоциональность при виде молодой леди — лейтенант сперва покраснел, потом позеленел, а потом и вовсе перестал опускать глаза, чтобы не видеть ее, маячившую за спиной коммодора и пытающуюся успокоить свою собаку. — Бонни не дремлет, мистер Буш. А мой долг — быть там, где я нужен больше всего. И ваш долг, мистер Буш, и долг любого офицера заключается в этом же. Леди Пеллью с интересом рассматривала корабль. Все в нем напоминало ей о тех странных месяцах, что она провела на его борту, от шкотов до тонкого шва на брамселе. Ей показалось вдруг, что если где-то в мире и существовал эталон неизменности, то им был «Неустанный» — проходивший через многие бои и навсегда сохранивший память о них в постоянстве своих очертаний. Чуть позади лейтенанта Буша Этель увидела Хорнблауэра. Не мигая, они с несколько секунд смотрели друг на друга, а затем, обменявшись сдержанными кивками, молчаливо согласились более друг друга не беспокоить. Этель никогда не разговаривала напрямую с этим красивым юношей, которого так любил ее муж, но с самой первой встречи между ними тлело какое-то необъяснимое напряжение. На свадьбе Горацио прожигал ее взглядом, и все его улыбки казались такими безмерно грустными, что Этель грешным делом подумала, что лейтенант был влюблен в нее. Но сэр Эдвард вовремя сумел объяснить своей жене, что у этого юноши с оленьими глазами в жизни есть лишь одна привязанность — море. — Простите, сэр, — учтиво заговорил Хорнблауэр, так, чтобы его слышал только коммодор, — я не предполагал, что леди Пеллью составит нам компанию. — Она составит ее ровно до Гибралтара, — ответил сэр Эдвард, — там временно живет моя родственница, которая не смогла приехать в Англию из-за вновь разразившейся войны. Хорнблауэр покраснел: беседа о родственниках коммодора показалась ему чрезмерно интимной. Когда сэр Эдвард, отдав приказания, до отплытия отправился в свою каюту, команда с любопытством высыпала изо всех возможных закоулков корабля, чтобы взглянуть на оставшуюся на палубе молодую леди с собакой. Этель знала, что за ней наблюдают, и впервые на памяти матросов открыто упивалась этим вниманием: подхватив собаку на руки, она нарочито-изящно прошлась взад-вперед по палубе, помахала рукой знакомым, висящим на вантах, а затем, отпустив трехцветного пса обратно на все четыре лапы, со скоростью урагана осмотрела всё от носа до кормы, вдыхая полной грудью и не скупясь на ласковые слова всем, кто встречался ей на пути. Старые члены команды «Неустанного» смотрели на нее в удушливом приступе ностальгии, новоприбывшие — с подозрением. — Ну дела, — присвистнул молодой мичман, — женщина на корабле. Это же к беде! — Много вы знаете, мистер Смит, — беззлобно поддел его лейтенант Буш, — леди Этель не просто женщина на корабле, она — женщина, спасшая однажды этот корабль от смерти. Для матросов она почти что святая, так что будьте сдержанны в высказываниях, когда в очередной раз спуститесь в кубрик. Молодой человек задумчиво почесал нос. — А почему вы зовете ее «Леди Этель», сэр, как юную леди? Разве это не жена коммодора Пеллью? — Это длинная история, — вздохнул мистер Буш. И оказался прав. Этой истории хватило на всю вечернюю вахту и половину ночной — в две склянки сонного лейтенанта и пришедшего дослушать рассказ мичмана в ночной сорочке отправил в койки заступивший на пост Хорнблауэр.        Этель проснулась рано, когда море еще было полностью затянуто туманом — в иллюминаторе капитанской каюты было видно лишь сплошное белое полотно. Коммодор Пеллью спал в кабинете, завернувшись в халат и прижав к боку свернувшуюся клубком собаку. До самого прибытия в Гибралтар он был вынужден прибегнуть в подобному неудобству — койка в капитанской каюте, в которой и один-то человек с трудом умещался, никак не могла вместить в себя женатую пару, а потому была уступлена леди по праву пола. Стараясь не разбудить всегда чутко спящего мужа, Этель встала, открыла старый капитанский сундук и вытащила из него до боли знакомый ей костюм — батистовую капитанскую рубашку (которую она все-таки отдала коммодору обратно после свадьбы), теплый плащ и парусиновые брюки. Уже переодеваясь, Этель поймала себя на мысли, что этот вид одежды ей не кажется больше постыдным или неправильным. Ей хотелось одеться мальчиком хотя бы наедине с собой, и теперь она абсолютно точно знала, что никто не мог ее в этом обвинить. Едва леди вышла на палубу, как ее полностью окутал густой, серый туман. Корабль спал, и его клубы, тяжелые и мутные, разбредались, не потревоженные, между мачт, путались в вантах и забивались во все щели, грозясь к полудню превратиться в опасные скользкие лужи. В абсолютной тишине раннего утра слышалось лишь два звука — шум моря и тяжелое дыхание самой Этель. Она наконец могла вдохнуть так любимый ею воздух, полный миллиардом запахов и историй, пьянящий голову лучше самого крепкого рома. Из этого воздуха, разносимого легким ветром, леди по кусочкам вытаскивала воспоминания о славных историях, что читала в детстве, спасаясь от страшной реальности. Ей снова будто было семь лет, и палуба «Неустанного» была вовсе не палубой, а резным паркетом в ее доме — таким волшебным во время игр, и таким давящим в последние годы пребывания Этель в лондонском особняке. С момента свадьбы она ни разу не возвращалась домой, и совершенно без зазрения совести думала о том, что не собирается делать этого более никогда в своей жизни. Лишь один раз она за это время увидела члена своей семьи — майор Эдрингтон заезжал в Тинмут по дороге на охоту в имение знакомого герцога. Этель намеренно отгородилась от прошлого, не давая себе права даже вспоминать о пережитых тяжелых годах, но здесь, на «Неустанном», она будто примирялась с собой, и былое, затянутое туманом, открывало лишь самые радостные свои моменты. — Не спится, миледи? — прозвучало над самым ухом, и Этель вздрогнула, оборачиваясь. Лейтенант Хорнблауэр стоял от нее в паре шагов, устремив взгляд куда-то вдаль. — Вы верно угадали, — ответила Этель, выравнивая дыхание. С несколько минут они простояли в неловком молчании. — Вы можете уйти, если хотите, — сказала леди, — я не стану упрекать вас за несоблюдение этикета. — Я на вахте, миледи, — сухо ответил лейтенант, — и, раз уж вы сами обещались не упрекать меня за отсутствие этикета, то хочу намекнуть вам, что это вам сейчас следует уйти. — Толстые же у вас намеки, мистер Хорнблауэр, — зевнула Этель и посмотрела на своего собеседника. Тот, очевидно, чувствуя на себе потяжелевший взгляд, отвлёкся от созерцания туманной мглы и посмотрел в глаза жены коммодора. Эти глаза, так похожие на его собственные, казалось, отражали его самого: та же неловкость, то же необъятное море слов, которые никак не удается высказать напрямую, та же неизбывная, постоянно хранящаяся где-то в глубине теплая печаль. — Горацио, — позвала леди, и от такого фривольного обращения лейтенант наконец пришел в себя, — давайте наконец-то поговорим с вами начистоту. — По правде сказать, миледи, с учетом того, что мы одни, а вы в таком виде, — Хорнблауэр кивнул на расстегнутые манжеты бывшей капитанской рубашки, — нам с вами и вовсе не стоит говорить. Он думал, что подобная легкая дерзость заставит леди смутиться и отступить, но перед ним была уже не та Этель, что лейтенант знал полгода назад. — Не увиливайте, — почти грозно проговорила жена коммодора, — я хочу наконец-то расставить все точки над i в наших отношениях. Я думала, что вы ненавидите меня… — О нет, миледи, позвольте… — испуганно начал сбитый с толку Хорнблауэр, но тонкий пальчик взметнулся вверх прямо перед его носом, приказывая замолчать. — Потом я думала, что вы влюблены в меня. И только через очень долгое время я наконец-то поняла, что действительно произошло между нами. Хорнблауэр затих, боясь услышать истину. — Я украла у вас отца. Слова, будто кортик, прошлись по сердцу лейтенанта, заставляя того судорожно вздохнуть и выпрямить спину — неестественно сильно разведя плечи, чтобы скрыть, как на самом деле ему хотелось согнуться и спрятаться от прозвучавших слов. Желая приободрить юношу, Этель кончиками пальцев коснулась тыльной стороны его ладони. — Мы с вами очень похожи, мистер Хорнблауэр, — продолжала она, — одинокие, постоянно ищущие ласки хоть от кого-то. Я знаю, как вы любите моего мужа. Не отпирайтесь, я знаю, что вы чувствуете. Я испытываю то же самое, но, пожалуй, все-таки немного сильнее. Лейтенант молчал с тоской в глазах. — Я не могу без него, понимаете? — почти взмолилась леди, — но я понимаю, что и вы без него не можете. Он стал вам почти что отцом, это видно невооруженным взглядом. И, поверьте мне, он действительно считает вас одним из самых дорогих ему людей. — Коммодор Пеллью не обязан был никак привязываться ко мне, так что я не имею права испытывать то, что испытываю, и требовать от него чего-либо. Это недостойно офицера и вряд ли допустимо хоть какими-то нормами морали. Этель вдруг рассмеялась — так светло и нежно, что у Горацио засосало под ложечкой. — Мой дорогой мистер Хорнблауэр, — заговорила она тихо, — все эти слова вроде «приличия» или «право» существуют только тогда, когда за ними могут последовать ощутимые, значимые последствия. Нет ничего зазорного в том, чтобы привязаться к кому-то, как к родному отцу. Я знаю, что вы были лишены родительской ласки… — Но он выбрал вас, — горько прервал ее лейтенант, — теперь, что бы я не делал, я навсегда буду лишь на втором месте. Потому что вы однажды обыграли меня на всю жизнь. Он почувствовал на своей щеке холодные пальцы. — Ради бога, не завидуйте мне, — прошептала Этель, — я так долго училась не чувствовать себя виноватой ни за что, что ваша нынешняя боль разрывает мне сердце. Повисло молчание. — Вы нужны ему не меньше, чем он нужен вам, — продолжила Этель, беря лейтенанта под руку, — прошу, вернитесь в его жизнь. Приезжайте к нам. Делитесь с ним мнениями. После нашей свадьбы вы не прислали ему ни одного письма! Перестаньте сравнивать, Горацио. Иначе Эдварду нужно будет и впрямь выбирать кого-то, и этот выбор может не понравиться нам обоим. Они смотрели друг на друга — такие одинаковые, и такие по-разному повзрослевшие. Леди Этель в глазах Хорнблауэра вдруг сошла со своего недосягаемого пьедестала и превратилась в его собственное отражение — так же, как и он — в ее. Разрушившийся за несколько месяцев мир медленно, по кусочку, восстанавливался, и Горацио нехотя, но благодарил за это свою негласную соперницу. Леди Этель Эдрингтон («Пеллью» — постоянно поправлял лейтенант себя в мыслях) всё еще казалась ему странной, но ее слова звучали так искренне и нежно, что Хорнблауэр не мог уже ни на секунду усомниться в ее любви к коммодору. Она научилась не только брать у него заботу и защиту, но и смогла почувствовать, как эту заботу можно вернуть. И если в ее представлении она заключалась в возвращении в жизнь сэра Эдварда его, Горацио, то лейтенант был готов мириться с любыми странностями этой молодой женщины, которая была так на него похожа. — Ваша вахта закончилась, — проговорила Этель, когда удар матроса в колокол на носу заставил их обоих вздрогнуть, — не желаете немного прогуляться? И они шли, рука об руку, обмениваясь мнениями, споря и наконец-то узнавая друг друга. Туман вокруг расступался, оседая на палубу липкой изморосью, впитывающей в себя топот ног, шорохи, и все доверительные разговоры. Зычный крик возвестил о начале утренней вахты, и солнце, будто разбуженное им, растопило туман. Воспоминания — тяжелые и светлые — уходили в небеса вместе с каплями осевшего тумана, напоследок не забыв шепнуть палубе, чтобы сохранила каждый их секрет. И она сохраняла, как сохраняла многие другие таинственные истории — про бунты, заговоры, героические подвиги, шепоты, преисполненные страсти, и про то, как однажды на этой самой палубе впервые увидели друг друга два человека — леди и капитан.