Топсель обо всём умолчит

Цветов было так много, что у лейтенанта Хорнблауэра разболелась голова. Очевидно, граф Эдринтонский хотел сделать из свадьбы старшей дочери грандиозный день величавого тщеславия семьи, а потому с самого утра между особняком и церковью Святой Маргариты бегали, как безголовые куры, слуги, которые разносили цветы, украшения и сплетни о невесте и женихе. Сам Хорнблауэр держался стойко и не поддавался общей эйфории праздника: у него была миссия, и она заключалась в том, чтобы помочь прославленному коммодору Пеллью пережить один из страшнейших боёв своей жизни. По правде сказать, весть о предстоящей свадьбе своего капитана Горацио сперва воспринял в шутку. Он знал, что между леди Этель и сэром Эдвардом произошло что-то на корабле, но он и помыслить не мог о том, что всё зайдет так далеко. Брак казался неравным: графиня Эдрингтон была слишком молода и слишком специфична для такого человека, как сэр Эдвард Пеллью. Ему, по мнению лейтенанта, нужна была жена спокойная, сдержанная, готовая ждать и блистать своей светской скукой на редких раутах. Леди Этель же, хоть и была истинной леди в своих манерах и постановке речи, напоминала запуганного щенка, которого внезапно взяли с улицы в теплый дом, и готового погибнуть, как только за хозяином закроется дверь. Её невозможно было представить чинной, скучной леди, спокойно поджидающей своего благоверного из полугодового плавания и командующей обширным штатом прислуги в поместье. Однако Хорнблауэр здраво рассудил, что не булыжнику судить о величии гор, и пришел к выводу, что раз уж коммодор решился на такой отчаянный шаг, как свадьба, на то были веские причины. Вышеупомянутый коммодор привёз Горацио в своём экипаже к церкви на два часа раньше начала церемонии и, бросив шафера на растерзание одиночества, теперь ходил взад-вперед по заднему двору, взрывая мыском ботинок тонкий слой снега на газоне. На душе у него было неспокойно: несмотря на заверения доктора Ливси, сэру Эдварду казалось, что он в чем-то допускает ошибку. Ему безмерно хотелось взять в жены Этель, но сомнения, эти проклятые черви, черные, как те, что водятся в палубе, расползались у него под рёбрами, заставляя с трудом дышать и мучиться от головной боли. Сэр Эдвард чувствовал огромную ответственность: он прямо пообещал Этель спасти ее от проклятых страхов и терзаний, и не мог нарушить своё обещание. «А что, если ты не оправдаешь ее надежд?» — шептали ему трущиеся о ребра черви, — «Что, если она разочаруется в тебе?». С этими мыслями коммодор не замечал, как текли минуты, перерастая в часы, и как постепенно церковь наполнилась родственниками, друзьями и прочими лицами, которых никто не желал видеть, но не пригласить которых было невозможно. Зайдя внутрь храма со двора, сэр Эдвард поморщился — везде сверкали, ярче зимнего солнца снаружи, шелка, перья, драгоценная расшивка и золото на офицерских мундирах. Особенно выделялся брат невесты: майор Эдрингтон с товарищами образовывал кроваво-красную реку пехотинских мундиров, протянувшуюся на две скамьи. — Сэр, — негромко позвал коммодора Хорнблауэр, — вы хорошо себя чувствуете? Сэр Эдвард понял, что слишком сильно сжимает эфес своей шпаги. — А как вы думаете, Хорнблауэр? — огрызнулся он. Сэр Эдвард понимал, что был неправ, и готов был даже принести извинения за своей неподобающий тон, но лейтенант лишь сочувственно пожал плечами. — Всё разумеется будет хорошо, — мягко произнес Хорнблауэр, слегка сжавшись, будто ожидая от старшего по званию удара. — Я не сомневаюсь, — сухо произнес сэр Эдвард и опустился на скамью. До церемонии оставалось меньше десяти минут. — Я люблю её, — зачем-то сказал коммодор. Лейтенант с непониманием, а затем с большим сочувствием посмотрел на него, не поворачивая головы. — Чувства леди Этель взаимны, сэр, я уверен в этом. Они посмотрели друг на друга. В этом ничего не значащем диалоге вдруг особенно ясно выступили чувства, которые Хорнблауэр скрывал очень долго. Ему одновременно было хорошо и горько от того, что его капитан собирался сочетаться браком. Разумеется, он был рад за него. Но в то же время Горацио прекрасно понимал, что в их отношениях уже ничего не будет, как прежде. Из этой церкви через несколько минут выйдет человек, который лишь отчасти сохранит в себе черты коммодора сэра Эдварда Пеллью. Больше не будет случайных, полных доброты и нежности взглядов, обращенных друг к другу, не будет преисполненных душевности, почти ничего не значащих пустых бесед. Сэр Эдвард, определенно, почитал Горацио почти за своего сына, и теперь, когда в его жизни появился другой «ребенок», о котором следовало заботиться, лейтенант отходил на второй план. Хорнблауэр не сомневался, что отношения между ними сохранятся самые лучшие, но магия, существовавшая в них с первой встречи, пропадет навсегда. Внезапно перед мужчинами возникла темная женская фигура, и они, встрепенувшись, встали, чтобы поприветствовать незнакомку. Та в ответ рассмеялась низким грудным смехом. — Осторожнее, господа, не упадите! Не стоило так вскакивать, никто не вызовет вас на дуэль за то, что вы выразили мне свое почтение недостаточно стремительно. Дама была облачена в тяжелое платье желтого цвета. Единственный глаз с хитрым прищуром рассматривал моряков, как товар на прилавке в дорогом женском магазине. — Леди Эдрингтон, — выдохнул коммодор, догадавшись, кто перед ним стоит, — я рад наконец-то лицезреть вас воочию. — Бросьте, сэр Эдвард, мы с вами почти родственники, зачем столько условностей, — усмехнулась леди, — жизнь в Кингстоне научила меня избегать при возможности нагромождения приличий. Леди Эдрингтон — это моя безумная невестка Ева. А я — вдовствующая графиня, или миссис Ливси, но последнее на этой ярмарке благочестия лучше не упоминать, — единственный глаз озорно подмигнул, — Так что зовите меня «мадам», раз уж я вам теперь почти что бабушка. Коммодор чувствовал, что вдовствующей графине определенно нравилось смущать его, и старался не смотреть ей в глаза (точнее, в глаз). — Как пожелаете, мадам, — учтиво ответил сэр Эдвард и со всей светской фарфоровостью, на какую был способен, коснулся поцелуем ее руки. — А вы гораздо приятнее, чем мне показалось по рассказам Этель, — продолжила графиня, — думаю, она вас очень любит, раз почти ничего не говорит о вас. — Я, очевидно, должен быть очень польщен, мадам, — заметил сэр Эдвард с ложной скромностью в голосе. — Конечно, должны! — леди мягко ударила его веером в грудь, — вас полюбила моя внучка, а лучше девушки на свете и быть не может! Эти слова заставили коммодора улыбнуться: очевидно, вдовствующая графиня очень любила Этель, хотя и воспринимала ее скорее всего как неразумного ребенка. А это значило, что леди Этель видела в своей жизни хотя бы слабые проблески любви и понимала, каково это — быть кому-то нужным. А, значит, Этель не могла разочароваться в любви, и вряд ли путала свои чувства к сэру Эдварду с чем-то. Всё, в чем сомневался сэр Эдвард, вдруг стало правильным, очевидным, и волна радости, поднявшаяся в его сердце, начисто вымыла из-под ребер всех отвратительных червей. Но сэр Эдвард был истинным джентльменом, и не мог позволить язвительной даме почувствовать свою слабину, а потому ни один мускул не дрогнул на его лице в минуту этого внезапно свалившегося на коммодора осознания. Поняв, что ей не удастся довести коммодора хотя бы до румянца, вдовствующая графиня переключила своё внимание на стоящего поодаль Хорнблауэра, и уже открыла было рот, чтобы поддеть его или задать какой-нибудь неловкий вопрос, но голоса вокруг вдруг затихли, грянула музыка, и графине пришлось спешно вернуться на своё место — церемония начиналась. Леди Этель медленно шла к алтарю под руку с графом Эдрингтоном. В голове сэра Эдварда возникла смешная мысль о том, что через несколько секунд сэр Аласдайр передаст свою дочь новому отцу. По сути, так и было: хороший муж, по мнению коммодора, должен стать для своей избранницы и другом, и отцом, и любовником (но о последнем коммодор всё еще страшился думать). И сэр Эдвард дал себе слово чести, что обязательно станет лучшим из всех мужей, или, хотя бы, постарается быть таковым. Процессия приближалась. Уже можно было различить и едва сдерживаемое напряжение в лице сэра Аласдайра, и тонкую, будто сотканную из паутины, кружевную накидку Этель, цеплявшуюся за блестящую серебром юбку платья. Пышные каштановые кудри были покрыты шляпкой с вуалью, и увидеть лицо девушки в полумраке церкви не представлялось возможным. Дойдя до алтаря, сэр Аласдайр коротко кивнул коммодору и, будто вёл с собой куклу, отцепил руку дочери от своего локтя и переложил на локоть сэра Эдварда. ОДин отец сменил другого. Священник начал обряд. Леди и коммодор остались одни на маленькой приступке у алтаря, и сэру Эдварду показалось, что сделай они еще хоть один шаг — и их поглотит кишащее чудовищами море, распростёршееся на церковных лавках и разбавленное алым пятном мундиров «раков». Судя по тому, как Этель вцепилась в руку коммодора, она чувствовала то же самое. Пышные перья, шелка, парча, богато украшенные военные мундиры — всё это лишь отчасти оттеняло пустоту лиц, с безразличием смотрящих на происходившую церемонию. Свадьба уже давно превратилась в глазах людей из праздника любви в оплот лицемерия, но даже видавшему многое сэру Эдварду показалось жутким безразличие, сочащееся от улыбок смотрящих на них людей. Каждый из присутствующих в церкви, кроме, пожалуй, вдовствующей графини Агаты и ее мужа-доктора, был уверен, что леди и коммодор были друг другу чужими людьми, и упивались мыслями о том, как плохо сложится из-за непонимания их совместная жизнь. Страшным было то, что в этой уверенности не виделось ничего предосудительного: брак в высших кругах воспринимался как выгодное соглашение, в котором чувства были помехой. Если бы люди узнали, как жених с невестой любят друг друга, их окрестили бы «скандальной» парой. Потому сэр Эдвард, как капитан дрейфующей в море чудовищ спасительной приставке к алтарю, решил: он не будет демонстрировать никаких чувств к Этель до самого выхода из церкви. Этель, не посмотревшая на него ни разу из-под своей вуали, очевидно, думала о том же. А чтобы девушка, не дай боже, не подумала, что коммодор вдруг охладел к ней, сэр Эдвард, произнося свою клятву, весело подмигнул — так, чтобы видела только леди и такой же безучастный, как толпа, священник. Когда все нужные слова были произнесены, и святой отец громогласно объявил пару мужем и женой, сэр Эдвард с облегчением выдохнул — теперь все прошлые беды Этель остались позади, в том самом недобром море чудовищ. Получив разрешение «свыше», коммодор приподнял вуаль на шляпке Этель и с большим удивлением обнаружил, что девушка улыбалась — нервно и тяжело, но с таким облегчением во взгляде, что сэру Эдварду перехватило дыхание. — Наконец-то вы исполните своё обещание, — с усмешкой прошептала она, качнувшись вперед. Сэр Эдвард, державший в голове свою клятву спасти Этель, не сразу понял, что та имела в виду давно обещанный ей поцелуй, а потому мягко, перенимая облегчение своей новоиспечённой жены, коснулся ее губ своими. Запел мальчишеский хор, гости встали, провожая молодоженов из церкви. Когда пара проходила первые ряды, сэр Эдвард взял Этель под руку и накрыл ее пальцы своими, подсознательно пытаясь защитить девушку от злых взглядов матери и прочих родственников, смотревших на Этель с болезненным безразличием. Но леди держалась гордо, и, высоко подняв голову, кивала, как заведенная, всем, кто к ней обращался. Лишь один раз за весь путь от алтаря до выхода из церкви Этель искренне улыбнулась — когда рядом появилась бабушка Агата. Она и доктор Ливси смотрели на пару молодожёнов сочувственно — им очевидно было, что этот брак был большим, чем соглашение интересов, но огласить это было бы губительным для репутации шагом. В глаза ударил мягкий солнечный свет — облака разошлись, и в саблях, выставленных матросами «на караул» в шеренгу напротив церкви, как полагалось на свадьбах высокопоставленных моряков, отразилось солнце. Со всех сторон летел рис — девочки в светлых накидках пытались пробиться сквозь строй моряков в темных куртках и бросить в молодоженов горсть покрупнее. Сэр Эдвард невольно улыбнулся: вся эта картина слишком остро напоминала ему его с Этель непривычную обществу пару. — Посмотри, — шепнула Этель, указав кивком на девочек и моряков, — так нас и будут видеть всю нашу жизнь. И коммодор в очередной раз вознес богу тысячу благодарностей за то, что тот послал ему женщину, читающую его мысли. Этель шла слегка впереди своего супруга, улыбаясь всё шире с каждым шагом, отдалявшим ее от церкви и выплывшего из нее моря чудовищ. Они больше были ей не страшны. От всей фигуры новоявленной леди Пеллью веяло невероятной, упоительной легкостью, как будто она сбросила с себя ржавые цепи, вышла из темницы и побежала босиком по набегающим волнам, радуясь только тому, какой вид открывается у нее перед глазами. В самом конце парадного строя матросов Этель остановилась и посмотрела на сэра Эдварда. Он вдруг узнал в её глазах то безумное выражение, с каким юная леди бросилась защищать корабль от раскаленных ядер, и этот взгляд, чистый, прожигающий насквозь, разрушил все те барьеры, которых коммодор обещал держаться ради сохранения приличий. Резко притянув Этель к себе, он одним движением отвернул в сторону ее вуаль и поцеловал — глубоко, жадно, как никогда еще себе не позволял. И когда Этель несмело, но все-таки ответила на этот поцелуй, положив свою худую ладошку ему на щеку, поглаживая, сэр Эдвард вдруг перестал слышать и радостные крики матросов, и странное, заговорщическое шушуканье гостей, стоящих у церкви. Он вновь чувствовал себя капитаном, который может контролировать ход своего корабля. Море чудовищ осталось где-то далеко позади, и, даже если до корабля и доносились его зловещие рыки и стоны, они были ему нипочём. Облака снова скрыли солнце, но коммодор всё еще чувствовал его прикосновение на своем лице. Поддержав Этель за локоть на подножке свадебного экипажа, сэр Эдвард дождался, пока та бросит в толпу свой букет, и приказал вознице трогать. Впереди были еще долгие часы «семейного» торжества, но теперь они казались сущей мелочью, по сравнению с бескрайним океаном жизни, ждущим чету Пеллью впереди. Дверцы экипажа захлопнулись. Океан принял их в свои объятия.