***
Уверенные руки сжимают его бедра, и Ник послушно выгибается, следуя ненавязчивой подсказке. Мимолетным всполохом мелькает мысль: «Он — и послушно? В какой вселенной это совместимые вещи?», но тут же и пропадает, смытая волной жаркого, плавящего внутренности и мозги удовольствия. Почему-то он уверен, что прямо здесь и сейчас это более чем правильно, а точнее — неважно, что там совместимо, а что нет. Здесь и сейчас есть лишь бушующее в крови желание, лишь смешивающееся, прерывающееся дыхание, лишь два тела настолько близко, что чужая кожа кажется своей собственной. Настолько, что каждое прикосновение резонирует между нервными окончаниями обоих, стирая границы между «я» и «он». Ник больше не знает, кто он есть или кем будет. Не помнит, кем был. И не хочет помнить и знать. Ему хорошо, ему офигительно-дайте-еще-две-жизни-чтобы-повторить-хорошо, и ничто другое не имеет значения… Уж точно не раздражающее пиликанье будильника, настойчиво пытающегося вернуть его в реальность. К сожалению, будильник так не думает и стоит достаточно далеко, чтобы можно было его просто схватить и швырнуть на пол, наслаждаясь грохотом разлетающихся шестеренок и благословенной тишиной после. Несколько раз Ник именно так и делал, а потому сейчас он слушает жестяное блеяние механического чудовища еще, верно, прошлого века выпуска, а не тонкую трель на собственном мобильнике, к тому же на приличном — безопасном — для упомянутого чудовища расстоянии. Ник очень плохо реагирует на попытки прервать этот сон. Очень и очень часто снящийся ему в последнее время сон. Увы — всего лишь сон. Реальность и близко на него не похожа. Наверное, поэтому Ник ненавидит реальность. Нет, делая паузу в утренней рутине, поправляет он сам себя, не ненавидит, просто… За этим «просто» тянется такая череда слов, каждое из которых, как и все они вместе, настолько неточные, недостаточные, не-настоящие, что Нику проще смять их мысленно в один ком и выбросить, чем пытаться разобрать на составляющие и понять. Их. Самого себя. Шона. Ник чертовски устал. Устал пытаться. Устал бояться. Устал ошибаться и делать глупости. Устал надеяться, что все можно каким-то образом исправить. Просто устал. А потому теперь он не делает ничего, совсем. Ну, кроме обязательных по рабочей инструкции действий. Так себе тактика, но если не уверен в каждом следующем шаге, то что еще остается, кроме как стоять на месте? Он не говорит себе, что это лишь потому, что на самом деле он боится сделать еще хуже. Что, конечно же, совершенно не мешает ему и так это понимать.***
В первое мгновение промелькнувшие в проеме закрывающейся двери светлые волосы не вызывают у него никакой реакции. Никакой мысли. В конце концов, мало ли людей — и не-людей — с длинными прямыми волосами медового цвета могут посещать капитана? В его кабинете в полицейском участке. При закрытых дверях. И жалюзи. Именно последние два факта заставляют первые ростки неуютного подозрения зашевелиться внутри. Такого уровня уединения требует обычно или кто-то особо важный, или… кто-то особо важный. Но уже совершенно в другом смысле. И ему совершенно нет до этого никакого дела. В любом случае. Ему просто нужно чуть больше времени, чтобы разобрать завалы на столе — недописанные отчеты, кажется, имеют свойство размножаться, пока никто не смотрит; может, стоит их проверить на наличие скрытой сущности? существуют ли везены, обладающие способностью умножать бумагу?.. — найти файл по текущему делу, перечитать его… и еще раз — вдруг он что-то упустил при первых трех просмотрах? будет неловко, если он внезапно забудет имя подозреваемого или состав преступления во время допроса, верно? — Ник, заканчивай копошиться, мы уже полчаса как должны были… — начинает мающийся рядом Хэнк, и Ник даже успевает почувствовать мгновенный укол стыда — неужели его уловки оказались настолько неубедительны? — но больше не слышит и не чувствует ничего. Потому что дверь в кабинет капитана наконец открывается. И сознание Ника затапливает жгучая красная волна неконтролируемой ярости. Адалинда. Ни разу не беременная — обман? аборт?.. родила уже, тварь? — искусственная и жеманная, как всегда. Отвратительная. Невыносимо, до скручивающихся в болезненные узлы внутренностей мерзкая. Поворачивается в дверях, улыбается радушному хозяину кабинета, отвечающему — отвечающему ей! — своей кривоватой почти-улыбкой, и прикасается игриво к рукаву его рубашки. И где, черт его побери, он успел потерять свой пиджак? Неужели в кабинете настолько жарко? Стало. Вдруг. С появлением там одной бесстыжей, отвратительно бесстыжей ведьмы. Ник сжимает кулаки, не потратив даже крохотной мысли на то, что Хэнк рядом, Хэнк увидит, Хэнк сделает выводы… Единственная мысль, которая крутится в голове, — жаль, что руки пустые. Ему до боли, до скрипа зубов хочется почувствовать в них что-то. Чью-то шею, например. Можно и не одну — у него куча времени, он очень даже не против очереди, небольшой такой, в два человека. Точнее, не-человека. На выходе в коридор Адалинда поворачивается еще раз, ловит на этот раз его, Ника, взгляд и улыбается. Широко. Триумфально. Как чертова наглая кошка, сожравшая чертову миску сливок вместе с утонувшей там чертовой канарейкой. И почему-то чувство такое, будто под канарейкой подразумевается он сам. Ненависть захлестывает его с головой, и только тупая боль в плече возвращает кое-какую остроту мыслям, позволяя осознать, что это Хэнк мертвой хваткой вцепился в него, пытаясь не дать сорваться с места, догнать и… Ну, наверное, одной ведьмой в Портленде стало бы меньше. Возможно, не только ведьмой, если бы кто-то попытался помешать. А в помещении, где каждый первый — коп… Точно бы попытались. Так что он должен быть Хэнку благодарен, очень, за в который раз спасенную задницу и карьеру — как минимум. Но Ник только стряхивает с плеча настойчивую руку и, не обращая больше внимания на напарника, пытающегося теперь закрыть проход в ту сторону, куда ушла Адалинда, своим телом, направляется в другую — к Ренарду. От этого Хэнк его не удерживает. Возможно, зря, мелькает мысль, но тут же и тонет, погребенная под лавиной неидентифицируемых эмоций, мечущихся в голове, как стая вспугнутых сурикатов. Даже он сам не уверен, что именно хотел бы сделать. Что он собирается сделать. Или что может, если уж на то пошло. У него хватает самообладания закрыть дверь всего лишь с негромким хлопком, и Ник целых пять секунд искренне гордится собой. Но затем Ренард поднимает глаза — холодные, пустые, чужие — от разложенных на столе документов, смотрит на него, с отстраненным удивлением приподняв бровь, и все его самообладание улетает в окно со скоростью реактивного истребителя. Как и здравый смысл, наверное. Во всяком случае, ничего не мешает ему подойти к столу, схватить Ренарда за ворот его безупречной рубашки и, склонившись к самому лицу, прошипеть едва ли не по слогам: — Что. Здесь. Делала. Эта. Тварь? И если он думал раньше, что знает, как выглядит злость, то сейчас явно подходящий момент, чтобы изменить свое мнение. Зеленые радужки темнеют едва ли не до черноты от кипящей в них ярости, жгучей, почти ощутимой на кончиках пальцев, которыми Ник все еще сжимает белоснежную ткань. Такой сильной, что кажется, еще мгновение — и она перельется через край, хлынет раскаленной лавой, уничтожая все на своем пути. И первым из этого всего будет, конечно же, Ник. Вот только ему плевать. Он даже не в состоянии сам осознать до конца, насколько ему плевать, не то, что объяснить кому-то. Ярость — это не безразличие. И это единственное, что существенно. Настолько, что внезапно его собственная злость сходит на нет, будто ее стерли. Он бы рассмеялся, если бы не был так занят. Например, тем, как бы не сдохнуть раньше времени в им же самом вызванной катастрофе под названием доведенный наконец до ручки капитан Ренард, Колдун, принц-бастард и вообще не особо мирная личность, с какой стороны ни глянь. А потому Ник совсем не удивлен, когда вмиг оказывается прижатым к противоположной стене спиной и уже капитан нависает над ним. Вот только ничего нет больше профессионально отстраненного в холеном лице, и Ник видит… то, что хочет, шепчет где-то глубоко в сознании глас разума, вечный его спутник, отравляющий чуть ли не каждое мгновение, которым он мог бы насладиться, но Нику как-то совсем и полностью не до него и его пессимистичных предостережений, — он видит Шона. И внутри скручивается, неожиданно и очень не вовремя, тугая пружина горячего до нестерпимости желания. Он понимает, внезапно и ярко, насколько сильно скучал. Шон что-то говорит, низким вибрирующим полушепотом, едва не срываясь на рык, но до Ника долетают только обрывки его, без сомнения, прочувствованной, а точнее, пропитанной злостью речи. Единственное, что он способен сейчас осознавать, — что он хочет, до умопомрачения хочет этого мужчину. Человека, везена — неважно. Со всеми его причудами, дурным характером и в каком угодно виде, целиком и полностью — только для себя. Мысль ошеломляет. Настолько, что Ник невольно вздрагивает. Верно, видок у него тот еще, потому что даже Шон, едва ли не брызжущий жгучими искрами ярости всего мгновение назад, внезапно замолкает и недоуменно хмурится, глядя на него почти что с опаской. — Ник? — спрашивает он осторожно после нескольких секунд напряженного молчания. Вот только Ник не имеет даже отдаленного представления, что ему сказать. Точнее — как. А потому он молчит. Лишь смотрит, будто со стороны, как его пальцы разжимаются, выпуская наконец многострадальную рубашку Шона, уже далеко не такую идеальную, как раньше, как скользят по смятой ткани, словно пытаясь разгладить, но на самом деле стремясь к единственной цели — незащищенной коже с бешено пульсирующей жилкой под напряженной челюстью. Всего несколько миллиметров до нее, но они ощущаются световыми годами. Первое прикосновение пробивает как разряд тока. Ник втягивает резко загустевший, тянущийся горячей патокой воздух и видит ответный вдох. Именно видит — движение мышц, приоткрывшийся рот, — потому что слух неожиданно отключается, словно он вдруг погрузился под воду. Упал в глубокий водоем непознанного. Он умеет плавать, но не здесь. Здесь — он не знает ни что, ни как делать. Все вроде бы так же, как было, но в то же время — иначе. Совершенно по-другому. Они оба знают, что происходит. По крайней мере предполагается, что должно быть именно так, хотя Ник на самом деле только догадывается. Чувствует. Надеется. Верит. И последнее пугает так, как не пугал ни один, вооруженный до зубов — или даже зубами, — преступник. — Ник… — повторяет Шон, хрипло и до странности неуверенно. И почти неуловимо поворачивает голову. В первое мгновение Ника окатывает обжигающей, как кипяток, волной горечи. Он думал слишком долго, слишком долго собирался с силами и боролся со своими демонами, неудивительно что Шон остыл, переключился, если когда-нибудь вообще был настроен на большее, чем одна ночь, неудивительно, что его, Ника, вновь постигло разочарование, в конце концов, это его нормальное состояние… Но незавершенность движения вдруг привлекает внимание, выдергивая из уже раскручивающейся воронки самобичевания. И мышцы под кожей, к которой он так и не смог заставить себя не прикасаться, едва не дрожат от напряжения. Словно Шон сдерживается, чтобы не отвернуться. Словно порыв инстинктивный, сознательно подавляемый, словно… Словно он чувствует необходимость… Внезапно Ник понимает, что табличка или татуировка ему все же полагается — он таки идиот. Полный и законченный. Нет, конечно, Шон тоже хорош, со своей вечно невозмутимой миной а-ля «ваше жалкое мнение меня не волнует ни капли, никчемные людишки», но Ник-то! Ник, который видел его безо всяких масок! Хотя бы потому, что в темноте никаких масок не разглядишь, как ни смотри, — только эмоции, только обнаженные чувства, осязаемые кожей на кончиках пальцев, которыми касаешься любимого лица… Ник, которому полагалось бы уже, кажется, осознать, что под всей внешней мишурой люди мало чем отличаются друг от друга. Даже если они не совсем люди. Те же эмоции, те же реакции. Те же страхи и нежелание демонстрировать собственное уродство тому, на чье мнение не так уж и плевать, как хотелось бы показать. Даже если этот кто-то никакого уродства больше не видит. Может. Ник уверен, что может, если захочет, но — нет, хочет он точно не этого. И не хотел, даже на самом пике бешенства. Которое, по здравому размышлению, спокойно и без притворства, можно назвать банальной ревностью. Он хочет видеть Шона, вот такого, немного растерянного, непривычно несобранного, живого и близкого. Каждый день. Можно — до конца жизни. — Прости меня, Шон, я идиот, — выдыхает Ник, разрываясь между желанием разодрать многострадальную рубашку, чтобы уткнуться куда-то в ключицу, по-звериному втягивая носом запах горячей кожи, и необходимостью смотреть — в лицо, в глаза — не теряя контакта. Второе выигрывает, и он смотрит. Видит, как мимолетно затемняет зеленые радужки какая-то неуловимая, слишком быстрая и слишком чуждая в них эмоция, как хмурятся густые брови, как еще жестче стискиваются челюсти… Видит, как Шон старательно и умело натягивает очередную маску, внезапно осознает Ник. И даже не пытается понять, которую из них тот посчитает уместной в данный конкретный момент. К черту маски! Даже если начать придется со своей собственной. Как бы ни было страшно и неуютно. А и страшно, и неуютно — неимоверно. Это тебе не одежда, которую что снять, что надеть — пары минут дело. Это обнажение гораздо глубже. — Что… Что бы случилось, если бы мы доехали до того кафе? — спрашивает Ник наугад. Так себе начало, но он никогда и не претендовал на звание великого профи в делах сердечных. Шон хмурится еще сильнее, чуть поджимает губы, верно, решая, какой ответ устроит одного эмоционально неустойчивого Гримма. Или пытаясь вспомнить, о чем тот вообще лепечет, злобно подсказывает внутренний голос, но Ник от него отмахивается. — А что бы ты хотел, чтобы случилось? — говорит наконец Шон, нейтрально и почти безэмоционально. Ник все еще смотрит не отрываясь, а потому различает это неуловимое «почти» так же легко и ясно, как если бы оно было написано большими буквами на стене капитанского кабинета. И едва удерживает внутри неуместный счастливый смех от этой легкости. Но улыбку удержать уже не в силах: это так в стиле Шона — «ответить» на вопрос вопросом, не открыв ни одной их своих карт… — И что бы случилось, если бы я не… сбежал утром из твоей квартиры? — Вот, Ник тоже так умеет. Ну, почти так, по крайней мере принцип «вопрос на вопрос» соблюден. Осталось дождаться, кто первым потеряет терпение настолько, что начнет все же отвечать. Или у кого вопросы закончатся раньше. — И почему же ты… сбежал? — без усилий поддерживает игру Шон. Мгновение Ник колеблется. Искушение продолжить, еще на чуть-чуть оттянуть неизбежное признание в собственной глупости, мнительности и — как сопутствующее, что даже можно будет не озвучивать, — почему все это появилось и обрело такую силу, велико, очень. Но Ник уже достаточно колебался. И потерял из-за этого все, почти. Может быть — почти. Все еще может быть. — Потому что идиот? — вдохнув побольше воздуха, решается он наконец. — Потому что не удосужился выяснить о ритуале возврата сил ничего сверх того, что сказал мне твой дражайший кузен. Да, да, знаю, не самый надежный источник информации, — отмахивается он, видя брезгливое изумление в зеленых глазах, и спешит дальше, пока мужество не удрало окончательно, прихватив и способность говорить внятно с собой в дорогу: — А сказал он, что ритуал состоит в… Короче, что мне придется переспать с кем-то королевской крови, чтобы снова стать Гриммом. И лишь видя, как каменеет лицо Шона, осознает, что ляпнул. Не то чтобы это была неправда, но… Но это не вся правда. Вот только Шон об этом не знает. — Так ты даже не хотел… — Хотел, — прерывает Ник поспешно, с силой вжимая ладонь в грудь Шона, чтобы остановить его порыв прервать разговор самым простым способом. Не то чтобы он действительно мог его удержать, по крайней мере избежав при этом драки, но тот останавливается сам, и это придает Нику дополнительной храбрости. Это — и страх профукать самый-самый-самый последний шанс. — Хотел настолько сильно, что это стало едва ли не решающим фактором в том, чтобы вообще становиться Гриммом снова. Шон молчит. То ли пораженный его откровенностью, то ли — причудливыми акробатическими трюками его логики, Ник не уверен. Но молчание не враждебно, уж это-то он в состоянии почувствовать, а потому, опознав точку невозврата как не только пройденную, но и вовсе благополучно не замеченную, он просто продолжает: — Хотел. Хочу. То утро. То кафе. Или что-нибудь из этого. Или совсем другие утра и другие кафе, да хоть просто кофе из автомата в полицейском участке, но — с тобой. Вместе. Если… — А в кафе ты будешь просить выключить свет? И ненавязчиво предложишь мне повесить черные шторы во всей квартире? Или я должен буду сам догадаться это сделать — по твоей брезгливой гримасе при каждом взгляде на мое лицо? И это все? Все препятствия, которые видит Шон? Ник с ходу мог бы назвать еще с пяток, но если это и вправду все… Наказывая себе не радоваться раньше времени, Ник тем не менее не может удержаться от полной облегчения улыбки. — Я смотрю на тебя, — озвучивает он очевидное, уверенно беря лицо Шона в ладони, — прямо сейчас. Как и все время, что мы говорили. И знаешь, что я вижу? Тебя. — Он сознательно переключает зрение, пока неуверенно, скорее интуитивно, но результат появляется, как и ожидалось, проступая темными пятнами и рваными прорехами на гладкой прежде коже. — И так тоже, — выдыхает Ник, завороженно наблюдая, как снова вырисовываются человеческие черты из-под везенского облика, будто всплывая из водных глубин. — Я вижу тебя. Потому что именно это я хочу видеть. Все просто, как оказалось. Я не бездумная машина, я могу выбирать, только и всего. Шон хмурится. Чуть откидывает голову назад, не избегая, впрочем, его прикосновений, чему Ник безмерно рад. Ему и так эти несколько секунд, все тянущиеся и тянущиеся, бесконечно, тревожно и жестоко, даются непросто. Но он молчит, терпеливо ожидая своего приговора. Да и что еще он мог бы сказать? Он уже вполне серьезно обдумывает варианты, когда Шон спокойно, но твердо убирает его ладони от своего лица. Что-то внутри обрывается. Ник думает, что это может быть последняя ниточка, связывающая его сердце со всем остальным, что составляет собой его ничем не примечательную персону. — Тогда… ужин, может быть? — спрашивает Шон, не выпуская его рук из своих. Если бы Ник не был так занят своими невеселыми мыслями, он бы заметил это сразу. — Конечно! — отвечает он так поспешно, расцветая полной энтузиазма улыбкой, что это вызывает ответную у Шона. Улыбку — и едва видимый, но приметный Нику голодный блеск в глазах. Наверняка заметен он потому, что, Ник готов поручиться, в его собственных присутствует сейчас точно такой же, разве что сильнее, может быть. А потому, конечно же, вполне логичной реакцией ему кажется высвободить свои ладони из некрепкой хватки Шона, скользнуть ими по его рукам, неспеша, вверх, к широким плечам, и, притянув к себе, поцеловать. Легко и мимолетно. А затем — не так уж легко, погружаясь, внезапно и с головой, в знакомый безбрежный водоем желания без какой-либо мысли о спасении. И конечно же, вполне логичным последствием становится стук и затем сунувшаяся в почти без паузы распахнувшуюся дверь обеспокоенная моська Хэнка. Скоропостижно меняющая, впрочем, выражение на смущенное с доброй порцией обреченного раздражения. — Ты бы хоть сделал вид, что ждешь разрешения войти, — произносит Шон ровно и с таким холодом в голосе, что Ник удивлен, как Хэнк еще не превратился в человекоподобную сосульку. Самому Нику такое самообладание недоступно, а потому он рвано дышит и смотрит на внезапно материализовавшегося на пороге напарника с искренним удивлением и толикой обиды, как ребенок, из рук у которого только что бесцеремонно выдернули уже надкушенную конфету. — А вы бы хоть дверь на замок закрыть потрудились, — без лишних расшаркиваний отбривает Хэнк, переводя возмущенный взгляд с Ника на Шона и обратно. Не то чтобы расстояние там было очень большое. Нет, они, конечно, попытались вернуть приличную дистанцию при первой же угрозе вторжения, вот только Хэнк ни одним не воспринимается как достаточно серьезная опасность, а потому попытка получилась не так чтобы сильно успешная. — Нет, от Ника я еще мог всего ожидать, особенно в последнее время, но вы-то, капитан!.. — продолжает Хэнк, уже и думать забывший о своем смущении. — Не поверишь, но мои подчиненные обычно не имеют самоубийственной привычки подавать рапорт об увольнении, врываясь ко мне в кабинет без приглашения, — с «тончайшим» намеком, непонятным только клинически тупому, замечает Шон, уже полностью облачившийся в свою привычную броню капитана Ренарда. Его быстрый многозначительный взгляд Ник без труда истолковывает как призыв все же отступить на пару шагов назад. И точно так же без проблем игнорирует. Ему и тут хорошо, спасибо большое, а Хэнк и так уже все самое важное видел. — Ну да! Ник помчался сюда в таком состоянии и отсутствовал так долго, что я уж думал, я здесь ваш труп застану. Или его. Или вообще два! Что я должен был, по-вашему, делать? Сообщить в отдел внутренней безопасности, собрать компанию обеспокоенных коллег и вломиться сюда вместе с ними?.. На какое-то кошмарное мгновение у Ника перед глазами мелькает эта картина. Вот. Вот одно из тех пяти (как минимум) препятствий, которые с такой легкостью приходили ему на ум! Он почти ненавидит в эту минуту напарника, не сомневаясь, что примерно то же самое представил себе сейчас и Шон. И если раньше он видел только одну угрозу, то теперь… — Так. Успокоились, все, — командует Шон, одновременно кладя ему руку на плечо. Интересно, отстраненно думает Ник, паника на его лице проступила настолько явно, что Шону показалось, будто он сейчас кинется наутек или, может быть, бить морду Хэнку? — Да спокоен я, спокоен, — бормочет он на всякий случай. — Все, — с нажимом повторяет Шон, глядя на Хэнка, но его рука с плеча никуда не девается, лишь легко сжимает, ободряюще или предупреждающе — Ник понять не может. — Трупов в моем кабинете не имеется, как видишь, Хэнк. Теперь можешь быть свободен. И в следующий раз, будь любезен, потрудись постучать И дождаться ответа. Хэнк вскидывает голову — ну чисто тебе норовистая лошадь, мелькает у Ника нелепое сравнение, и он твердо знает в ту же секунду, что сейчас напарник сотворит какую-то совсем уж невообразимую глупость, — и говорит: — Ага. До следующего раза. Когда одному из вас снова вожжа под хвост попадет. А вот тогда Хэнк снова беги и спасай — или дурную задницу одного дурного Гримма, или своего капитана, который, судя по всему, недалеко от того самого Гримма в умственных способностях ушел. Нет уж, решите свои проблемы здесь и сейчас, или я никуда не пойду. Вот сяду прямо на пороге и буду сидеть. Еще и дверь открою, чтобы потом меня, если что, в убийстве не обвинили! Что бы там ни говорил Хэнк, но в эту минуту у Ника возникают сомнения как раз в его умственных способностях. И огромные. Судя по выражению лица Шона — которое лучше всего описывается незамысловатым «полное офигение», — у того тоже. Видимо, благодаря этому самому офигению, в кабинете повисает молчание, во время которого все решают, что это было и как реагировать. Ник, по крайней мере, колеблется между двумя вариантами: убить напарника самому (в качестве последнего акта дружеского участия, так как оставлять неразумного на милость Шона кажется ему сейчас слишком жестокосердным) или же просто рассмеяться. Не факт, правда, что в последнем случае его не упекут в психушку, потому как остановиться, по ощущениям, удастся нескоро — и нелепость ситуации, и напряжение последних нескольких дней-недель-месяцев, настойчиво требующее выхода, не дадут. К счастью, Шон реагирует первым. Поводит головой, словно сбрасывая непроизвольную «волну» (хотя на самом деле так и не схлынул, что, по здравому размышлению, удивляет Ника безмерно), еще раз сжимает его плечо и говорит: — Мы уже решили свои проблемы, как ты изволил выразиться, Хэнк. Решили однозначно и надолго. И хотя речь его обращена к Хэнку, но смотрит он на Ника, прямо в глаза, странно испытующим взглядом. Словно подразумевает вопрос, даже если не задает его… — Именно так! — с готовностью подтверждает Ник, когда до него наконец доходит. Поворачиваясь всем корпусом к Хэнку, он одаривает напарника широкой уверенной улыбкой. И какая разница, что таким образом он оказывается еще ближе к Шону, едва ли не касаясь плечом его груди? Это тоже ответ, верно? — Можешь не переживать. — И можешь не переживать где-то подальше от моего кабинета, — добавляет Шон, не делая ни малейшей попытки отодвинуться. — И Хэнк, если еще раз… когда-нибудь… ты вздумаешь… волноваться, подумай дважды, а лучше три раза, потому что это будет стоить тебе работы. В лучшем случае. — Понял, капитан! — вытягивается едва ли не по струнке Хэнк, осознавший, видимо, наконец всю недальновидность собственного поведения и серьезность грозивших ему последствий. И тут же портит картину самодовольной ухмылкой на наглой, ничуть не раскаявшейся роже, уже почти скрывшейся за дверью. Ник успевает увидеть. Шон наверняка тоже. Ни один из них никак это не комментирует. После ярости, после страсти, после неожиданной, но в чем-то даже полезной передышки, организованной Хэнком, время вдруг словно останавливается, застывая в ожидании. Итога, результата. Всего сказанного и того, что сказать они так и не успели. Пока. Еще не успели. Ник уверен. Уверен ли? Он не бездумная машина, он волен выбирать, что именно он хочет видеть. На лицах или в лицах. В людях. Маску — или то, что за ней. Так что да, он уверен. — Так во сколько ты ждешь меня на ужин? — интересуется он так небрежно, будто спрашивает об этом у Шона каждый день на протяжении лет десяти уже, как минимум. — Я бы сказал, что вино с меня, но, боюсь, мой выбор вряд ли придется тебе по вкусу. Цветов тоже не обещаю. — Слава богу за его неистощимую милость, — отвечает Шон после секундной заминки, едва заметно улыбаясь, — не думаю, что я бы пережил твое представление о подходящем для меня букете. — Кстати, — добавляет Ник, внезапно вспомнив, что его, собственно, сюда привело, — никакой Адалинды в радиусе пяти метров. Иначе я оставляю за собой право действовать как Гримм. Из самых страшных везенских сказок. — Я передам. Причем с радостью — я хочу видеть свою дочь, а не ее. Пока Ник переваривает новость, Шон успевает сопроводить его к двери, под локоток, как дорогого гостя, но — при чем тут дверь?! В ответ на его удивленный взгляд следует лишь невинно недоуменное: — Вам что-то непонятно, детектив Беркхардт? И чертова приподнятая бровь. Затем, все же сжалившись, видимо, над ним (или скорее вдоволь налюбовавшись его потерянным видом), Шон добавляет: — У нас ужин через двадцать минут, Ник. Из них пятнадцать уйдет на то, чтобы доехать до моей квартиры. Так что у тебя ровно пять минут, чтобы собраться, попрощаться с Хэнком и спуститься в гараж. Ну, если только ты не хочешь остаться здесь, в этом чудесном, а главное — очень уединенном, что так наглядно и убедительно продемонстрировал нам Хэнк, кабинете. Взгляда, сопроводившего эту речь, становится вполне достаточно, чтобы Ника вынесло за дверь словно порывом ветра. Так Шон смотрел на него в ту ночь — и в неисчислимых снах Ника, которые безжалостно преследовали его с тех пор. Сейчас у него есть шанс, нет, даже четкая перспектива превратить их все в реальность. А потому даже необходимость придумывать для Хэнка правдоподобную причину, по которой ему понадобилось отлучиться с рабочего места в разгар расследования и без напарника, беспокоит его чуть меньше, чем никак. Да и не то чтобы тому на самом деле нужны были какие-то объяснения (и не то чтобы он в них поверил, после вполне однозначной демонстрации, полученной им в кабинете), а потому, потоптавшись с минуту возле стола, Ник просто выпаливает: — Ну, я пошел. На что получает такое же красноречивое и краткое: — Исчезни уже отсюда. Нет, все-таки у него замечательный напарник. И скоро, похоже, будет личная жизнь, весьма насыщенная. Да и в целом мир, кажется, не так уж плох, даже если ты Гримм. А если учитывать, чье присутствие делает все вокруг для него не только сносным, но и просто отличным, то даже особенно тогда.