Человек, который видел сквозь лица

Наверное, Шон что-то замечает. Все же капитанское звание он не за красивые глаза или даже королевскую кровь получил, и не то чтобы Ник этого не знал, а потому и не особо удивляется, когда взгляды шефа становятся особенно острыми и пронзительными. Но и не то чтобы Ник что-то мог поделать. Он не может не смотреть. Не может заставить себя не вглядываться — в лица. Изо всех сил пытаясь видеть именно их. Правда, и не то чтобы его попытки были так уж успешны. По крайней мере не всегда. Но именно это хлипкое «не всегда» поддерживает его не менее хлипкую надежду. Потому что в противовес ему — иногда, порой, нечасто, но… — у него все же получается. А значит, есть шанс, что — если доведенные до ручки его новообретенной привычкой пялиться друзья и сослуживцы не сдадут его улыбчивым всепонимающим людям в белых халатах — Ник сумеет перебороть собственную сущность. Недаром ведь то, что с ним случилось, является, как выяснилось, «заключительной стадией вхождения Гримма в полную силу», а точнее, видимо, теми самыми осложнениями с неблагоприятным прогнозом вкупе. То есть чем-то если не нормальным, то по крайней мере обыденным для таких, как он, чем-то, что может — и должно было — завершиться явно как-то иначе. Лучше. Уж точно не его избирательной слепотой. А значит, все еще можно поправить. Наверное. И тогда, может быть… Нет, об этом думать — мечтать, издевательски хихикая, подсказывает внутренний голос — еще совсем-совсем рано. Хоть и очень хочется. Особенно в такие минуты, как сейчас. Ник мысленно встряхивается, но, не удержавшись, все же бросает исподтишка в сторону водительского сидения еще один взгляд. Достаточно короткий, чтобы не возникло необходимости практиковаться в подавлении выкрутасов собственного зрения, но недостаточно, чтобы остаться незамеченным. Шон недоуменно хмурится. — Кофе? — Ник сам внутренне морщится от того, насколько ненатурально звучит его вопрос. Едва ли как вопрос вообще, скорее уж отчаянный вопль утопающего, умоляющего бросить ему хотя бы соломинку. Элегантность — его второе имя (нет). И конечно же, будучи утонченным и опытным словоплетом, он просто обязан закопать себя еще глубже. Вот прямо сейчас, сию минуту! А потому он открывает рот и пытается уточнить: — То есть выпить… В том смысле, что здесь недалеко есть кафе, где делают весьма пристойный кофе… Затормозив на красный, Шон поворачивается и смотрит на него уже прямо. Пристально, не мигая. Ник не видит — он слишком занят, молясь всем возможным божествам, которые согласны, хотя бы в теории, прислушаться к одному непутевому Гримму, упрашивающему их, чтобы чертов светофор наконец-то переключился на зеленый. Но даже не видя, он однозначно и безошибочно чувствует. Интересно, его просто пошлют (вежливо, конечно же), прочитают лекцию о субординации (или о своевременности, что гораздо хуже) или вообще проигнорируют, позволив осмыслить всю глубину собственного идиотизма самостоятельно? — Показывай дорогу, — нейтрально произносит Шон, и Ник еще добрых полминуты тратит на то, чтобы сообразить, не послышалось ли ему. — Направо на следующем повороте, затем прямо до конца квартала, — бормочет он наконец под давлением вопросительного и почти неуловимо (но все равно ощутимо, черт возьми!) укоризненного взгляда, едва удерживаясь, чтобы не ерзать, как пойманный на незнании предмета ученик младшей школы. Шон не комментирует — ни его затянувшееся молчание, ни явную неловкость, — лишь уголок его губ едва заметно приподнимается в легчайшем намеке на улыбку. Сволочь. Но как же ему идет эта усмешка… Остаток пути Ник старательно следит за тем, чтобы не закапать слюной собственные колени и салон внедорожника. И даже почти не думает о том, что, собственно, он собирается делать дальше. Как и о том, что несколько благословенных минут видит лишь чистую, гладкую кожу. Лицо. Несколько минут — пока не отворачивается, боясь спугнуть удачу. Боясь, что удача эта — временное и ненадежное явление, как часто бывает в его жизни. Но надежда… Эта безжалостная тварь запускает свои юркие щупальца в его душу, сжимая сердце обманчиво мягкой лапкой. Так сладко. Так опасно.

***

Конечно же, везение его заканчивается, не успев толком начаться. Ровно в тот момент, когда вдали уже виднеется вывеска кафе. Звонок, вызов. Убийство в офисе в самом центре города. Хэнк, который неподалеку беседовал со свидетелем по одному из текущих дел, уже на месте. Ничего необычного, стандартный рабочий день убойного отдела полиции Портленда. И все же… Глядя, как почти неуловимо меняется лицо Шона, точнее, сейчас, совершенно очевидно, капитана Ренарда, как оно сначала разглаживается, избавляясь от едва заметной в уголках глаз и рта улыбки, а затем, словно подчиняясь движениям кисточки невидимого гримера, складывается в новый образ, он внезапно понимает, что как раз сейчас видит маску. Не человеческую личину в противовес истинному облику везена, а настоящую маску, скрывающую глубинную, единственно реальную суть. Ту самую маску, которую имел сомнительное удовольствие лицезреть все долгое время их знакомства. И продолжает, особенно — сейчас. После. Всегда, кроме того, самого первого взгляда утром, когда она дает трещину. Или еще не успевает лечь на место плотно и без изъяна. Впрочем, зная Шона… Скорее когда тот позволяет ей — зачем-то — соскользнуть. Потому что в остальное время — она безупречна. И видеть сквозь нее Ник совершенно не способен. Никогда не был, никогда не будет. Просто, как дважды два, и никакие ритуалы тут не помогут. Присутствие капитана на месте преступления не так чтобы обязательно — нет там ничего, с чем они бы не справились сами или с его посильным участием из уютной удаленности кабинета, — но он остается. Ник чувствует на себе его взгляд. Когда изучает улики. Когда опрашивает свидетелей. Когда разговаривает с Хэнком. Верно, Хэнк замечает что-то тоже, потому что к концу рабочего дня Ник явственно ощущает повышенное внимание к своей персоне уже двух пар глаз. Чувствует почти физически — кожа едва не горит, будто от прикосновения сотен крохотных жгучих жал. От этого внутри сворачивается тугой комок эмоций, распутывать который, чтобы опознать и назвать каждую, у него нет ни времени, ни желания. Он не смотрит в ответ. Принципиально. Представляет себе ленивое любопытство в глазах капитана, знающий, с ноткой жалости взгляд Хэнка — и незаметно ежится. Нашли, тоже, клоуна! — Вы с капитаном закончили все дела сегодня? — спрашивает Хэнк уже в машине. Свою Ник отогнал на внеплановую покраску, получив «подарок» на крыло от «благодарных» горожан (еще одно доказательство неисчислимых «достоинств» проживания в том районе, куда его занесло после ухода Джульетты), так что сегодня он в роли всем мешающего невольного пассажира, и это раздражает даже больше обычного. — Конечно, — отвечает Ник беспечно. Не то чтобы им было что заканчивать — их визит в дом одного из помощников мэра, а по совместительству — Львиногрива, оказался коротким и, как выяснилось спустя три минуты разговора, вообще необязательным. — Уверен? — А ты как думаешь? — спрашивает он в свою очередь, наконец поворачиваясь к напарнику и одаривая его взглядом, передающим настоящий вопрос: «Ты считаешь меня полным идиотом?» Странно, но в глазах Хэнка нет ни снисходительного всезнания, ни жалости, лишь недоумение и капля беспокойства. — Думаю, ты мог ошибиться. Или о чем-то забыть… — Хэнк замечает его растущее раздражение и спешит добавить: — Он ждал, пока мы закончим. Ждал, пока ты закончишь, Ник. И если бы ты не запрыгнул в машину так, будто за тобой стая голодных Потрошителей гналась, то даже знал бы сейчас, где напортачил. Снова. Да уж, после Никовой последней выходки поезд «А давайте обвиним капитана во всех смертных грехах разом» однозначно лишился пассажира в лице Хэнка. Теперь его напарник, похоже, не слезает с вагонетки под названием «Ник во всем виноват. Даже если его там и близко не было, все равно, каким-то неизвестным науке и природе образом — виноват». Увы, сейчас Нику совсем не до того, чтобы злиться. Потому что он, видимо, таки напортачил. Снова. Пару минут Хэнк честно ждет ответа, а потом с многострадальным вздохом заключает: — А ты и так знаешь. И почему я не удивлен? И еще спустя несколько минут тягомотной виноватой тишины: — Позвони и разберись, послушайся доброго совета. А то ведь капитан, конечно, терпеливый человек, особенно когда дело касается тебя, и я сейчас даже не буду перечислять все слухи, которые крутятся в участке по этому поводу, не мое дело, даже если что-то из этого правда — не мое, но поверь, даже его терпение может однажды закончиться. И знаешь, я вот совсем не хотел бы быть тобой, когда это произойдет… И даже поблизости оказаться тоже не очень-то хочу. Так что… разберись, Ник. Ник лишь коротко кивает. Он совсем даже не против разобраться. Только бы еще знать как. Особенно после сегодняшнего фиаско, которое подкралось к нему как-то совершенно неожиданно и подло. Все же было нормально, даже лучше, думает он, вспоминая прошедший день и почти случившееся почти свидание (даже если в момент, когда предлагал, он бы скорее откусил себе язык, чем назвал это так). Все было хорошо и обещало стать если и не идеально, то хотя бы не хуже. Так какого же?.. И ради спасения своей жизни Ник не способен понять, в какой же момент и почему все покатилось внезапно опять под откос. Он помнит свое растущее раздражение, но его причина продолжает ускользать от осознания. Что это было? Что запустило маховик его дурного настроения? То, как быстро Шон перестроился на чисто рабочую волну? Так и не мог он поступить по-другому, это было всего лишь свидетельство его профессионализма, ничего больше. То, насколько легко и без усилий легла на его лицо бесстрастная маска капитана полиции? Опять-таки — профессионализм и годы привычки. Или же его внезапно осенило, что, возможно, он всегда видит только иллюзию? Ничего другого, ничего настоящего — просто маску, меняющуюся согласно ситуации. И узнать наверняка невозможно… Можно лишь верить или не верить. Ник даже почти согласен полагаться на одну лишь слепую веру. Он просто очень сильно сомневается, что знает, как это делать.

***

На следующее утро он с готовностью поднимает голову на звук открывающегося лифта — только чтобы проводить растерянным взглядом целенаправленно вышагивающего к своему офису капитана Ренарда. Не Шона, однозначно. Хотя бы потому, что этот затянутый, как в броню, в безупречный костюм мужчина не то что не смотрит на него, но и словно источает всей своей внушительной фигурой ощутимый холод. Так и тянет поежиться и спрятать руки под мышками. Кажется, если бы даже на его груди вместо галстука висела табличка: «Не приближаться, ничтожные смерды!», то и это не сделало бы послание еще более ясным. И Ник явно ощущает себя причисленным к компании тех самых смердов. Без права на апелляцию. Кажется, терпение у Ренарда таки закончилось.

***

Он может пригласить Шона на ужин. Не то чтобы было куда приглашать — квартира у Ника более чем непритязательная, но главное ведь — намерение, так? Он может напомнить о своем предложении выпить кофе (на которое Шон совершенно однозначно согласился! И это несмотря на не самое понятное — и умное — поведение Ника, что что-то же да должно значить, верно?). Он даже может принести этот кофе утром прямо Шону в постель. Ну, или к двери квартиры, поскольку чтобы добраться до постели… Мда. Возможно, утренний кофе разумнее заменить вечерним вином. С продолжением. Он может вообще зайти в кабинет, закрыть дверь на ключ, опустить жалюзи и подробно и доходчиво объяснить, насколько жалеет о своем поспешном уходе тем утром. Побеге, если уж называть вещи своими именами. И о крайне неясных сигналах позже. И о… Да, Ник может. Точнее, мог бы. Он мог бы сделать все это и еще что-нибудь, если бы не его трусость. Мысль проходит по его гордости наждачной бумагой, но он не знает, как еще это назвать. Он никогда не был трусом. Он без малейшего колебания и страха шел под выстрелы самых опасных преступников или — позже — когти и зубы везенов. Он делает это и сейчас, едва ли не каждый день, когда выходит на работу. Но, как выяснилось, боль в разбитом сердце страшит его гораздо сильнее пули там же. Пуля по крайней мере ощущается недолго.

***

Дождь стучит все настойчивее по морю черных зонтов, по черным же плечам и сгорбленным спинам и по уже насквозь мокрому флагу, распластанному на крышке гроба. Ник щурится и пытается вспомнить, за что он всегда так любил портлендскую погоду. Сейчас она определенно лишь раздражает. Как и пафосная, ни в одном звуке не искренняя речь мэра. Что-то о доблести, и храбрости, и самопожертвовании на благо жителей славного города Портленда… и о том, как им всем будет не хватать такого прекрасного человека… Полная и абсолютная чушь, короче. Нет, не та часть, что о храбрости и прочем, и даже не та, что о «никогда по-настоящему не утихающей боли утраты», но… По правде, Ник и сам не знает, что со всем этим не так. Просто никак не может избавиться от ощущения… недостаточности. Неадекватности. Все фразы кажутся какими-то убогими, слишком мелкими, чтобы быть хоть вполовину достаточными для выражения непоправимости смерти, особенно такой внезапной. Кажутся пустыми. Ник стоит посреди толпы сослуживцев, распорошенной вокруг ямы, зияющей в мокрой, склизкой земле, и слушает жестяной звон падающих в пустоту внутри него бессмысленных слов. Вот так обычно все и заканчивается. Мысль крутится в сознании, надоедливо, как муха, бьется о стенки черепа, вызывая головокружение и дурноту, как после хорошего удара по голове. Мешая сосредоточиться на чем-то другом. Мешая сосредоточиться на чем-либо вообще, кроме одного — это всегда заканчивается именно так. Может закончиться в любую минуту. Для него. Для Хэнка. Для… Услышав новый голос, он рефлекторно вскидывает взгляд на небольшую трибуну. И смотрит прямо в знакомые зеленые глаза. …Для Шона. Ну конечно — капитан обязан сказать хоть пару слов о трагически и безвременно погибшем подчиненном. Во всяком случае, кажется, именно об этом говорит Ренард. Ник не слышит. Слова проходят мимо, обтекают его, словно дождевая вода, скользят прочь, прочь, прочь, оставляя после себя лишь горькое послевкусие смысла, который Ник видит и в глазах, смотрящих в его собственные упорно и неотрывно. Будто пытаясь в чем-то убедить. Или просто запомнить. Все может закончиться в любую минуту. Для любого из них. Ник не задумывается о том, которую из многочисленных масок он видит на лице Шона. И да, он вовсе не так наивен, чтобы полагать, что она только одна, не считая собственно человеческой личины. И даже то, что везенский облик остается скрытым от его взгляда до самого конца церемонии, проходит лишь где-то по краю сознания — как мелкий, несущественный факт. Все это не имеет значения. Все его страхи и опасения не имеют значения. Единственное, что важно, это лишь смерть. Смерть — и все то, что ты успеваешь сделать до ее прихода, внезапного и неотвратимого, всегда. Или не успеваешь. Здесь, на городском кладбище, среди похожих на стаю мокрых ворон людей, прячущихся за зонтиками и воротниками от то усиливающегося, то слабеющего дождя и ветра, он наконец-то, кажется, начинает понимать, почему всю эту ерунду, творящуюся с ним, назвали завершающей стадией вхождения в силу для Гриммов. Именно здесь и в этот момент он наконец осознает всю нелепость разделения двух миров, двух видов: людей и везенов. Нет разницы, кто из них как выглядит, нет разницы, кто какие имеет способности, — всех их равнодушно и бескомпромиссно равняет смерть. То самое, что он, как Гримм и как коп, может им принести. Причем — ирония из ироний — с одинаковой вероятностью что тем, что другим. Именно для него они в самой сути своей абсолютно одинаковы — смертны. Он бы рассмеялся (и наверняка смех был бы довольно истерическим), если бы не думал, что закончит тогда как минимум день — а то и всю карьеру — в психушке.