Воин, павший в бою, доблестнее спасшегося бегством Мигель де Сервантес
Аннабет
Прежде я никогда не думала, что стану такой. Прежде я никогда не видела таким его. Когда-то слово «предательство» ранило больнее ядовитой стрелы, метко выпущенной твоим врагом. Сегодня это более не имело смысла. Вечерело. Надвигающаяся на Нью-Йорк буря обогнула Сити-Айленд по дуге горизонта, громыхая где-то вдалеке, а после и вовсе затихла. Тусклые лампочки стального торшера мягким светом текли по запыленному ковру, запрыгивая в тёмные углы небольшой гостиной. Перси мирно дремал на диване, сложив руки на груди. Его ресницы подрагивали, от уголка губ привычно стекала тонкая струйка слюны. Эта милая детская особенность так и сохранилась с ним. Каждый раз, видя как спит Перси, память возвращала меня в первые дни его появления в Лагере. Тогда он казался слишком беспечным. Сегодня от двенадцатилетнего Перси Джексона не осталось и следа. И я не была этому рада. Тишина, тяжело упавшая за окнами, оказывается симфонией, волнующей последние крупицы души. Уставшее тело, грузно растекшееся по креслу, отчаянно требует сна, а голова разрывается от количества беспорядочных мыслей, не помещающихся в черепушке. Поэтому ослабевшими от усталости пальцами, зажимающими огрызок карандаша, на листе блокнота выводятся никому не нужные строчки гимна Лагеря Полукровок. Ведь от Холма не осталось и камня на камне, а слова в гимне стали лишь затерявшимися воспоминаниями, больше не трепавшими душу. Перси невнятно бормочет что-то под нос, его густые брови беспокойно сводятся к переносице и быстро возвращаются назад, расслабляясь. Я откладываю блокнот с карандашом, придвинувшись к Перси ближе. Мягко дотрагиваюсь губами до его лба, вдохнув аромат его кожи, слабо пахнущей мылом и морской солью. Он кротко дёргает уголком губы, переворачиваясь на спину. Напряженное тело Перси принимает расслабленную позу, грудь спокойно и размеренно двигается в такт дыханию. Я укрываю его притащенным из соседней комнаты одеялом и гашу свет, усаживаясь обратно в кресло. Непроглядная чернота за окном пугающее пробирается в комнату, а я прикрываю глаза, разгоняя перед ними возникающие тревожные образы. Забираюсь в кресло с ногами, пряча свернутое в клубочек тело под пледом. Сон накрывает сознание резко и незаметно, я проваливаюсь во тьму так глубоко, что кажется, будто меня засасывает в топкое, вязкое болото омерзительных сновидений, тянущееся за мной последние три месяца и не выпускающее из своих вод. Утро наступает быстро от звука упавшей чашки на кафельную плитку, разлетевшуюся на неровные осколки. Перси чертыхается, собирая кусочки разбитой посудины по всей кухне. Я приподнимаюсь на локтях, не сразу понимая, как оказалась на диване. Потягиваюсь, разминая шею, и громко зеваю, чем привлекаю внимание сына Посейдона к себе. — Прости, я не хотел тебя будить, — он виновато усмехается, скидывая собранные осколки в раковину. За его спиной шипит закипающий чайник, а внутри меня отчего-то разливается легкое, покалывающее на кончиках пальцев спокойствие, теплом текущее по венам. — Не выспалась? — Да нет, нормально, — я улыбаюсь, заворачиваясь в плед, и встаю, подойдя ближе к Перси, и тянусь на носочках, легко касаясь его губ своими. Он охватывает руками мою талию, утыкаясь подбородком в мой лоб, прижимая меня к себе. Вот так, стоя в его объятиях, я впервые за много дней чувствую себя спокойно. — Нико не появлялся? — Перси отрицательно машет головой. — Думаешь, с ним что-то случилось? — Надеюсь, нет, — Перси отходит от меня, тем самым забирая с собой моё спокойствие. — Но боюсь, что он и вовсе может не вернуться. Чай будешь? — Думаешь, сбежал? — Не знаю, Аннабет. Возможно. Нам нужно быть готовым и к такому варианту, — он неопределённо пожимает плечами, дёргая пакетик чая за ниточку, а следом ставит передо мной чашку на стол, выуживая из навесного ящика пачку уже затвердевшего печенья. Перси садится напротив, обмакивая печенье в чае, чтобы оно стало мягче. — Каков наш следующий шаг? — он внимательно смотрит на меня, крутя печенье в руке. — Надо восстановить силы. Тут вроде бы безопасно, посидим несколько дней здесь, посмотрим на обстановку, заодно и подождём ди Анджело. Если ты прав, Перси, и он действительно свалил, то нам будет намного сложнее что-либо сделать, — я делаю глоток, чувствуя, как язык обжигает горьковатая жидкость, приятным телом согревающая пустой желудок. Он хмыкает, делая свои несколько глотков чая. Я знаю, о чём он думает, и понимаю, что Перси имеет право считать, что возвращение домой было плохой идеей. Отчаяние призраком витает вокруг нас, постоянно делая попытки проникнуть внутрь и улечься в груди, окончательно потопив наш и без того бедовый корабль. Стоит только ему ухватиться за нас чуть сильнее, и мы все окажемся на самом дне Марианской впадины, откуда нас не достанет даже сама Гея. Потому что тогда уже ничто не будет волновать. — Я хочу сходить домой, — внезапно говорит сын Посейдона, вырвав меня из глубины собственных мыслей. Я поникаю, осознавая, что он может там увидеть. — Ты уверен? — он кивает, тяжело выпустив воздух из лёгких. Беру его за руку, перелетая наши пальцы. Перси сжимает их в ответ, а после отворачивается, спрятав глаза за отросшей чёлкой. Храбрится, не желая показывать все те эмоции, которые ядом отравляют его истерзанное естество. Я боялась, что он лишится последних капель надежды, стоит ему увидеть свою разгромленную квартиру в Верхнем Ист-Сайде. Боялась, но не смела его отговаривать. — Тогда сходим через пару дней, — Перси кивает, допивая остывающий чай. А затем молча уходит на кухню, унеся с собой посуду и лишние слова поддержки, так и не слетевшие с языка. Я не хотела ему врать, говоря, что и Салли, и Пол наверняка живы. Мама Перси была чудесной сильной женщиной, но даже ей было не под силу столько времени протянуть в городе, где нет больше места живому. Издевательски медленные часы проходят в топком молчании. Перси остервенело чистит Анаклузмос, как всегда, когда желает побыть один, а я перевожу листы чужого блокнота, исписывая их планами контратаки, которые в следующую секунду отрываются от корешка и летят скомканными вниз. Усеянный бумажными «мячиками» пол, монотонно тикающие почти разряженные часы и лязг небесной бронзы растворяют абсолютную тишину за приоткрытым окном. Занавески, потемневшие от пыли, слабо колышутся по ветру, гнавшего едва ощутимый запах гари. Где-то вдалеке, если навострить уши, едва слышно громыхает последними аккордами гроза. Было очевидно, что бури и грозы становятся постоянными спутниками выживания в Большом Яблоке. Нико так не появляется к вечеру. Пол гостиной изгажен клочьями исписанной мною бумаги, блокнот похудел примерно на треть. Мы с Перси выпиваем ещё по чашке крепкого чая, беспокойно кидая взгляды на часы, не имея уверенности, что время на них идёт верно, жуем остатки печенья и молча ложимся в одной из спален, утонув в мягкости матраса. Я крепко прижимаюсь к телу сына Посейдона, чувствуя, как тёплые руки обхватывают мою талию, без зазрений совести залезая под футболку. — Перси, — тихо начинаю я, уткнувшись взглядом в зашторенное окно. За плотной тёмной тканью не сведенной до конца, видно тонкую полосу лунного света. Наверянка, за окном чистое небо с поблекшими звёздами. — Спи, Аннабет. Завтра трудный день. Если Нико не вернётся до утра, нам придется самим разживаться провиантом, — Перси касается губами моей макушки, зарываясь носом в рассыпавшиеся по подушке волосы. — Перси, пожалуйста, — я поворачиваюсь к парню лицом, обхватывая руками его лицо. Его щёки покалывают руки редкой щетиной. У нас не было возможности насладиться друг другом уже долгие месяцы. А волны возбуждения, накрывшие нас вчера в ванной, никуда не уходят, и сопротивляться этому желанию, имея спокойные несколько часов, было бы кощунством. Глаза Перси иступленно блестят в темноте, когда его руки мягко прижимают меня к нему крепче, и горячие, сухие губы впиваются в мои. Внутри сжимается покалывающий комок вожделения, медленно стекающий вниз живота. Я давлюсь воздухом, в голове торжествует тишина исчезнувших мыслей, внизу становится горячо. Я не успеваю заметить, как Перси ловко стягивает с меня футболку, блуждая руками по оголённому телу. Он наваливается сверху, касаясь губами тонкой кожи на шее. Я мгновенно покрываюсь мурашками. Через секунду мои руки оголяют тело Перси. Спустя ещё несколько мучительных мгновений и горячих поцелуев, наши тела переплетаются, танцуя в дивном ритмичном танце. Комната наполняется обжигающим диханием и волнующими звуками. Тонкая лунная дорожка скачет по полу, будто бы сама Артемида, ведя луну по небосводу, смущается, подглядев в створки окон спальни. Я теряю счёт времени. Мысли растворяются, пока тело, подобно песку, осыпается от каждого обжигающего прикосновения. Дыхание Перси опаляет огнём оголённую шею, мои стоны едва слышно слетают с остервенело зацелованных губ. Я прикусываю их, впиваясь парню в спину обломанными ногтями. Мы валимся на скомканные простыни. Луна полностью скрывается за затянувшими небо тучами, погружая раскалённую до бела спальню в топкую тьму. И только наше шумное дыхание разрывает пространство пополам. Перси прижимается ко мне, обвивая руками талию и утыкаясь носом в затылок. Мы молчим, тишина звучит вокруг громче любых слов. Спустя несколько мгновений, шумное дыхание Перси становится щекочущим сопением, и я наконец позволяю себе сомкнуть веки, не обращая внимания на бешено клокочущее сердце в груди. Я проваливаюсь в грёзы, которые моментально превращаются в адские сноведения. Реальность снова прибивает к земле бетонными плитами. Когда я открываю глаза, то оказываюсь в центре шторма. Волосы трепещутся по ветру, вокруг тьма мешается с проблесками молний, раскалывая землю у меня под ногами. Я проваливаюсь в засасывающую кромешную тьму, пока над головой смыкается небо и земля, взорвавшись и разлетевшись на атомы по округе. Подземное царство встречает меня ледяным ветром, сбивающим с ног. Клокочущее ощущение на уровне желудка хватает внутренности в обжигающе-ледянные тиски, заставляя задохнуться. Ослепленная, я оказываюсь погруженная во тьму. Мои веки засыпает чёрный кристаллический песок с берегов реки Стикс, а затем мою шею хватает чья-то холодная костлявая рука, окуная голову в ледянящие воды Кокитос. Голову мгновенно наполняет миллиарды горестных голосов, заставляя меня захлебнуться в Реке Плача. — Это были ваши последние минуты спокойствия, — шепчет мне на ухо пронзительный голос. Лицо Геи всплывает в моем сознании тусклой дымкой, одновременно блекнувшей и искрящейся ядовитым багряным туманом. — Мой вам прощальный подарок, дочурка Афины. — Захлопнись, — выкрикиваю я, но голос меркнет в голосах реки. Один взгляд богини, и мой рот оказывается зашит тёмными режущими нитями. — Сын мерзкого старика Аида уже на полпути к пропасти, Аннабет. Вы сделали большую ошибку, вернувшись в город. И теперь он поплатится за твою неукротимую гордость, — картинка меняется, и передо мной возникает Перси. Его окровавленные лицо и обезумевшие глаза впиваются в меня взглядом полными боли, а затем блеск меча позади, и голова сына Посейдона оказывается у моих ног. Боль его взгляда пронзает насквозь, и я кричу, не помня себя от горя. Я вздрагиваю, стиснув в кулаках подушку. По лицу обжигающе катятся слёзы, утопая в простынях. За окном начинается новый день. Рядом мирно сопит Перси. Живой и невредимый. Я прячу лицо в ладонях, перевожу дыхание. Встаю и бреду в ванную, где тонкой струйкой холодной воды смываю с себя остатки ночного кошмара. Мерзко осознавать, что богиня следит за нами. Хотя, это было слишком ожидаемо. Конечно, она знает о нашем прибытии. И конечно, она жаждет нашей смерти. Было страшно думать о том, что её слова правдивы, а миражи — возможные варианты будущего. Я одеваюсь, заплетаю запутанные волосы в косу, не найдя в жилище чей-нибудь расчёски и вновь сажусь в кресло, хватая в руки порядевший блокнот. Высчитываю вероятность правдивости слов Геи, не представляя, насколько оказываюсь не правой в собственных расчётах. Пытаюсь разобраться в собственных мыслях, выписывая каждую неровным почерком на листочки, пока Перси отсыпается. Тем временем часы переваливают за восемь утра. Я сижу в кресле гостиной в чужой квартире, пытаясь найти скрытые знаки в кошмарах, не зная, что именно время становится нашим злейшим врагом.