Графоманское счастье

Графоманство — это писательство, внутри которого ничего не происходит. — Мераб Мамардашвили ЮА и ЙА Юный автор и ЙА — совсем не одно и то же. ЙА — личинка графомана. «Ох, Майкрофт, — шепчет томно омега, прогибаясь в спине». О, привет, ЙА! Ты уже начал прогибаться в спине! И заместительный синоним поставил, умничка какая. И тебе уже написала твоя же собственная бета: «Гениально!» И ниже кто-то подпел в своем развернутом, вдумчивом, глубоком отзыве: «БОЖЕСТВЕННО СПАСИБО БОЛЬШОЕ» с сердечком. Радость какая у нас на Фикбуке, новый графоман родился! Из ЙА он со временем и вырастет, станет махровым, напишет свои стописят фиков, обзаведется читателями, зачастую будет получать множество лайков и попадать в Топ. Писать он так и не научится, потому что не хотел учиться с самого начала. Графоман статичен. Он не эволюционирует. Юный, то есть начинающий автор может проделать невероятный прогресс за год. Юный автор меняется. ЙА— нет. Графоман начинает с ЙА, и если посмотреть на его работы, написанные 5-7 лет назад, и на новые, прогресса не будет. Потолок графомана — стать приемлемым ремесленником, когда он, спустя X лет, выучит правила употребления предлогов и перестанет путать мезонин с мезозоем. Но даже это уже для графомана настоящий подвиг, потому что требует освоения нового. А у них ригидное мышление. ВОРОВСТВО и ПЛАГИАТ Самые наивные графоманы копируют чужой текст и размещают под своим ником или таскают большие отрывки и вставляют в свои творения. Типа, всегда так было. Типа, я не я и лошадь не моя. Или наоборот — моя лошадь. И на лице при этом — главный вопрос пэтэушниц: «Ну, и чё?» Чё, чё. Поздравляю вас, гражданин, своровамши! Получите от администрации по попе. Те, кто похитрее, действуют иначе. Они знают, что за чистым плагиатом быстро последует порка. А что, если взять чужие идеи и находки? Что, если слегка переписать отдельные фрагменты? Что, если распотрошить чужую работу, как труп, но сделать это так, чтобы не придрались? Как украсть и не попасться? Никаких угрызений совести графоман, разумеется, не испытает. Возможно, он не до конца осознает свои действия. Он так долго пребывал на вершине мира, потеряв связь с реальностью, и его так долго уверяли, что он «шикарен», когда пишет «он неспешно перебирал его губы», что ему всякое может казаться. Например, что он снизошел с высоты своих тысяч лайков, как царь к холопам, к не таким залайканным авторам и оказал честь поучаствовать в творении шедевра. «Солонку спер и не побрезговал». Ворует графоман топорно. Чужие идеи он не переосмысляет. Чужие образы не пытается сделать своими. Он берет, как есть, ничего не пытаясь изменить и особенно — понять. Оно ему надо? Графоман не знает: «Для того чтобы носить очки, недостаточно быть умным. Надо еще плохо видеть». (Н. Михалков в каком-то фильме) Неуклюжее присобачивание чужих идей, находок и слов к графоманскому тексту выглядит, как мраморная дорическая колонна, пристроенная к разваливающейся хибаре. И непонятно, откуда она там взялась. И хибару не спасет. ОДНОРАЗОВЫЙ ПРОДУКТ Оловянная литература. Оловянные люди её пишут. Для оловянных читателей она существует. — Василий Розанов Тексты графоманов никогда не похожи на реальную жизнь, потому что их персонажи не похожи на реальных людей. Поверить в их существование невозможно. Их персонажи безжизненны, их тексты безжизненны. Они могут иногда выбить рефлективную поверхностную реакцию, обычно это слезодавилки, страдашки, над которыми чувствительные натуры прольют пару слезинок. Но никто, включая прослезившихся, не вспомнит о прочитанном не то что на следующий день, а через час. Оно не оставляет следа. Фастфуд проглотят, переварят и тут же о нем забудут. К перечитыванию графоманских опусов не возвращаются. Это одноразовый продукт. Исключения возможны, только если графоман очень усердно чешет чьи-то кинки, и читатель захочет еще раз подрочить. Я имею в виду не обязательно сцены секса. «Дрочка» означает потребительское удовлетворение запроса: хочу почитать «стекло»; хочу почитать романтику в фэнтези между эльфом и орком; хочу почитать что угодно по пейрингу; хочу почитать, как А трахнул Б на столе, не приходя в сознание. Тогда к графоманскому тексту могут вернуться. Почесать кинк, проглотить фастфуд еще раз. Но никто не вернется, потому что текст что-то затронул в мозгах или сердце. Не вернется ради удовольствия чтения конкретно этой работы. Просто конкретно в этой работе есть что-то, обо что можно потереть свой эрегированный член. Читателю совершенно без разницы, будет ли это фик графомана А или графомана Б. Как уже было сказано, никакой ценности эти работы не имеют. Поэтому их никто не ценит. И самые верные чтецы, которым не жалко написать целое одно предложение: «Автор, опять шикарно!», не перечитывают это «шикарно». Их верность так далеко не заходит. Но тут у графомана все с читателями взаимно. Им сказали, что «шикарно», они и рады. Так что читатели, которым достаточно почесать кинки, и графоманы друг друга нашли. Одни имитируют творчество. Другие имитируют чтение. НЕТ, Я НЕ БАЙРОН Графоман Лерман говорил: «Я Лермонтов — только короче». — Давид Самойлов Иногда в ответ на критику графоман отвечает: — Я не Лев Толстой и не претендую! Это вовсе не скромность и здравая самооценка, как можно подумать. Графоман противоположен здравой самооценке. Графоманы часто упрекают писателей в завышенном ЧСВ, ведь те имеют немыслимую, неприемлемую в приличном графоманском обществе наглость иногда заявлять: «Да, я знаю, что пишу хорошо, и мои работы чего-то стоят». Графоман всегда лицемерен, открытое хорошее отношение к себе ему чуждо. Еще более чуждо оно его внутренней неуверенности: как такое вообще возможно, высоко оценивать собственное творчество? Но со своими внутренностями графоман не дружит, любое сомнение в себе стремится уничтожить, заглушив порцией лайков, как водкой. Поэтому большую часть времени он, в отличие от писателя, как раз считает себя Толстым. Вернее, не понимает, что в этом Толстом такого, чего не было бы у него. Он даже лучше: Толстой секс на столе не писал. И вообще не писал секс. Своим публичным «я не Толстой» графоман просто выдает себе индульгенцию на то, чтобы ничего не менять. Отплеваться от критики, а затем продолжить то, что и делал. ВРЕДЕН ЛИ ГРАФОМАН Передо мной сидело самодовольное вредное животное из очень опасной породы графоманов. — Варлам Шаламов Всегда можно задать вопрос: а что в этом плохого? Ну, пишет человек в свое удовольствие, не самое худшее занятие на свете. Ну, подворовывает чужие идеи понемногу, от кого-то убудет, что ли? Чай, ворует не деньги из карманов, а всего лишь слова из интернета/книг. Ну, пишет он дрянь, так пройди мимо и не читай. Да что вы привязались-то? Много есть таких сентенций, десакрализирующих литературу, культуру, все на свете. Сам живи и другим не мешай. Чем бы дитя ни тешилось. И прочие записные банальности, призывающие радоваться тому, что может быть еще хуже. Чехов это высмеял своим: радуйся, что жена изменила тебе, а не Отечеству. К тому же такой подход подразумевает, что графоманство безвредно. Оно не безвредно. Поток серой литературы существовал всегда и едва ли иссякнет. Но авторы серых книг заняты не своим и небезобидным делом. Серая книга опускает читателя до своего уровня. Через некоторое время он не способен отличить настоящее. Сейчас мне приходится читать много рукописей и теряется ориентир. Думаешь, может быть, это неплохо, ведь предыдущее было ещё хуже? — Григорий Бакланов Я каждый день делаю три рейса, перевозя по триста пассажиров на борту. Сдавал специальный техминимум на должность командира экипажа. Знаю всё, чтоб не допустить авиакатастрофы, не подвергать опасности вверенных мне людей. А вот купил недавно книжку, прочёл и ужаснулся. Нахальное творчество! Знай я технику так слабо, как свою этот писака, может, и оторвал бы лайнер от земли. Безопасно посадить на другой аэродром не сумел. Меня бы и не допустили к штурвалу. А этот недоумок ведёт за собой (глянь тираж) триста тысяч душ. Колоссальный вред наносит своим дилетантством! — Неизвестный лётчик Поэтому да: графоманство понижает IQ всей улицы. Делает серость, бездарность и глупость нормой вещей. Оловянная литература звенит очень громко, потому что ее всегда по определению больше. И этот пустой звон заглушает звучание других пород металлов. Вот он опять слышится в воздухе. Это попаданец полетел в магическую академию. Это брюки рвутся с податливого тела. Это просыпались горошины сосков и поднялся лес крепких членов, заколосившихся на ветру рядом с озером пролитой смазки. Это «сложную», не на один раз похавать, литературу становится все трудней издавать с каждым годом: в фаворе неприхотливая графомань, отупляющая население. Это население — тупеет, и если тебе это не нравится, то тебе скажет директор детского сада: «Пацан, ты чё, самый умный? И чё, те больше всех надо? Уйди отсюда в своем белом пальто, ты нам прогнутую спину загораживаешь». Ну, а так, в принципе, нормально все. Никакого вреда.