Зверь ранен, и пока он жив, опасен вдвойне.
А в разгар заснеженного сырого декабря она отбирает у него последнее, что осталось — право на месть. Стас понимает это слишком поздно, когда ему в лицо смотрит дуло пистолета, а непробиваемая решимость в апрельски-синих обдает ледяной волной. — Станислав Михайлович, ну я же вас предупреждала. У Кати темные круги под глазами, бескрайняя усталость в голосе и табельное, твердо сжимаемое в руке. И Стас не сомневается почему-то нисколько, что, если понадобится, она пустит его в ход — несмотря на всю свою светлую сочувственность, несмотря на то, сколько раз спасала ему жизнь, несмотря на то, что он гораздо сильнее — несмотря ни на что. — Не мешай мне, — голос снова ломается на хрип. Рука почти рефлекторно тянется к карману пальто, отягощенному пистолетом. — Не мешай. Я должен. — Нет, Станислав Михайлович. — Мажет взглядом по циферблату наручных часов. — Скоро здесь будет группа захвата. Уходите. Я сделаю вид, что не видела вас здесь. Это все, что я могу для вас сделать, простите. Руки! — срывается на окрик, когда его ладонь уже касается прохладной тяжести металла. Вздрагивает. Смотрит в ее сосредоточенно-холодное лицо — и не понимает отчаянно, что это так адски-горячо кипит под ребрами, мешая ровно дышать. Бывший подполковник Карпов — оборотень в погонах, всю жизнь имевший систему и людей; псих со справкой, непредсказуемый в своей жестокости; хищник, способный смести на своем пути любую преграду — и плевать, что этот путь будет залит кровью. Но почему, почему, черт возьми, он не может сейчас рвануться и нажать спусковой крючок — чтобы эта упрямая девка не помешала ему осуществить задуманное, то, ради чего он выжил и не рехнулся, потеряв последнее в своей жизни? Ведь пяти минут ему с лихвой хватило бы на то, чтобы зайти в этот роскошный дом и положить всех ублюдков, которые несомненно заслужили смерть. — Ты была там. Ты видела, что они сделали, — грудную клетку сдавливает так, что, кажется, вот-вот разорвет. — И ты считаешь, что после этого они заслужили жить? — А это не нам решать. Не вам и не мне. Да, я была там и видела то же, что и вы. Но неужели вы думаете, что, убив их всех, измените хоть что-то? Или что быстрая смерть для них страшнее, чем провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь?.. Да речь сейчас даже не о них! Подумайте о себе, о сыне! — Безошибочно бьет куда-то в цель. — Даже пусть Дима вам не родной… Да и вы не образец морали и нравственности. Но я уверена, правда уверена, что вы сможете воспитать его как нужно. Или вы хотите, чтобы он жил с мыслью, что человек, которым он восхищался и на которого хотел равняться — убийца, отбывающий срок в психлечебнице? Риторический вопрос повисает в воздухе дутым шариком — еще немного, и напряжение лопнет с оглушительным треском. — Со своей стороны я вам обещаю, я слово даю, что они получат по максимуму, выше максимума, слышите? Стас долго смотрит в бездонную апрельскую синь и медленно выдыхает, выпуская оружие из сведенной руки. Где-то совсем рядом по снегу оглушительно-тихо проскипывают шины микроавтобуса. Тяжело поворачивается и замирает тут же, с трудом выталкивая застывшие в горле слова. — Помни, ты обещала.---
— Значит, точно решил? С чего это вдруг? В кафе сумрачно и почти безлюдно; тусклые блики ламп масляными пятнами мажут чисто вымытые оконные стекла. Перед Ирой на столике — привычная чашка кофе, перед Стасом — внушительная бутылка коньяка. — Устал я, Ириш. Безумно устал. И сейчас, контрастом с такой ожившей и легкой Ириной, он, обессиленный, выпотрошенный и одинокий, выглядит особенно жалко — с заметной сединой на висках, глубоко залегающими морщинами и опустошенно-безразличным взглядом подбитого, умирающего зверя. — И что? — Ира насмешливо-недоверчиво вздергивает бровь. — Думаешь, где-то в другом месте лучше будет? Нет, Стас, не будет, уж я-то знаю. — Может и не будет. Но попробовать стоит. Небрежно швыряет на стол пару купюр и, поднявшись, хрупкого плеча касается в мимолетном усталом жесте. — Прощай, Зиминух. И не повторяй моих ошибок. Самое главное береги. Уходит не оборачиваясь. Время прощаться с городом напрасных надежд.