Покурим. Обними и уходи. А на память привокзальные огни. ©
Последние дни декабря разносятся по ветру вместе с мягким снежным пухом; на улицах — тепло и снежно. Громады сугробов высвечиваются замерзшими фонарями, рассеянные желтые отблески ложатся на вагоны неровными кляксами. На перроне безлюдно и серо; сонная проводница у приоткрытой двери поезда кутается в распахнутое пальто, переругиваясь с кем-то в глубине вагона. И кажется сейчас, что не осталось в мире больше ничего — лишь это раннее блеклое утро, бесконечный снег, тяжелая громада поезда и тишина. И сейчас, поправляя на плече спортивную сумку с минимумом вещей, Стас молча смотрит на Катю, сам толком не понимая — зачем позвонил ей вчера, чтобы сказать, что уезжает; зачем она пришла в этот заснеженный час его проводить. Просто смотрит, как снежная пыль оседает на полупрозрачном синем шарфе, путается в золотистых растрепанных завитках, и молчит. — Поезд номер… — неразборчивый голос диспетчера сквозь безмолвие кажется неестественно громким, бьет по ушам. — Вам пора. — Спасибо, что пришла. Шикарный диалог, что и говорить. Стас еще пару секунд смотрит в светлое лицо, смягченное теплыми бликами придорожных огней, — будто запомнить пытается ее вот такой, растерянно-тихой, сдержанно-чужой, прохладной, словно морозное зимнее утро перед солнечным ясным днем. Откуда в тебе столько света, девочка? — Да не за что, — усмехается едва заметно уголком губ. — Удачи вам. — И не дожидаясь, когда он рванет на себя дверь поезда, разворачивается, не размениваясь на бессмысленные обезличенно-вежливые прощания. А Стас так и застывает на месте, не в силах сделать тот самый последний шаг вперед — в новую неизвестную жизнь. — Лаврова, — и голос ломается снова на хрип. Катя, обернувшись, смотрит вопросительно с прохладным недоумением — но Стас и сам не знает, что мог бы сказать. Просто в два шага перемахивает через снежный занос, а потом неловко, как-то совсем неуклюже тянет ее к себе, прижимая крепко-крепко — так, что пушистые светлые пряди щекочут лицо, а тонкий запах зимы, свежести и цветов захлестывает волной. — Спасибо, — полушепотом-полухрипом. — За что? — непонимающе выдыхает Катя куда-то в шею. — За все. Ты знаешь. — На миг закрывает глаза — как будто хочет вобрать ее всю в себя: цветочный запах духов, апрельскую синь строгих глаз, тепло, сияние, свет. — Спасибо. Подхватывает с земли намокшую от снега сумку и скрывается в поезде, больше не обернувшись. Зная: теперь остаток его пути будет освещать строгий прохладный свет. Чтобы ни произошло, отныне и навсегда — потому что часть этого света навсегда останется в нем.---
Листы календаря осыпаются пожухлой листвой — год неуклонно подходит к концу. Бесконечный тяжелый год — хотя какой год у них был простым? Ире страшно надеяться, мечтать, ждать — но так хочется, чтобы, однажды начавшись, ничего уже не заканчивалось: чтобы неизменно каждое утро просыпаться с Пашей в одной постели, готовить по очереди завтрак, ездить на выходных на дачу, кататься на лыжах и пить глинтвейн у камина; ходить в гости к друзьям или пропасть с радаров, отключив телефоны и посвятив друг другу весь день — чтобы из постели вылезать только за вином, кофе и пиццей; устраивать семейные посиделки с мамой, Сашкой и его новой девушкой — потому что важнее семьи не может быть ничего. Просто жить. Жить и чувствовать. Ведь однажды зажженное солнце не погаснет уже никогда.