послеполуденное солнце

Юмичика пах какими-то фруктами. Экзотическими, яркими, от которых на языке происходит взрыв от кислоты и сладости. Иногда, после какой-то миссии в Руконгае — пылью и дракой. После тренировки — потом. Но он не позволял этим запахам надолго задерживаться. Следил за собой, пижон. И не для девчонок же. Никогда для девчонок. Мадарамэ собрал волосы Юмичики в ладонь. Те походили на толстый, крепкий шелк — волос к волоску, шалью лежали на широких плечах и спине, пока их не сжали в кулаке. Иккаку отбросил их в сторону. Юмичика что-то сонно промямлил и перевернулся на бок, спиной к нему. Широкой сухой ладонью Мадарамэ провел от загривка к плечу, сжал упругие мышцы под тканью юкаты, скатился на талию, сжал и её тоже. Ему нравилось трогать Юмичику. Он был единственной частью красоты, которую Мадарамэ впускал в свою солдатскую, спартанскую жизнь. — Чего тебе? — пробормотал Юмичика, тонкой кистью пытаясь то ли отогнать захватническую лапу, то ли просто сжать её. — Ничего, — просто ответил Иккаку и рывком перевернул товарища на спину, другой рукой подхватив под шею. Он не знал, как охарактеризовать его. Любимый — слишком слащаво, друг — не вмещает в себя все эмоции. Слова так ограничены. Иккаку не умел красиво и ладно выражаться как капитаны Кучики или Кёраку. Никто в 11-ом не умел, потому что кому нужны красивые слова посреди синяков и драк. Тут в принципе и эмоции никому не нужны были. А Юмичика черт знает как вмещал в себя и красоту, и утонченность, и чувства, которые Мадарамэ не мог описать. Он был для него всем: другом, братом, товарищем по оружию, тем, кто спасал его тысячу раз и кого он спасал столько же, любовником — всем. Кроме него и хорошего боя Мадарамэ ничего не нужно было. — Чего-то надо, раз трогаешь, — и голос у него красивый, откуда из низа горла. Глаза — как стекляшки на солнце, почти прозрачные, то как чай, то как фиалки. Юмичика улыбнулся все еще сонно и ласково, что у Иккаку аж в подреберье сжалось, огладил плечо, шею и бритый затылок прохладной ладонью. — Нельзя, что ли, — отозвался Мадарамэ. Юмичика сделал неопределенное «м-м» и, двумя руками схватив жилистое запястье, прижал ладонь к своей щеке. Поцеловал в центр и снова заискрил глазами на Икакку, а у того крышу рвало от этой нежности. Юмичика, даром что такой изящный, редко выражал такое — он же мужчина. Мадарамэ большим пальцем смял нижнюю губу Юмичики, им же обвел ровный, чуть вздёрнутый нос, огладил бархатистую полоску капризно брови. Кончиками пальцев сосредоточенно едва коснулся изогнутых вверх густющих ресниц. Подушечки обмахнуло пару раз будто маленькими веерами из перьев. Выражение лица Иккаку заставило Юмичику рассмеяться, и тот тут же зарылся лицом в его вибрирующую от смеха грудь. Мадарамэ любил смех Юмичики. А когда он отсмеялся, Юмичика в секунду перевернул их обоих, оказавшись верхом на третьем офицере. Ему давно пора бы носить уже лейтенантский шеврон. — Наигрался? — тепло спросил Аясегава, одним плавным движением заправляя волосы за ухо, а другой упираясь в жесткий рельефный пресс. Чужие ладони на его бедрах под подолом юкаты красноречиво ответили, что нет. — Облапал меня всего. — Ты красивый, — бесхитростно ответил Мадарамэ, и это снова заставило Юмичику улыбнуться, пока он склонялся для сухого поцелуя губами. — Дурак.