Какое-то неправильное задание

В голове блуждал туман. Джи открыл глаза. Какое же всё белое! Просто жесть. — Воды много не давать. Усы маркером не рисовать. Ничем острым для проверки, проснется, не проснется, не тыкать. Не будь как Тао, очень тебя прошу. По ушам набатом бил чужой голос. Никакого уважения к Джи, что пытался влиться в новую слишком пестрящую красками реальность. Секунду назад было тихо и темно. — Ох. — Очнулся? — уточнил неизвестный. — Здорово, правда? Ниче се, а где мой голос? — то, что Джи услышал на месте своего, напоминало скрип старой двери. Или изгнание демона. — Ты опять охрип. — А-а. Печально. А ведь в этот раз, вроде, молчать пытался. Где-то наверху в поле зрения глаза, так как один он успел зажмурить, расплылась… клякса. Золотая такая. Как расплавленное золото. — Вышло не очень. Ты вон, и больным лежать тихо не можешь. Эта клякса, кажется, смотрела, искала что-то в ответ. Джи сощурил глаз. Клякса приобрела человеческие черты, даже показалась знакомой. Джи так старался разглядеть, кто это, что чуть от стараний не вырубился обратно. В последний момент опомнился, до предела открыл оба глаза. — Оп. Я только проснулся. Не спать. Что бы там ни искала, но клякса этого не нашла. — Очнулся, но не соображает. Не повезло. Джи задумался над значением слово «соображать». Думал долго. Да и вообще всё делал долго, через силу. Потому что напрягаться было лень. Джи ощущал великую надобность ничего не делать и вообще не прикладывать ни к чему усилий, пока не видел в этом надобности. — Регис, подай, пожалуйста, мои инструменты, они вон лежат, на столе. На слова внутри ничто не отзывалось. Клякса с поля зрения пропала. Джи всё еще соображал над словом «соображать». Что-то звякнуло рядом с ухом. — Благодарю. Подожди немного, проверить кое-что хочу. Сказанное показалось возмутительным. — Всё я соображаю, эй! — Джи почувствовал, как один глаз не по собственной воле открыли шире. — Ай. — Больно? — Неа. — Чем-то посветили, отчего округа стала еще более белой и яркой. — Чего тогда айкаешь? — А нельзя? Надолго задумываться показалось нецелесообразно, вон, уже в несоображающих записали, поэтому было принято ленивое решение говорить всё, что первым придет в голову. А в голову приходило немного, так что и выбором Джи не мучился. Глаз отпустили. Белый фон чуть потемнел с правой стороны. Джи разобрал что-то, похожее на ладонь. Там же оглушающе щелкнуло, привлекая к себе внимание. После, стоило всмотреться в нужную сторону, щелкнуло и с левой стороны. — Реакция удовлетворительная... Видишь что-нибудь? — Золотую кляксу на белом фоне. На монету похожа, только достать не могу. — Джи думал, сколько такая может стоить, ведь он на мели. Стало доходить. — А! Клякса – это вы! Странно спрашивать такое у клякс, но с вами когда-нибудь разговаривал неодушевленный предмет? Клякса терпеливо дослушала, когда он дохрепит. И не знает уж, что бесформенный собеседник там надумал, но вот Джи к подобным причудам уже привык. То ряби всякие мелькают на горизонте, то тени, а теперь вот кляксы добрались. Разнообразная, полная приключений, жизнь! — Никак не пойму, это действие яда, или тебя так часто головой били? Вроде ведь, кроме малюсенького сотрясения, ничего серьезного не заметил. — Я бы, на вашем месте, перепроверил… — в разговор ввязался кто-то третий. Сначала Джи планировал вспомнить, сколько раз побился головой о твердые предметы. Но после не понял. Кто это еще такой умный спрятался? Верх над ленью взяла заинтересованность, голова Джи упала влево, на звук. Шея скрипела на протяжении всего пути. За золотой кляксой на белом фоне Джи увидел белую кляксу, поменьше. Едва различимую, но всё же приметную. — Чего смотришь, турист-фальшивка? Джи сощурился снова, но быстро вспомнил, чем в прошлый раз закончилась эта попытка. — То было оскорблением? — его голос заскрипел громче скрипучей шеи. — То было предположением. — Шея взяла реванш, когда золотая клякса вернула его голову обратно. Джи снова заставили смотреть в потолок. — Чувствуешь что-нибудь? — Где? — Не чувствуешь. Джи нахмурил то, что вроде как ощущалось бровями. Не понимал, как он должен что-то почувствовать, когда ему даже не пояснили, где, и что делают. Если б знал, может, даже обманул. Просто чтоб обмануть, ибо чего тут все такие наглые? — А так? Джи нахмурился еще больше. Что эта клякса от него хочет? Но сосредоточился. — А здесь? — О! — сосредоточенность принесла свои плоды. Джи всё еще без понятия, где, но… — Неприятное что-то. Но было таки! Джи понял, клякса его внимательно слушает и требует уточнений, а вот мозг, как на зло, отказался подкидывать подходящее определение. Этот расплывчатый соперник оказался не прост – догадлив, знал, что Джи может и обмануть. Это осложняло ситуацию. Джи завис. Неприятного ощущения стало больше. — О! — понял. — Колит! И чешется. Джи догадался, что это за слабое чувство. Джи был собой доволен. Почти горд. Что, гадкие кляксы, съели? А потом понял, что чешется-то сильно, но главное, непонятно, где. И почесать он не мог. — Уже кое-что. — Но ничего о дискомфорте сказать не успел. — Тогда последнее, руки никак не доходили проверить. Пасть открой. — За-а-а! — Потому что новый дискомфорт затмил предыдущий. Джи совершил серьезную ошибку, сначала заговорил, потом подумал. — Что, ни одного зуба не выбили? А я-то понадеялся. Зубы разомкнулись, а сомкнуть обратно их не дали. Что-то мешало и звонко постукивало по ним, прижигало металлическим привкусом. — Хотя двадцать шестой, похоже, шатается... А, показалось. Джи выдал что-то похожее на «га-га-га!». Что именно значилось в этом «га-га-га», даже самому Джи неизвестно. Но явно что-то очень недовольное. Ведь возникло стойкое впечатление, что это «последнее» делали исключительно, чтоб поиздеваться над ним и заставить страдать. Что в крайней степени не нравилось Джи. — Ну, может и к лучшему, и так на всех шипишь. Что б было, стань ты шепелявым? Что-то из всего Джи шевельнулось. — Хм, пнуть меня собирался, что ли? — Джи выдал лживое, неразборчивое «неа». — Что тогда нога дернулась? Постукивание прекратилось, его пасть оставили в покое. — У меня есть ноги?! —... Забудь. — Извольте, я заинтригован! Где они? — Н-да, да его похлестче Шинву штырит, — снова вмешалась клякса поменьше. Клякса побольше дернулась. Предположительно, та повернула в сторону говорившего голову. — Регис. Джи где-то слышал это имя, но лень было вспоминать, где. В голове всплывала лишь белая кожа на мчащемся в лицо кулаке, и какое-то Ландегре. — Чего? — Поменьше общайся с М21, он слишком плохо на тебя влияет. — И это тоже слышал. — Что такое М21? — но решил уточнить. Самолет новый что ли, или монстр? — Не мешай. — С че-е-а-а! — больше Джи ничего сказать не успел. Джи наступил на старую ошибку. Нижнюю челюсть потянуло, как ни странно, вниз. Джи снова изображал гуся своим недобрым «га-га!». У клякс завязалась, или продолжилась беседа, как с неким пациентом обращаться. Джи понял, что, невзирая на не менее расплывчатое, чем кляксы, состояние, он хорошо помнил маты. Причем на разных языках. — Н-да, жесткая таким вряд ли пойдет. А вот среднячок в самый раз. Валялась у меня где-то одна такая щетка в упаковке... — Но что больше распыляло память, так это любовь кляксы отвлекаться и продлевать его муки. Джи злился. Джи обещал расправу. Но из всего высказанного, причем большей частью гласными, разборчиво получилось выдать самое безобидное «укушу!». Из всего запланированного пока получилось лишь пощелкивать челюстью и скалиться. — Всё запомнил? — а это клякса побольше уточняла у кляксы поменьше, когда закончила. — Если нужно с удовольствием повторю. Джи догадывался, что на повторные объяснения его таки не хватит. Не только умные, но и коварные кляксы, какой хитрый способ заткнуть придумали, не завязав рот, не захлопнув, а заставив тратить силы в попытках сгрызть то, что не сгрызается! — Вот еще. Как вы и сказали, если возникнет надобность, я могу позвонить, — отказалась клякса поменьше, но сделала это с небольшой паузой. Значит, соблазн таки был. — Жаль. Джи почувствовал свободу, Джи звонко клацнул зубами. — В следующий раз пальцы оттяпаю. — В следующий раз, за такое, по зубам настучу. И парочки кто-то точно не досчитается. Джи обдумал, удобно ли будет есть без пары зубов. Прикинул, готов ли пойти на такие жертвы. Золотая клякса стала ближе, кажется, чуть склонялась, чтобы слова прозвучали более устрашающе. — Как ты думаешь, у кого шансов исполнить задуманное больше? — У вас. — Джи посчитал, что жертвы стоят того. — Но я всё равно буду пытаться. Из вредности. Поэтому признался предельно честно, да и мысль показалась на удивление здравой, почти обдуманной. На мгновенье мелькнувшей. После Джи задумался над словом «пытаться» и почему-то сократил его до «пытать», поиск смысла какого завел его не в ту степь и немножко не в тот век. — Напомнить тебе об этом разговоре, когда полноценно в сознание придешь, что ли? Тоже из вредности. Глупости какие, Джи не понял, как может куда-то прийти, когда никуда не идет? Джи высказывал это, пока бестия интересовался у мелкого благородного, в состоянии ли последний вынести общество чокнутого. После Джи задумывался, откуда взялся бестия и кто такой благородный. — Тогда держи подсказку, как от него избавиться. — От кого? — Время спать. До Джи на удивление быстро дошло, от кого. — Не-не, я только проснулся и не хочу... Договорить не успел, глаза закрыло силой. Джи потерял связь с реальностью раньше, чем закончил предложение. Турист вырубился, как какая-нибудь птица. Свет выключили, и всё, спать пора. Ночь. Франкенштейн ушел, еще раз заверив Региса, что он единственный, на кого из всей компании, помимо Мисс Сейры, теперь он может положиться(Тао выгнали за косяки) . Где сама глава клана Роярд, ему тоже доложили, и пообещали вскоре отправить в том же направлении, отчего Регис про себя надеялся, что вернется учёный таки попозже. Франкенштейн хотел «кое-что» проверить. И оставил его наедине с истыканным иглами (одна, большая такая недавно, глубоко ушла в ногу, пока тот не сообразил, что ему колит. Жуть) иногда просыпающимся в бреде фальшивкой. Ибо то, что нес турист при пробуждении больше, чем бредом, не назовешь. Поэтому Регис сидел, блюдил, познав всю ответственность порученного ему дела. Но взгляд то и дело цеплялся за маркер. Эта гадкая канцелярская принадлежность как нарочно светилась на самом краю стола, сверкала при свете ламп. Если бы Франкенштейн не сказал, столь элегантный благородный, как младший Ландегре, даже не подумал о подобном низменном поступке. Определенно. Но Франкенштейн сказал. И подал идею. Нет, Регис К. Ландегре, конечно, не тот невоспитанный Тао. Тао часто не видел предела своим шуткам (Тао выгнали именно за эти косяки). Но Регис К. Ландегре также еще помнил, как этот больной неприятно его подловил. Использовал нечестную хитрость. Да и как с хозяином дома говорил, пусть и в бреде! Никаких манер. Никакого воспитания. А уж внешность и подавно стоило поправить. Возможно, ему действительно стоило меньше общаться с М21. То, что зарождалось внутри – самая настоящая человеческая мстительность. В этот раз даже сам благородный это заметил. Но решил подумать над этим позже. Взгляд не спускался с маркера, а телефон с неплохой камерой, как на зло, был совсем недалеко. Региса не покидала мысль, что нарисованные им усы от настоящих никто не отличит… ... Единственный минус в его работе – недостаток персонала. Чтобы увеличить численность работников, требовалось подать запрос. Но пока этот запрос согласовывали, уже требовалось больше. До ужаса неудобно. Людей всегда оказывалось мало, тем более в последнее время, когда в Союзе все как с цепи сорвались. О чем он, как заведующий медотделом КСА, и жалел, так это что не мог отрастить пару лишних рук хотя бы себе. Точнее, в теории он, конечно, волен попытаться… Но даже при положительном исходе его за несогласованную модификацию загребет и прикончит Союз. Без него медблок окончательно пропадет. К нему обращались на: «сэр», «доктор», но он предпочитал краткое «док». Звучало проще. И более подходяще, с его-то уровнем подготовки. Столько изучать особенности разных модификаций, даже помочь оружие против них создать. Чтобы в самый нужный момент от этого не было никакого толку... Модифицировал пару человек, улучшил регенерацию, и сразу гением себя почувствовал? Надо же было так лопухнуться. Может, не поверь сотрудники в это чудо-оружие, жертв было меньше. Никто не полез на таран. Док помог поставить капельницу одному сотруднику, пострадавшему от происшествия. Напомнил про прием таблеток другому пострадавшему сотруднику. Причитая, закрыл безжизненные глаза третьему – этот загородил гражданского, в итоге оказался укушен. И мало того, сотрудник не сразу доложил о случившемся, продолжил работу. Не смог справиться с ядом даже после оказания ему помощи. Геройство в их рядах чревато. Немногочисленный медперсонал пробегал туда-сюда. Их не хватало, чтобы уследить за каждым. Его тоже. Док заглянул в отдельную комнату, убедился – этот на месте, всё нормально. Ему нравилась его работа, но не нравились ограничения. Не нравился запрет на модификации. Если бы хоть у части персонала была повышена банальная регенерация, сколько бы можно было избежать жертв? А сколько предотвратить трагедий. Он ведь не так многого просил. Печально всё. И несправедливо, но мысли об этом Док, как еще нужный КСА человек, не мог себе позволить. Поплатиться можно. Вот когда будет ненужным, тогда подумает. Успокоил еще одного пострадавшего сотрудника, зная, что будущее у того не очень. Если еще будет это будущее. Этот сотрудник доложил вовремя, но переносил последствия отравления не менее тяжко. По-хорошему, ему бы обеспечить постоянное наблюдение. Да не из кого. И в успокаивающие слова Дока верили, потому что уважаемое лицо. Не может же он сказать глупость или обмануть? Заглянул в отдельную комнату – убедился, всё нормально. Пошел дальше. И Док действительно старался не подводить это доверие. Делал всё, что в его силах, пусть этого не всегда было достаточно. С первых дней нарабатывал уважение. Даже если его действия иногда граничили с безумством (меньшим, чем модификация всех и каждого, но все же...). Даже если ради помощи своим он решался прислушаться к подозрительному человеку, о существовании какого ни КСА, ни даже Союз до последнего времени не знали. Даже если, чтобы завоевать благосклонность этого человека к КСА, приходилось идти на риски. Допустим, помогая по просьбе знакомой этого человека постороннему. И ладно б только это… Модифицированному постороннему. Избитому до полусмерти. Возникшему в Корее неизвестно откуда. Доку даже анализов никаких проводить не пришлось, всего-то стоило посмотреть на эти, слабо, но уже затягивающиеся в процессе лечения, раны. У обычного человека они так быстро не зарастают. Человек, от подобной потери крови, так долго не живет. Та девушка с белыми волосами заскочила прямо к нему в тот самый, скрытый от камер кабинет лаборатории. В недавно закрытое, а перед ней вдруг открывшееся нараспашку окно. Принесла бессознательного пацана, усадила того на свободный стул. И попросила Дока позаботиться «о его сохранности». Как полагает, та имела в виду здоровье. Если б Док сразу знал, что пациент модифицированный, ни за что не согласился! Но его не спросили. Девушка заскочила всего на минуту. После выскочила обратно. Он и пикнуть ничего не успел. Док и сам зашел в кабинет всего на минуту, чтобы взять нужные документы и вернуться к лечению поступивших раненных. Про документы он, в итоге, забыл, после пришлось возвращаться повторно. С тревогой, как бы та не принесла еще кого другого. И сейчас Док не знал, что с этим парнем делать. Докладывать ли кому? Может, направлять информацию сразу в Союз? Док не знал, когда вернется эта девушка, да и вернется ли? Вдруг решила свалить эту проблему на них. Он, мягко говоря, охреневал от жизни. У него уже голова от этого всего кружилась. Поэтому он старался думать о пацане как можно меньше, по крайней мере, какое-то время, когда дел и без него по горло. Нужную помощь Док оказал, не помрет, не впервой с модифицированными работать, но в нужную, отдельную комнату каждый раз заглядывал с неохотой, лишь чтобы убедиться, тот спит, никуда не делся. Ввел обезболивающее еще одному сотруднику. С этим всё будет хорошо, в работу входило лишь уменьшить болевые ощущения. Заглянул в отдельную комнату – всё нормально. Док посетил еще нескольких, с признаками отравления. Другого отравления, нежели того, что описывал директор школы Ё-ран. Скорее всего, от удушающего тумана. Заглянул в отдельную комнату – всё… ненормально. — Мать честная. Вроде вот совсем недавно проверял, тот был на месте, а вот комната уже пустая. Ни следа недавнего здесь пребывания. Лишь небольшая смятость на наскоряк принесенном в комнату матрасе. Там, где недавно лежал модифицированный, и где его теперь, само собой, не было. Док некоторое время постоял на месте, размышлял. Внимательно повглядывался в те места, куда можно было бы спрятаться. Надеялся заметить признаки движения. Движения не было. Привлек своим замешательством внимание одного из пробегающих сотрудников. Отвечать на вопрос, всё ли хорошо, не стал, плавно прикрыл дверь. Док ответно уточнил у подчиненного, не видел ли тот незнакомого перебинтованного парня с потрепанными волосами. Прогнал работать дальше, как услышал отрицательный ответ. Дождался, когда сотрудник окончательно скроется в очередной палате. Схватился за усы. Суонг слышал, как в коридоре поднялся грохот. Нечастое событие в таком месте, как медблок. Из палаты в палату носился кто-то громкий, и, как полагал сотрудник КСА, не самый легкий. Сам он таких ситуаций не заставал, пусть бывал тут в последнее время всё чаще, но слышал. И из пары рассказов, их Док однажды, какого все вежливо называли «Сэр» или «Доктор», а за глаза, по доброму, иногда и «Мистером Хомячком», однажды забыл, где оставил безумно важные документы. И все, как один, говорили, что никогда еще не видели их Дока настолько активным. И быстрым. За кратчайшее время тот успел оббежать не только медблок, но всё здание КСА, громко протопав на каждом этаже. Найти, что искал, и молнией скрыться в кабинете. Исходя из вышеобдуманного, у Суонга было всего два предположения. Либо эти важные документы вновь куда-то исчезли, либо на КСА снова напали. Но, на самом деле, ни первое, ни второе особо не волновало. В обоих делах он был бесполезен. Не мог не то что оказать сопротивление, но даже помочь поискать. Какая помощь будет от человека, что в своих действиях значительно так ограничен? Он мог если только поболтать, что Суонгу тоже пытались запретить, но он отказался слушаться, и малость понадоедать своим. — А может, это тебя потеряли? Ладно, не правда, у Суонга было три предположения, но последнее самое маловероятное. Вряд ли бы даже отлынивающих работников так настойчиво искали. Пусть этот работник и выглядел незнакомым, возможно, новеньким. Не просто же так их Док жаловался на недостаток сотрудников? Да и кто еще здесь, в медблоке, будет оказывать помощь? Суонг больше склонялся к потерянным документам. — Долентяйничаешь, прилетит. Но продолжал говорить. Намек был пропущен мимо ушей. Пацан как сидел возле стены, упершись лбом в собственную подставленную ладонь, обхватив рукой ребра, так и продолжал сидеть. Словно о чем-то отчаянно размышлял, но не мог прийти к какому-либо выводу. Не то, чтобы Соунг нарочно гнал всех из своей палаты... Хотя нет, именно так, гнал. Даже таки выделенного ему отдельного сотрудника – помогать кому другому, кому помощь нужна больше. Потому что его откровенно раздражали эти сочувствующие взгляды и неловкие попытки поддержать. Потому что какая разница, сможет ли в будущем ходить, когда в такой заварухе он остался хотя бы просто живым? В отличие от него, многим повезло меньше. Не то, чтобы его это совсем не волновало, но можно было бы и не напоминать об этом! Сам разберется в своем положении. Но этого парня прогонял с неохотой. Скорее, говорил, чтобы было, чтобы потом подколоть, мол: «Видишь, я же предупредил». Раз новый сотрудник отказывался с ним по нормальному разговаривать. Этот забежал к нему, и даже имя не назвал. Как раз когда Суонгу стало хреново, а помочь было некому по его же глупости. В дверь прошмыгнул, перевернул всю палату, понаглядев что-то в бумагах с его, Суонга, данными, пронавытаскивав всякого из ящиков. После чего Суонг обнаружил себя уже в новом неболезненном положении, с таблеткой в зубах и иглой где-то в вене. Единственный раз, когда тот таки заговорил, так это чтобы спросить, ничего ли больше не болит. Парень спросил не сказать, чтобы безынтересно, но как-то безэмоционально, тоном таким, почти безжизненным. И почему-то на английском. Но главное, тот не на секунду не проявил жалости, какая Суонга за всё время лечений знатно заколебала. Делал всё на автомате. Выглядел так, словно ему попросту некогда уделять время на жалость, и без того проблем хватает. И не то, чтобы более убитым на вид, чем Суонг, но подавленным. Видно, тоже за первый «выход» на работу многого навидался. И может это пагубная человеческая черта, а может сам Суонг такой отбитый, но понимание, что хреново себя чувствует не только он, приободряло. Попытки разговорить и уже самому поддержать неизвестного собеседника заставляли чувствовать себя нормальным, еще нужным сотрудником. Потому что почти в само их существо вживили умение общаться с пострадавшими. Что теперь с Суонгом играло злую шутку, потому что он сам стал пострадавшим. Действия призывали окончательно забить на новую должность в роли инвалида. С этим пацаном он был хотя бы занят делом. Поэтому, когда в палату вихрем заскочил Док, Суонг даже слегка огорчился. И подумал, что, если того решат отчитывать, готов всячески парня выгораживать. Хотя бы за то, что тот все его недавние бредни внимательно слушал. Пусть и молча. И не дал помереть от боли, само собой. Это были самые отвратительные часы его жизни. Могильная сырость, тишина, кромешная темнота, что наступила, стоило подпольной лаборатории полностью истратить остатки энергии. Почти сразу, как утих последний шаг. Холод, пробирающий ослабленное тело до костей. Ненависть. Малпа понял, что ненавидит одиночество. Его бросили здесь, не посчитав опасным врагом. Его не лучший, но модифицированный слух уловил часть разговора, касаемую Малпы. Он знал, что враги заметили его присутствие. Но не стали добивать, потому что тот самый враг, какого все так расхваливали, попутал Малпу с слабым человеком. Не почувствовал и намека на силу. Унизил. Назвал его уровень ниже, чем у даже самого слабого модифицированного. Малпа потратил много сил. Малпе пришлось приложить немало усилий, чтобы выбраться из водной ловушки, и еще не меньше, чтобы вспомнить, как дышать после. Он несколько раз терял сознание в процессе, оттого и не смог более точно понять, о чем говорили те сволочи наверху. Но Малпа всё еще был сильным. Он был тем, силой и жестокостью кого восхитился Кромбел. Сильнее всех здесь присутствующих. Но кто в тот момент ничего не мог сделать. Убить тех, кого хотел. Схватить тех, кого собирался. Ненадолго, но он совсем не мог сражаться. Это было обидно. Это злило. Настолько, что на глаза навернулись треклятые слезы от того и от другого. Вызывало еще большую волну ненависти. Малпа никогда не проигрывал. Малпа не знал, что в таких случаях делать. Малпе было особо противно от того факта, что это его разбило, за то, что его тянуло сделать первым делом. Хотелось позвонить и доложиться. Оповестить, что случилось. Что ждал в ответ? Надеялся, что восхищение не пропадет? Его не посчитают слабаком? Или планировал бросить вызов, мол, вот, смотрите! Вы возлагали моим амбициям надежды, а я оказался совсем не непобедимым! Он не знал, что ожидает в будущем, всё зависело от ответа. Возможно, ему даже придется Кромбеля прикончить, или попытаться, если тот отдаст приказ схватить Малпу и взамен остальных отправить на эксперименты. Но от идеи звонка не отказался. Это было важно. Много времени потребовалось, чтобы унять доселе незнакомую дрожь. Еще не меньше, чтобы найти свои ноги. Тело то и дело сводило судорогами от тока. Слабость от яда кружила голову. Малпа насильно вынудил тело подчиниться, начать восстановление. Пусть он ни разу не держал другой пары рук так долго, в этот раз заставил их шевелиться. Торопиться. Ноги не сразу согласились прирастать обратно. В какой-то момент Малпа почти поверил, что останется без двух нижних конечностей. Собирался их бросить. Куски плоти в последний миг терпения начали прирастать друг к другу. Он не сразу смог их ощутить, ноги долго казались отмершими кусками мяса. Не чувствовал, сколько не наступал. Но ближе к верхним этажам стало лучше. Возможно, потому что чувствовал, что приближается к выходу. И к телефону тоже. Нашел технику там же, где и оставил, потому что никто не смог отобрать. Пока Доктор рассказывал, как Малпой разочарован, он успел вспомнить, где именно Кромбел мог бы укрыться. Чтобы найти и избавиться. Зачем Малпе тот, кто предоставляет угрозу? Кто перестал восхвалять его жестокость? Но после почти мгновенно сменил планы. Потому что Доктор не отказался от всех высот, какие Малпа уже достиг. Посчитал случившееся незначительной ошибкой. Разделил вину на всех пятерых. Кромбел помог найти собственные ошибки, и даже похвалил. От каждого слова шаги становились лишь устойчивей, тверже. Вдохи – глубже, да и само по себе дышать становилось проще. Ведь Малпа сделал больше всех. Именно Малпа придумал привести тех зубастых ребят в город и произвел этим настоящий фурор! На нем держалась большая часть отвлечения, целых двух врагов, когда не все удержали на себе и хотя бы одного. И если б Малпа заранее знал, что здесь появится тот тип с проводами... уже стало бы на одного подопытного больше, а на помощника предателей меньше. А главное, всё еще можно было исправить. Ведь цель еще был в городе, пусть и в сознании. Как и все эти охранники. Сегодня один школьник, завтра уже расходник в эксперименты. Сегодня многие живые, а завтра уже мертвые. Это были не его мысли. Эти мысли ему талантливо втирали. Побуждали к действию. Подбодряли. Но Малпа не сопротивлялся. Потому что разговор оказался не так плох, как он ожидал. Даже не так, разговор был восхитителен. Невзирая на ослабленность, Малпа наполнился силой. Невзирая на то, как неприятно для его легких был встречен свежий воздух, Малпа готов был вот-вот сорваться с места. Даже если по дороге запнется, если у него несколько раз откажут его ноги, он не потеряет настроя. Он силой заставит себя двигаться дальше, даже если в процессе почти подохнет. Потому что это гораздо веселее, чем сидеть в тухлых катакомбах и лить слезы! К тому же, на улице всё еще было темно, значит, не так уж и много времени прошло! Доктор возвращал Малпе его старый настрой. Воодушевление, какое никогда не переживал никто, на кого оно было направленно. И ему было почти плевать, с чего начинать. Почти, потому что одного всё же хотелось найти особо. Просто потому что даже подумать было противно, чтобы повторить тот отвратительный высокомерный голос. Просто потому что неизвестного белобрысого неслабым противником назвал даже Кромбел. А главное... Для его поисков даже не надо было далеко ходить. — Так и знал, кого-то мог не добить. Малпа не успел положить трубку, а уже нашел того, кого хотел. —А, это вы. Этот белобрысый стоял чуть в стороне от входа, опирался о подкошенное дерево. Он узнал того сразу, и по голосу, и по описанию, и по фотографии, что показывал предатель. С такой внешностью сложно ошибиться и спутать с кем не тем. — Как здорово. Франкенштейн не сразу заподозрил, что что-то не так. На них было слишком много раненных, чтобы тратить время на каких-то неизвестных внизу. К тому же настолько слабых, что Франкенштейн бы и не заметил ничьего присутствия, если б не захлебывающийся приглушенный кашель. Посчитал, раз уж Мастер не считает это проблемой, призывает вернуться домой, то и ему тем более беспокоиться незачем. Догадываться начал только из болтливости Тао. Пока Франкенштейн расписывал порядок действий по присмотру за туристом, тот трещал и трещал. Выдал много занятного. Допустим, с кем сражался. Кого победил, но добитым не видел. Как раз в помещении, откуда с нижних этажей доносились неизвестные хрипы. Теперь, Франкенштейн, полагал, известные. Ученый без понятия, почему Мастер это сделал. Возможно, тот переживал о состоянии пострадавших, призывал вернуться как можно раньше. Может, собирался добить врага позже, зная, что Франкенштейн возьмется за него самостоятельно и такой враг уж точно познакомится с копьем, а значит, последнее станет еще более неуправляемым. А также, возможно, Мастер ощутил к тому неизвестную жалость. Сложно было не заметить, что кое-кто на грани, чтобы разрыдаться. Франкенштейн не собирался оспаривать это решение. Как и разбираться. Франкенштейн просто пришел сюда, как выпала возможность. Когда это не вызывало подозрения. И сделал это как никогда вовремя. Кто б подумал, что они таки встретятся, но в столь неудобных обстоятельствах. Ни для кого. Франкенштейн в некотором роде жалел о своей догадливости, потому что от чего бы и не отказался, то если не спать, но хотя бы провести время в теплых родных стенах. Если бы не догадливость, он бы занимался монотонным изучением. Лечением. Повседневными делами. Но теперь должен тратить его здесь. — Я вот, как раз думал найти вас. А уж как Франкенштейн собирался, сколько раз искал. Но почему-то вышло сейчас. — Мне часто говорили, вы тут самый сильный. — Возможно и так, — отрицать Франкенштейн не стал. Незачем лишним ушам знать о Мастере и некоторых иных лицах. И лишними ушами он считал отнюдь не этого юношу. Франкенштейн не слышал, но догадывался, кто может быть на той стороне трубки. — Значит, избавлюсь от вас, и никто больше не сможет мне противостоять. — Нападать уже будешь? Или сомневаешься? — попытки напугать считал слишком неудачными. Даже турист справился с этой работой лучше. Нервов ученый, во всяком случае, потратил уйму, пока не понял, что тот блефует. А вот слова Франкенштейна попали куда надо. Если до этого модифицированный, засветившийся на камерах его школы, тот, что ранил столько его сотрудников, а некоторым даже угрожал поездкой в Союз в качестве подопытных (да, он всё узнал и всё запомнил), тяжело приваливался к каменному подобию выхода, частично напоминающих кривую пещеру, теперь покрепче встал на своих двоих. Телефон сжал почти до треска. Знакомый жест. Франкенштейн тоже на такое попался, в свое время. Один:один. — Доктор, вы только не отключайтесь. Я сейчас разберусь с небольшой ошибкой. Затем вернусь. Даже заметить не успеете. С той стороны, ожидаемо, не стали модифицированного останавливать, хотя должны понимать, юноша совершает самоубийство. Когда на Франкенштейна напали, телефон еще не успел хлопнуть о землю. Когда всё закончилось, этот телефон всего пару раз ударился о твердую поверхность и отъехал в сторону. В этот раз ученый не стал сдерживаться, мелочиться. Смотреть на ослабленность врага. Уничтожил парой ударов, метко. И заслуженно. На стареньком мобильнике еще горел экран. Продолжал идти звонок. И что-то подсказывало, не просто так. Не ответа модифицированного там ждут. Не то, чтобы Франкенштейн был заинтересован, но телефон поднял. — Что скажешь по поводу моих творений? — слова донеслись сразу, стоило поднести телефон к уху. Да. Это насекомое на той стороне трубки действительно знало, чем это недолгое столкновение кончится. И было столь гордым, что не соизволило для начала даже поздороваться. — Просто отвратительно. Никогда не видел более грубой работы. Что ж, Франкенштейн тоже был горд и самоуверен, поэтому ответил откровенно. Чем больше модификаций из Союза он видел, тем больше его кривило. Этот человек, что доктором и язык назвать не повернется, к своей чести, признавал, что его «создания» не совершенны. Но быстро вернулся на прежний уровень – ниже плинтуса, стоило Франкенштейну смекнуть, что тому было плевать на эти несовершенства. Какая разница, какие побочные эффекты вызывает модификация, если экспонат может выполнять поставленные перед ним задачи? Пусть даже непродолжительное время. Этот тип из высшего руководства что-то внушал ему про преданность. «Полная отдача ради поставленной цели», как тот выразился, имея в виду своих сотрудников. Спросил про устроенный в городе переполох, но так, из любезности. Делал вид, что понятия не имел о том, что такое произойдет. Назвал это у модификантов выбором приоритетов, где те ставили выполнение задания выше собственной жизни, ведь именно ей тем пришлось бы, за такое, расплатиться. Конечно, как просто Кромбелю было рассуждать по этому поводу, когда все, кто мог что-то рассказать, по мнению того, уже помер. Франкенштейн вначале даже не сразу понял, в чем прикол. Слушать, как кто-то путает банальный страх с преданностью было не только противно, но бессмысленно и скучно. Он рассчитывал на разговор о чем-то посерьезней. Допустим, когда этот неуважаемый планирует снова приехать лично, чтобы Франкенштейн мог его прикончить. Но после тот попытался затронуть его подчиненных. Рассказать о том, как они слабы именно по причине отсутствия твердости и тотального контроля. Тот пропускал мимо ушей все колкие замечания, или услышал и запоминал на будущее, но продолжал гнуть свою линию. Пока Франкенштейну не надоело. Как раз на моменте, когда Кромбел призвал научиться кем-то жертвовать. — Не подскажешь, с чего такое желание бессмысленно сотрясать воздух? — У Франкенштейна было слишком много работы, чтобы слушать, как упиваются своей властью всякие безумцы. — Просто хотел дать небольшой совет, как человеку, близкому по силе. Интересно следить за твоим развитием, как и за некоторыми… экспериментами. Но эта мягкость слегка мешает. Всё же я надеюсь встретить соперника, а не размазню. Вот всё и стало понятно. — Продолжишь в том же духе, твои добросердечные рабы сломаются о моих надрессированных. — Пока лишь твои надрессированные рабы разбиваются о суровую реальность. У них изначально были разные мотивы для диалога. Франкенштейн рассчитывал выхватить нечто важное, уловить суть, какого черта этот псих привязался к его дому и его подопечным. Псих рассчитывал на легкую беседу. Но главное, каждый получил, что хотел. На попытки склонить себя к нужному мнению, Франкенштейн посоветовал подумать, сколько из тех, кто привык всеми жертвовать, в конечном счете остались в живых. На предложение устроить соревнование в воспитании, чтобы проверить, кто в конечном итоге, из сотрудников, больше окажется цел да невредим, посоветовал ознакомиться с некоторыми небезопасными направлениями. Но главное, ласково и завуалированно. Так, чтобы собеседник точно принял отказ правильным образом. По завершению разговора Франкенштейн окончательно убедился, что серьезной причины для всего этого беспредела особо и нет. Попытки украсть Мастера, весь этот ужас, что пережил их город, были связаны не столько с самим желанием забрать то, что трогать они не имеют права, сколько жаждой показать, чего могут добиться даже убийцы-неудачники, если правильно их замотивировать. Собрать в небольшой рой, с отбитышем во главе. И похвастаться результатом. Потому что этот Кромбел нисколько своим провалом не расстроился, даже наоборот, звучал приободренно, словно добился даже больше того, что изначально рассчитывал. И ни разу не спросил, остался ли кто из его подчиненных в живых. Потому что заранее знал, что отправляет всех на смерть. Что никто из них не справится. Отчего Франкенштейн даже не мог сказать наверняка, что чувствовал по отношению к последнему убитому модифицированному. Вроде и противную мошкару пришиб. А вроде и избавил от дальнейших мук. Потому что неясно, что хуже, с таким-то руководством. Неприятное чувство. Он не считал решение Мастера чем-то неверным, не злился, но, во имя Лорда, как бы он хотел об этом всём знать заранее. Лаборатория встретила белизной привычных белых стен. Халат приятно давил на уставшие плечи. ...Регис сидел в том же невозмутимом положении, в каком Франкенштейн его покинул. И ученый бы, безусловно, поверил, что за всё это время юный благородный ни на секунду не пошевелился... Если бы не снова разрисованное лицо одного потерпевшего. На какого Регис как бы нарочно не обращал внимания. И отсутствие маркера на столе – младший Ландегре припрятал доказательство преступления, хотя все улики на лицо. В буквальном смысле. Франкенштейн молча указал на выход. Регис молча кивнул, вышел, с гордо выпрямленной спиной. Ученый бегло глянул на очередное художество, дошел и оперся руками о любимый стол. Выдохнул. Вместе с выдохом вырвалась усмешка. Ну и деньки. Сплошные эмоциональные качели. Но у Региса определенный талант, может, стоит предложить записаться на дополнительные уроки по рисованию? Из рукава выпала мелкая ящерица, настороженно глянула на Франкенштейна. Посчитала, опасности ученый не представляет, принялась осматривать пробирки. Одну опрокинула – он едва поймал. Снова насторожилась, правильно поняла жест: «лучше ничего не трогать», во всяком случае, от опасных, бьющихся вещей отползла подальше. Принялась осматривать мышь и клавиатуру. Всё равно ничего не включит. Усмешка перешла в тихий смех. Жаль, маркера теперь нет, не то руки зачесались. Что бы не нес тот тип о том, что его подопечные слабы морально, Франкенштейна определенно устраивало, что те предпочитали мстить подобными мелочами, а не разрывать причину раздражения на части. Даже столь противную причину, какая бы наверняка, в подобных же обстоятельствах, поступила иначе. И уж он позаботится, чтобы это не изменилось. Ни при каких обстоятельствах. И жертвовать ни кем не будет. А кого надо перевоспитает. И остальные помогут. В этот раз Франкенштейн решил, сотрет художество позже. Этот рисунок был слишком хорош. Даже сфотографирует. И уж о подобном решении жалеть точно никогда не придется.