***
«никаких сожалений». Повторяю про себя многократно, чтоб успокоиться. Ощущая, между тем, разрастающуюся внутри обиду на Майка. Из-за него сейчас решаю: «Смириться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье?» Из-за его упрямой настойчивости я все еще здесь. Где время и болезнь сжирают заживо. Совсем не там, где красота вечна. Где, похоже, давно заждались. За каким хуем выдернул тогда из нежного захвата «шелкового убийцы», лишив самой сладкой смерти на свете? И теперь из-за ебучего проныры, в случае неудачи, превращусь в изуродованный болезнью измученный кусок мяса. Лишенный всего, что делало человеком. Можно, конечно, повторить попытку. Сегодня же. Благо, продукции от Hermes в избытке. Но по иронии судьбы за чертой меня встретит не Курт или Джеймс, а старый хрен, папаша Кинни. Так что нихуя. Теперь не к спеху. Подожду, пока ублюдка зажарят черти.***
— Muy guapo… Женский голос. Тихий, бархатный. Обволакивающий. Почти шепот, но он повсюду. — Un muchacho guapissimo… Вот опять. Пытаюсь открыть глаза, осознав, что это не снится. Картинка плывет, и я смаргиваю пелену, силясь разглядеть склонившееся надо мной лицо. — Cariño. — Все скрыто голубой маской, но вишнево-карие глаза под морщинистыми веками смотрят ласково, чутко считывая каждую эмоцию. — Очнулся? Очень хорошо, сейчас доктор тебя посмотрит. Прохладные резиновые пальцы вводят иголку капельницы в локтевой сгиб и, удостоверившись в достижении цели, закрепляют пластырем. Не знаю, что побежало по венам, но вдруг становится невыносимо жарко. Ощущения, как после бешеного многочасового трахомарафона — измученный, вялый, сонный. И в яйцах пустота. Пустота, блядь. Мягкой салфеткой промакивает мой лоб, тихонько приговаривая: — Mi dulce, muy guapo. — Если бы Дэб знала испанский, то звучало бы так же. — Сейчас станет легче. Пить хочешь? — спрашивает вовремя: рот высох, а неповоротливый язык ощущается шершаво. Легонько поддерживает под затылок, пока пью мелкими глотками, втягивая жидкость через коктейльную трубочку. Только одна женщина на свете бывает со мной так нежна. И это не мать. Снова проваливаюсь во тьму, и снова из вязкого состояния дремы выдернут чуждой бодренькой интонацией: — Ну что, мистер Кинни? Как самочувствие? А-а-а, вот и обладатель красивых рук. И, не дождавшись ответа, быстрыми отлаженными движениями сдергивает тонкое одеяло, не церемонясь, задирая короткую больничную рубашку. Оголенный живот беззащитно вздрагивает. — Та-а-ак, все отлично, — констатирует, тщательно проходя уверенными пальцами по низу живота. В паху. Затем, легонько касается мошонки, являющейся сейчас центром странных ощущений. Ни один натурал в мире не держал мои яйца в ладони. А ему удалось. Мало того — одно оставил на память. В качестве сувенира. Не удивлюсь, если старый извращенец коллекционирует их, складывая в толстостенные формалиновые банки. А на досуге развлекает себя — наблюдая, как извлеченные комки плоти лениво бултыхаются в мутной жиже. Если бы не откровенно хуевое состояние, я бы, наверное, сейчас умирал от смеха. Хватает папку с моей историей, что-то отрывисто пишет, сверяя с показателями на мониторе. И больше не взглянув в мою сторону, чеканит: — Сестра Дельгадо, он ваш. Продолжайте выполнять назначения, а через двое суток готовьте к выписке. И мгновенно исчезает в распашных дверях, оставив после себя запах кофе и лимонного дезинфектора. — Вот видишь, сariño, все хорошо. — Темные глаза мягко улыбнулись. Затем синьора Дельгадо аккуратно возвращает на место все слои ткани, тщательно пряча беззащитный член, не удостоив его даже взглядом. Конечно, я для нее всего лишь пацан. Пациент. Жалкий лузер. Нет, niño. Терпеливо ждет, пока выпью положенную норму противной теплой воды, совсем не утоляющей соленую жажду. Потом деловито копошится у капельницы, вводя туда что-то из пятидюймового шприца. Очень скоро тело приятно тяжелеет, и я блаженно проваливаюсь в обволакивающий уют сна, где-то далеко-далеко отмечая тихую возню: сестра негромко звякает чем-то, шуршит, все время мурлыча всю ту нежную бабскую чушь, от которой в обычное время конкретно тошнит, но сейчас ощущается охуенно необходимой и отчего-то блядски успокаивающей.