— Тогда я куплю этот гребаный дом. — Шмидт в моей голове забился в судорогах от предполагаемой суммы расходов. — Со всеми постройками и прочим дерьмом, включая гостевую хибару — возьму на себя тягостную обязанность терпеть неуемных постояльцев. И нахуй арендную плату: предпочитаю иные формы расчетов.
Тэйлор слегка притормозил от услышанного, снова невольно прижавшись ко мне спиной, но тут же отпрянул, дернувшись в сторону.
Похоже, наткнулся на мое охуительное «радушие».
— И вообще, чертов замок нуждается в оживлении. Парочка горячих постояльцев вполне решит проблему. Иначе рискую подохнуть со скуки.
— Намереваетесь устроить здесь нечто в стиле старика Хефнера? А сил хватит, да еще и с переломом?
Пока не поздно, задуть бы свечу. Схватить растерянного наглеца и затащить наверх, в «королевство сиреневых кружев».
Чтоб там, в темноте, отомстить наконец за все издевательства разом.
За дерзкую синеву блядских глаз. Нежную поросль на пояснице. За маленький вспухший сосок…
— Пока достаточно будет и твоих посещений. Запросто, по-соседски, на правах старого знакомого. Почитать вслух «Грозовой перевал». Испить чаю, отведать пирога. Ну и подушку заодно поправить под… больной ногой. — Иду, аккуратно ступая, боясь потревожить член, измученный слишком развитым воображением.
Мотает патлатой головой и, опрометчиво отказываясь от плодотворных визитов, мимолетно касается щеки мягкими волосами, втягивая в легкое ароматное облако.
Нырнуть бы лицом в шелковую роскошь и пьянеть, вдыхая терпкую сладость. Затем обхватить тонкую шею, чувствуя пальцами биение пульса. Ладонью — хрупкий кадык.
«Всегда знал — «мистер Толькотрах» чертовски сентиментален».
Ляпнешь кому-то, и твой труп, облаченный в пайеточный полиэстер, украсит собой дно Аллегейни.
И нехуй в обиде дуть губы — побереги для минетов.
Плетусь за Тэйлором, едва дыша — из органов, кроме члена, внутри одно сплошное зарвавшееся сердце — бешено стучит, пытаясь игнорировать маленькие, плотно обтянутые тканью ягодицы, виляющие при каждом шаге.
— Перси, а как же великодушие, сострадание, милосердие? И прочие добродетели благородных рыцарей? — спрашиваю у пшеничного затылка.
— Во-первых, не пристало злоупотреблять гостеприимством нездорового человека. — Резко ступает вниз и огонек свечи опасно дергается. Поспешно прикрывает его ладонью, тут же замедлив шаг. — А во-вторых, не принадлежу к Ордену Госпитальеров.
Нет, блядь, он невыносим: от каждой колкости член предательски дергается, разбухая все сильнее.
— Тогда на хрена ли тебе подзаборный щенок? Сжалился, когда малыш лаял на колеса проезжающих машин, и взял на передержку, откормив и избавив от блох? Ну что, круто. Благотворительность, мать ее. Теперь есть с кем поиграть, бросая палку.
Застывает на секунду и быстро разворачивается корпусом. Успеваю отклониться — едва не въебывает в челюсть тяжелым канделябром.
Все сопливые лесбийские желания мгновенно затмило одно: сграбастать в кулак ненавистные лохмы. Умышленно делая больно, потянуть, наказывая за очередное непочтение.
Представляю, какой пиздец поднялся бы, заявись я в Питтс со шрамом в пол-лица.
Искромсанных-то яиц не видно. Сказки про «фрески любви» не отвратили бы Новотны от личной подачи иска на испанских педиков, «за порчу произведения искусства».
Судя по неистовому взгляду, понадобится дьявольское везение, чтобы вернуться с «Ибицы» живым: гостеприимный Тэйлор готов прямо сейчас с превеликим удовольствием раскроить к хуям мой череп. И спрятать тело, собственноручно разобрав столетнюю каменную кладку.
Но когда меня сдерживали трудности?
— Да ты прямо-таки хренов благодетель — содержишь нищего приживала, — назло говорю гадости сладким голосом, стараясь разъярить еще больше — любуюсь выражением лица. — И что обо всем этом думает высокородное семейство?
— Семейство в восторге, — отвечает тем же тоном. Искрящие в скудном освещении глаза смотрят в упор, нежные ноздри раздуваются в праведном негодовании. — По всем пунктам мимо. Итан — и сам из обеспеченной семьи. Прекрасно образован, правильно воспитан. К тому же музыкант. И вообще, не ваше дело.
Мягкий рот в опасной близости. Стоит только подхватить под затылок и…
— Музыкант? — Так вот о каком ритме шла речь. — Из тех, что гастролируют по Либерти за охуенно крутые гонорары в несколько жалких баксов? Зашибись карьера. И что терзает? Саксофон? Контрабас? Арфу?
Рука с подсвечником начинает слегка подрагивать. То ли от усталости, то ли от злости.
— Он скрипач, — выдает, гордо вскидывая подбородок. И это звучит почти как «он герцог». — Необычайно талантлив. Уже выпустил несколько дисков.
Теперь ясно откуда у Шмидта столько поебени подобного рода.
— На днях выиграл первую премию на конкурсе Хейфеца и заключил контракт с известной студией звукозаписи. Но это так, детали, — подбородок взлетает еще выше, — главное, очень любит меня.
От слова на букву «Л» во рту собирается горечь — не проглотить, не выплюнуть.
— И ты его тоже «очень»? Или только… глубоко?
Воспоминание о крупной розовой головке у губ кудрявого откликается в паху неуместной тянущей болью.
«О, если б ты, моя тугая плоть,
Могла растаять, сгинуть, испариться!»
— Мне показалось, или вы все-таки завидуете? — Опять знакомая ухмылка. — Только кому из нас, вот вопрос?
Вопроса никакого нет: не зря же хочется устранить сладкоголосого идальго.
— Кстати, мы уже пришли, — добавляет, не дождавшись ответа.
Аллилуйя всем гейским богам! Еще немного, и пытка Тэйлором закончится, смогу наконец вернуться к заждавшимся «медведям».
Только почему-то воспоминание о них ничего, кроме отвращения, не вызывает.
Блядский Персиваль.
В стене, на высоте футов шести от пола, устроена специальная ниша, с помещенным в нее распределителем.
Тот, кто все это туда впихнул, явно не брал в расчет рост будущего владельца.
Я и то достаю с трудом.
Что говорить о белобрысой пигалице — без подручных средств хрен дотянется до нужной точки.
Тэйлор уходит вглубь подвала, освещая небольшой островок пространства, и возвращается с чем-то наподобие старинной библиотечной лестницы. Слишком изящной и от того абсолютно несерьезной.
Какой-то мебельный ханикатт.
На удивление под ладонью оказывается довольно крепкая древесина, способная выдержать двух таких Тэйлоров.
Пристраиваю лестничку поближе к стене, становлюсь на среднюю ступеньку, чтобы нажать рычажок предохранителя и закончить наконец наше факельное шествие.
Но из-за кривизны пола недоеденное жучками недоразумение кренится, и я едва успеваю соскочить, больно ударившись локтем о стену.
— Говорил же, осторожнее! Вы что, плохо слышите? — Подлетает, пытаясь помочь, но тут же одумавшись, убирает руку.
Не могу сдержаться и начинаю тереть место ушиба, чувствуя, как отвратительные муравьи моментально оккупировали плечо и запястье.
— Не надо, не лезьте, не то свалитесь еще, новых проблем не оберешься. Сам разберусь. Вот, подержите лучше. — Протягивает канделябр. — С этим хоть справитесь?
Колкая боль в руке, вкупе с его жалостливым тоном и сведенными в сочувствии бровями, поджигают скопившееся внутри раздражение.
Рывком отнимаю подсвечник, ставлю на каменный пол. Не дав опомниться, толкаю паршивца к шершавой стене, вклиниваясь коленом между ног и не обращая внимания на настоящий страх, сменивший поддельное сожаление на его лице.
От неожиданности сдавленно выдыхает, распластавшись по старинной кладке и, испуганно сглатывая, смотрит снизу вверх потемневшими глазами.
Даже не пытаясь оказать сопротивления. Только судорожно хватает воздух приоткрытым ртом.
Дюймах в трех от моих губ.
Так и зависаем, уставившись в глаза друг другу, на целую вечность.
Длиной в бесконечный миг.
— Брайан… отпусти меня, — отмирает первым и умоляет, севшим от испуга голосом.
Еще секунду назад — может быть.
Но не сейчас, после столь изощренной ласки: моего собственного имени, произнесенного вслух. Прощай, Шмидт, настало время для настоящих парней.
Тихое «Брайан» воспламеняет почище виски, попперсов и коктейлей Аниты. Прогоняя по венам жидкий огонь эйфории.
Заставляя забыть, что я привидение, полудохлый ловелас и доходяга в кустах, пускающий слюни на чужие отсосы.
Резко рву застежку и, разведя в стороны кожаные полы, ныряю ладонями в согретое и пахнущее им нутро бомбера.
Вжавшись лицом в пшеничную россыпь, хмелею от смеси сладкого юношеского пота, туалетной воды и тонко выделанной наппы.
Опомнившись, спускаю куртку до локтей, обнажая бледное тело, и быстро-быстро, пока не отняли, целую гладкие плечи.
Длинную изящную шею. Бугорок кадыка.
Тонкие ключицы.
— Брайан-н-н, отпусти… Брайаннн… — стонет испуганный Тэйлор. Хотя должен кричать, зовя на помощь придворного трубадура.
Подхватываю под бедра, поднимая повыше, и набрасываюсь с мокрыми поцелуями на нежную мальчишечью грудь. С таким упоением, будто она первая в моей жизни.
Или последняя…
Ослабевшие руки дрожат, и я молюсь, чтоб хватило сил удержать хрупкое тело.
И не сдохнуть к хуям, когда на языке оказывается маленький острый сосок, украшенный безделушкой.
— Отпусти-отпусти-отпусти, — твердит, как заведенный. Хватая за плечи, ерзая в руках, безуспешно сопротивляясь. И мелко дрожа, когда втягиваю губами скользкую штангу.
Но надолго меня не хватает, и я с сожалением опускаю его вниз, продолжая собирать пальцами тепло с шелковой кожи хрупких ребер, тонкой талии.
Острых косточек над поясом штанов.
С трудом преодолев хлопковую узость, балдея от гладких бедер и мягкости вожделенных волосков на пояснице, добираюсь до упругих ягодиц.
Жадно обхватываю их ладонями, запуская пальцы в теплую влагу меж мягких холмиков, прижимаю его к себе.
Чувствуя, как тяжело дышит разгоряченный Тэйлор, как его непослушные волосы щекочут мне щеки.
Как ревет в ушах Ниагара, а в груди клокочет Йеллоустоун.
И как в правое бедро упирается не что иное, как стояк Персиваля.
— Отпустите, — настойчиво просит, пойманный на горячем.
— Не уходи, слышишь? — шепчу на ухо, прижимаясь к нему еще сильнее.
— Отпустите, — повторяет, и тут же выпутывается из моих рук, неловко поправляя сползшие штаны и спешно натягивая бомбер.
Снова насильно притягиваю к себе, убираю ладонью мешающие локоны, разметавшиеся по пылающим щекам.
Сглатывает в ожидании надвигающегося и замирает, снова испугавшись.
Зарываюсь пальцами в густоту на затылке. Тяну, вынуждая запрокинуть голову и легонько, на пробу, касаюсь языком нижней губы, охреневая от мягкости…
— Джастин! — раздается из темноты, заставляя его вздрогнуть всем телом, отпрянуть и опять прижаться на секунду.
И все же оттолкнуть, сорваться и побежать сквозь черноту наверх, перескакивая через ступеньку, позабыв обо всем.
Крошечный огонек дрогнул, готовый погаснуть. Но выстоял.
Совсем как маленький Персиваль.
***
Стремительные шаги затихли и стали слышны о чем-то спорящие голоса.
Недолго.
Вскоре глухо бахнула входная дверь, оставляя меня в сумраке одиночества.
С дикой усталостью во всем теле, дрожащими руками, потной спиной и стояком, сочащимся слезами смазки.
Опускаюсь задницей на деревянную подставку — успокоиться.
И понять: что, блядь, только что было?
И было ли…
Но то ли мозг в темноте сбоит, то ли выпитый виски тормозит процесс: в голове нихуя, кроме сладкого «Брайан», сказанного так, как никем и никогда ранее.
Чертов Персиваль…
***
Отдышавшись, подвигаю лестничку ровнее — «Говорил же, осторожнее!» — становлюсь на скрипящую резную ступеньку и наконец возвращаю клавишу предохранителя на место.
Пространство тут же вспыхивает тусклыми кругами настенных бра, забранных в кованые решетки, вынуждая на мгновение прикрыть ладонью отвыкшие глаза.
Здесь нет привычных, набитых хламом, ящиков папаши Кинни, старого настольного футбола. Продавленных кресел.
Тюков, корзинок и картонок Деб. С разными, охуенно ценными ненужностями, купленными в телемагазине в момент шопогольной комы. И ждущих своего звездного часа — очередной гаражной распродажи.
Мягкий свет тускло освещает длинную лестницу.
Пол, выложенный крупными кусками плоского камня.
Совершенно современную систему отопления.
В остальном вокруг все так же, как и в доме: чисто, ухоженно. И до странности жутко.
Вполне можно устроить нечто наподобие «Мясного крюка», с налетом средневекового колорита.
Главное — решить, чем смывать сперму с шершавых камней отделки — снова вспоминаю о бледных плечах, возможно исцарапанных ею.
К черту! Их владелец резво побежал вылизывать шерстку своему кудрявому щенку, тут же забив на случившееся.
Только я, недотраханной лесбиянкой, до сих пор толкусь в воспоминаниях. Пора валить наверх, к парням, застывшим со вздыбленными хуями и полуспущенными стрингами в руках.
Да и адски ноющее яйцо давно нуждается в избавлении.
«Брайан-н-н». Настойчиво стонет в моей голове блядский Тэйлор.
И снова исстрадавшийся член предсказуемо дергается.
Ненавижу.
Хватаю подставку, намереваясь раздолбать ее в щепки, хоть этим понизив внутренний накал.
Одумавшись, аккуратно ставлю на место — мало ли еще какой заеб с этим Миллер-холлом.
Несколько раз глубоко, до темноты в глазах, вдыхаю, пытаясь утихомирить шкалящий пульс и возмущенное сердце.
Подбираю с пола канделябр и отправляюсь на выход. Четко нацелившись на порно, новую порцию Джека и, как минимум, на три сигареты в качестве горячей закуски.
Уже заношу ногу над ступенькой, как в глаза бросается закуток под лестницей, где что-то темнеет, укрытое черным полиэтиленом.
Мне оно нахер не сдалось. Просто грызет любопытство: что же за бесценная рухлядь осталась нетронутой среди идеальной пустоты?
Вполне возможно, еще какая-нибудь антикварная хрень. Типа крошечной кружевной колыбельки, передаваемой по наследству. Теперь сосланной в ебеня по совершенно понятным причинам.
А может быть, ларец со Святым Граалем — кто знает эти старинные семейства — с нарочитой небрежностью высокорожденных прятать все практически на виду, занавешивая от вездесущей пыли. Не зря же вход в подвал устроен так хитро.
Взгляну на всякий случай. Помнится, хреновина обеспечивает бессмертие.
«С одним яйцом?»
Заткнись, Ханикатт. Даже с одним яйцом, тысячелетний я, дам тебе фору.
Главное, не в этом доме. Подальше от белобрысых аристократов.
Сдергиваю плотный целлофан, тут же разочаровавшись — вечность отменяется.
Просто кипа небольших загрунтованных полотен, натянутых на раму, аккуратно выстроенных друг за другом.
Испещренных яркими мазками, полосками, пятнами. Совершенно бессюжетно.
Вот зачем Поллок среди истлевших журналов: кто-то пытался ему подражать.
Похоже, ребенок.
Дальше идут несколько прямоугольников в стиле Ротко.
Плоскость, разделенная на части и залитая разными цветами. Охуенно тупо, но такие же, только подлинники, стоят дорого. И еще дороже.
За ними уже совсем непонятная мазня: около дюжины полотнышек, размером фут на фут, покрытых маслом синего цвета.
Разница только в том, что каждый раз синий слегка другого оттенка.
Лишь на последнем поверх синего невнятно читается контур человеческой головы, слабо наведенный неуверенной рукой.
«Джастин, 01» гласит кривенькая подпись в правом нижнем углу.
Все ясно: должно быть юный Перси развлекался, ожидая, пока прислуга подаст какао с шоколадным печеньем.
А что означает это «ноль один»?
Хуй знает.
Удивляет одно: даже детская мазня подается с размахом. Никаких альбомных листов и дешевой гуаши.
Сразу полотна. И масло.
Вот что значит правильное воспитание. Вздернутый подбородок и «он необычайно талантлив», внушаемое с детства.
Набрасываю пластик обратно — ничего интересного.
Да и рука устала: с каких-то хуев так и держу тяжелую бронзу.
***
Наверху, едва стащив изгвазданные челси и куртку, утоляю жажду, хорошо приложившись к полупустой бутылке.
Затем снова пытаюсь подключить дохлый ноут, заведомо настроившись на новый поход в подвал.
К счастью, все проходит замечательно: экран радостно вспыхивает картинкой заставки, усеянной значками закладок, позволяя выбрать нужную.
В голове тут же светлеет — кровь, разбавленная виски, привычно бурлит.
Но перемотав видео до «медвежьего» сюжета, больше не нахожу ничего занимательного в их наигранной страсти.
Мало того, отчего-то бесят ненормальные объемы бицепсов.
Слишком крупные тела, до того мускулистые, что кажутся лишенными кожи.
Бритые головы, бородатые лица.
Гортанные вскрики, низкие стоны, грубые голоса.
Начинаю пересматривать заново предложения «Сокола», поймав себя на том, что среди бесконечных брюнетов ищу… хрупкого блондина.
Спасибо, док, за еще один побочный эффект.
Это ли не пиздец, когда встает исключительно на нежных белокурых ангелочков, с небесной синевой в глазах и неиссякаемым ядом метких слов.
Гладкой задницей, маленькими сосками и тихим «Брайаннн», прожигающим до самого нутра.
Чертов Персиваль, впитавшийся медом в кончики пальцев и въевшийся солью в губы…
Губы… я же их так и не попробовал.
В паху опять отчаянно ноет, и рука привычно тянется к Мальборо.
Прежде, чем подкурить, распахиваю окно, впуская в гребаный лавандовый уют сырость морозной ночи.
Разминаю сигарету в пальцах, наслаждаясь сладким ароматом вирджинского табака, стараясь представить, чем сейчас заняты обитатели маленького домика.
Щелкаю Ziрро и медленно затягиваюсь дымным теплом, балдея от забытых ощущений. Задерживаю ненадолго, пока голова не начинает легонько кружиться, побуждая фантазировать на тему совсем другой виденной парочки.
Только кудрявому отчего-то нет места в моих фантазиях.
В них только я и Тэйлор.
Разметавшийся подо мной, в предоргазменном пылу.
Рву болты застежки, запуская пальцы внутрь, тут же натыкаясь на скользкую от смазки головку.
Легонько потираю, готовый вот-вот взорваться внутри воображаемого Тэйлора, но витражная дверь клацает замком, выпуская на свободу виновника моих страданий и в сотый раз за вечер лишая попытки кончить.
Садится на ступеньку, копаясь в карманах все того же чертова бомбера.
Что-то достает.
Вспыхивает синим зажигалка. За ней — красная искорка сигареты.
Затягиваемся одновременно. Только я смотрю на него.
Он — на темные окна первого этажа Миллер-холла.
Но вдруг поднимает голову и довольно громко заявляет:
— Спокойной ночи, мистер Шмидт.
