Февраль-март

Душная пестрота, пряно пахнущая похотью, влажно обволакивает, оседая испариной на плечах. Липнет промокшим белым хлопком, сочится горячим меж лопаток. Щекочет, стекая солеными каплями с висков. Жжет в груди выпитым виски. В паху — предвкушением. В пальцах — непреодолимым — желанием коснуться: он в ярдах двух от меня.            Близкий, зовущий. И отчаянно недостижимый. Сводит с ума. Череда безуспешных попыток распаляет и без того хищный азарт, вынуждая двигаться все быстрее, отмахиваясь от настойчивости чужих прикосновений. Все сильнее тянуться, упрямо пытаясь поймать. То за жемчужно-голубое плечо, то за тонкое запястье. То за летящие разноцветные пряди. А он уплывает все дальше с каждым разом. Все стремительнее. Исчезает, смело окунаясь в жаркий человечий водоворот. Чтоб тут же снова вынырнуть, сверкая маленькой юркой задницей. Тускло блестящей кожей спины, острых лопаток. Несбыточный. И от того еще более манкий. Останавливаюсь, вконец вымотанный бессмысленной гонкой. Закрываю глаза, покорно позволяя горячим ненасытным телам прижаться. Сомкнуться, накрыть неистовой волной и неожиданно выплеснуть в темную бездну. Где он, перламутрово сияя в бескрайней синеве, обнимает. Легко, почти невесомо. Обтекает, впитываясь. Опьяняя. Толкаю в вязкую мягкость, ложась сверху, обездвиживая, лишая возможности снова сбежать. Судорожно ловлю изголодавшимся жадным ртом пунцовые губы, стремясь поскорее оказаться во влаге сладкого нутра.  Замирая от страха, что сорвусь раньше времени в надвигающуюся пропасть кайфа. Глухо выдохнув, уступает, позволяя прижаться к горячему. Но стоит сделать попытку углубиться, изворачивается, беспощадно обламывая. И, прежде чем испариться, строго произносит, звонко щелкнув пальцами: — Очнитесь, мистер Шмидт. Дернувшись, как от удара, просыпаюсь. Вниз лицом на взмокших кружевах. В пропотевших насквозь джинсах и майке. С дикой пульсацией во всем теле. С набухшим членом, мокрым от пота и смазки. И с совершенно отчетливым ощущением чужого прохладного тела в онемевших ладонях. Неловко пихаю пальцы в застежку и, прикрыв глаза, дрочу, пытаясь удержать теряющий силу стояк, в надежде уплыть обратно, в тягучую синеву странноватого сна. С одним законным желанием: догнать наконец и трахнуть. В отместку за очередной побег. Нахуй поцелуи. Как же. Волшебная нереальность исчезла, оставив после себя лишь дерьмо после вечеринки. Гнусная явь: адская мигрень, соленая сухость во рту и вчерашняя досада, не растаявшая за ночь. Ни тыквы, ни языкастой Золушки, а из стеклянного — верная, хоть и выжатая до капли, бутылка Джека. Мелкий пронырливый пизденыш! Ни днем, ни ночью покоя нет: долгожданная премьера — и та с ним в главной роли. «После вчерашних «подвальных» проб неудивительно». Какие, нахуй, пробы?! Невинное прослушивание. Ни один блондинчик не пострадал. «Вынужден признать, весьма впечатляющее. Да и «режиссер», судя по всему, доволен». Можно подумать, был выбор: стероидные кони так и остались на паузе, запертыми внутри ноутбука. Надо было все-таки задуть свечу — никуда бы он в темноте не делся. А то уснул Шмидтом — им же и проснулся. «Так погибают замыслы с размахом, в начале обещавшие успех, от долгих отлагательств». Ханикатт, охуеть ты начитанный, оказывается. Под лаком укладки не только рассказы тетушки Лулы, рецепты «Космо» и список самых вкусных хуев Питтсбурга. «Гибсон в роли принца очень мил». Ясно, como siempre. А я уж подумал… К черту Гибсона, никогда не нравился его типаж. Сейчас — тем более. «Естественно. Есть же мальчик — настоящая влажная мечта». «Естественно». Тоже мне, кастинг-директор. После подобных отборов не продышаться от «влажности». И в кого не плюнь — «мечта». Будто у меня выход был — не встало на твоих коллег. Не люблю, знаешь ли, фальшивок. В смысле, имитаторов. Оргазма. То ли дело болтливый, живой, как ртуть, белобрысый гад. Охеренный на вкус. Адски приятный на ощупь. Об атласной заднице и говорить нечего… «Конечно, нечего. Ты по-прежнему на первой базе». Однако, трах с питчером не прошел зря — несколько брейкинг болов ты от него явно получил. Но я бы заткнулся, сидя в дагауте, в вечном запасе. Да и с каких хуев ты до сих пор здесь? Поиски очередной мечты затянулись? Так иди, припудри носик, подпили ноготки. Передерни. Короче, съебись. У меня изжога от твоей трескотни. Меж гобеленовых портьер совсем еще черно. Потолок, идеально белый днем, сейчас нависает серым пологом, слегка расцвеченным в нежно-фиолетовое стекляшками ночника от Тиффани, пускающим прозрачные полосы света. Затейливо сплетенные между собой, переливаются застывшим калейдоскопом. Спокойные и умиротворяющие. Уснуть бы, но отвратительно сырые тряпки, потная кожа, гадкий привкус перебродившего виски и «вавилон» в голове не дают расслабиться. «Поздравляем, скучное воскресенье отменяется. Приветствуйте заебически веселое похмелье». Хорошо, что не понедельник — доехать до госпиталя без происшествий точно не удалось бы. Особенно когда Салливан мнит себя гребаным Барикелло: при вхождении в поворот желудок катапультировался бы к хуям. Вместе с содержимым. И тогда… спасите наши души от гнева Дебби Новотны. Хуже только прием у Камински. Измятую физиономию и стойкое амбре объявить результатом лечения — вариант охуенный. Дамочка с акульей улыбкой и наметанным взглядом далека от подобных фантазий. Свалить все на борьбу с «эректильной дисфункцией» и последствия празднования заслуженной победы, предъявив для наглядности девятидюймового чемпиона?  А чтобы докторша не скучала, в одиночку аплодируя нечаянной и недоступной ей радости, пригласили бы Розовую Рори. Это же, блядь, наше общее достижение. Включая белобрысого. Его метод одномоментного избавления от импотенции достоин описания в медицинских справочниках как средство, дающее весьма устойчивый результат. Слишком устойчивый — достаточно вспомнить сладко-соленый аромат внутри бомбера — и в паху снова становится заметно веселее. Вопреки откровенно хуевому состоянию. Сползаю с кровати, с твердым намерением наладить все с помощью душа. Затем спуститься вниз, к телевизору. И там зависнуть в обнимку с Эвиан, проебывая впустую еще один день: на задний двор хрен попрешься. Хотя блядски тянет. Только вот версия с замыканием больше не катит. Зато маячит шанс устроить потоп. Печалит одно: рассчитывать на искусственное дыхание и массаж… сердца бесполезно — подозреваю, «спасателя» фиг заманишь. Клацаю выключателем, и помещение вспыхивает все тем же, набившим оскомину, цветом. «Довольно миленько». Ага, охуенно. Для Кена. А я, того и гляди, сдохну от передоза: здесь все, как ты любишь. Кроме несчастной пары полотенец. Сбрасываю в корзину измятое несвежее шмотье и забираюсь в ванну, врубая оба крана. С трудом балансируя, чтобы не упасть под колкими струями, бьющими откуда-то сверху. Но стоит закрыть глаза и обмякнуть, как голова начинает кружиться, заставляя руки хвататься за воздух, из страха вывалиться за пределы посудины, раскоряченной на звериных лапах. Не Миллер-холл, а гребаный зоопарк. Во избежание увечий, опускаюсь на дно, устало прижавшись к холодной эмали бортов и закрываю глаза, полностью растворившись в тихом шелесте воды, неспешно заполняющей сиреневую лохань. Взбивая в густую пену «Лавандовый Прованс» и разгоняя по венам оставшийся градус. Приятное тепло обволакивает, создавая уютный кокон, усмиряя тошноту, ввергая в легкую дрему. Гладкое, мокрое, нежное. Призрачное, едва ощутимое. Трется, слабо касаясь плеч, груди, живота. Члена. Обвивает воображаемыми пальцами, двигая вверх-вниз, чуть уловимо, дразняще. Обхватываю тонкую кисть, заставляя сжать ствол посильнее. Подчиняется, притиснувшись ближе, жарко шепчет в шею: «Брайан, отпусти, слышишь». Приятно, до дрожи, лаская влажным дыханием. Не отпускаю. Вслепую, наугад, тянусь, в надежде встретить мягкий рот. И натыкаюсь на щекотные пузырьки лавандовой пены. Блядский Персиваль. Ненавижу. В бешенстве ударяю по зыбкой поверхности, щедро заливая мраморный пол. Скользкой от воды рукой сгребаю с лица сонный морок, разозлившись на собственную нерасторопность. И ебаный романтизм. Раньше было похуй: целовал — не целовал. Главное — трахнул. Откуда взялось навязчивое желание узнать вкус губ мелкого задиры? «Это очень опасный признак. Похоже на…» Тогда скажи, диагност хренов, на что похоже стремление сосать всем и каждому? Молчишь? Поправь помаду и продолжай, блядь, искать новую жертву. А я банально хочу ему засадить. И не надо приписывать мне несуществующих болячек. Игнорируя вздыбленный член, открываю слив, врубаю душ и, стойко держа равновесие, смываю к хуям весь Прованс, вместе с очередным непрошенным наваждением. Из махровых свитков выбираю белый — «миленький» мне не идет. Оборачиваю полотенце вокруг бедер и как есть, мокрый, иду к зеркалу: убрать наждак двухдневной щетины. Должно быть, вчера изрядно досталось нежности щек, сливочной шее. Маленьким розовым соскам… Так ему и надо, несносному аристократу. Пусть теперь оправдывается перед своим менестрелем. «Он меня очень любит». Значит, стерпит. Раз мне не удалось. Член снова топорщит плотную ткань от одних только воспоминаний.