Февраль-март

Придерживаю за бедра, помогая ловчее пристроить скользкие зефирные половинки. А то еще немного — и чугунный боливар двоих не вынесет. — Давай, Перси, потворствуй дальше своей словоохотливости. — Скорее, твоему старческому любопытству, — подъебнул и растекся мягким теплом по груди, — так что римминг — во избежание смертельного исхода — советую отложить до кровати… — Римминг? «Римминг?!» Заткнись, я первый спросил. — Не щадя языка, не заботясь о пальцах, он устранял «плохую проводимость», попутно расширяя «диапазон приема». Довел до того, что пришлось дважды окропить покрывало… — …цвета «королевский синий», купленное в нью-йоркском Блумингдейл за рекордные пятьсот сорок баксов. И загубленное к хуям прачками Чена. «А-а-а-а, это то сказочное одеяльце, на которое нам и смотреть-то не дозволялось?..» Ханикатт… — Сожалею о расходах на химчистку, — голос сочится поддельным сочувствием, — но сам виноват: увлекшись, ни дюйма сухой кожи на мне не оставил. — Впечатлил? — Провожу ладонью по острому соску, прочерчивая новую линию жизни. — Было круто… Зажмуриваюсь — как Тэйлор — пробуя вообразить это «круто». Ни-ху-я — все, на что способен затуманенный адвилом мозг. — Как насчет немедленной реконструкции событий? Неспешно съезжаю пальцами по гладкому животу. — Вряд ли ты захочешь все это повторять. Снова. — Кладет ладонь поверх моей, не останавливая движения. — У него, что, не встал?.. — Сгребаю в горсть атласную мягкость опавшего члена, и его цепкие пальцы скрепляют композицию. — Смеешься? — Или уснул в процессе? Отрицательно мотает головой. — Значит, поперлись на крышу, считать свалившиеся звезды… Охуеть, но с ним даже такой расклад не пугает. И плевать на негасимый огонь температуры. — Крыша… Звезды… Бред какой-то… — Убирает руку, разрушая идиллию. — Неужели ты действительно ничего не помнишь?.. — И рывком садится, засвечивая бусины позвонков. Вот он, жемчуг… — Память уже не та. Отсюда и старческое любопытство, — пытаюсь неуклюже шутить, трогая пальцем хрупкие выступы. — К черту тогда этот глупый стендап. — К щекам подступила кровь. — Процедуру… туда же — пациент безнадежен… — Дернулся, готовый немедленно сбежать. Но пойманный за патлы, вмиг усомнился в правильности решения. — Пациент в порядке. — Возвращаю обратно, чуя «брожение соков» в паху: его непокорность предсказуемо бодрит. — Заканчивай антракт и штурмуй мой слух дальше. Тишина. — Джастин, продолжай, или ждешь одобрительных аплодисментов? — «С кем бы ты ни был, я всегда буду с тобой» — пообещал ты неосторожно… К голове вдруг прилило, сгустив в глазах красную темень: вот, значит, как… — …и я поверил, не понимая, что обрекаю себя на проклятье. Не чувствуя боли, отчаянно подаваясь навстречу. Еще, еще, еще… Только бы длилось призрачное «всегда»; только бы ты был во мне и глядел с нежной грустью; обнимал, пропитывая расплавленной синевой. Поил ею, целуя; дыша в губы нежданным «люблю тебя»… «Люблю тебя»? Серьезно?» Причем тут я? Это все ебучая свинья, Анита. «Как в воду глядела.» Скорее, в прошлое — чертов Мартин. «Прощай, прощай и помни обо мне»… — Но внезапный телефонный звонок обратил все в насмешку — вздрогнув, ты отпрянул, будто очнувшись, потянулся ответить. — Мокрая ладонь смахнула пряди с пылающих щек. — И пока я приходил в себя, лежа на истерзанном королевском бархате, уже вовсю назначал свидание кому-то другому, без умолку верещащему в трубке. Ласково называя «недоразумением». Тэйлор затих, вцепившись в жетон. — Потом, швырнув не глядя мятые шмотки, велел выметаться и сам засуетился, собираясь. А я сидел, оглушенный внезапным бездушием, не понимая, куда подевалось «люблю тебя». Понятно куда… — Боги Либерти жестоки… — говорю вслух. — Не жестоки, Брайан, изворотливы — все ради траха. Но наивному дурачку — «детка, ты супер» — было невдомек: сдерживаясь, чтоб не реветь, выклянчивал новую встречу. Идиот. Я же перестал существовать, едва ты стянул резинку. «В следующей жизни», — получил тихий ответ и двадцатку на такси. Точно дешевая шлюха. А потом сквозь слезы смотрел, как уезжает «Брайан Кинни» — табличка у входной двери огласила имя бога и название поразившей меня неизлечимой болезни… «В Питтсе по сей день эпидемия…» По тебе — так лучше гребаный триппер. — В такси успокоился, даже сообразил рассчитаться своими, оставив заветную двадцатку на память. Но стоило оказаться в плюшевом уюте, как меня снова прорвало: давясь слезами, вывалил Даф все, как было. А в попытке оправдать свое безумие, извел пачку бумаги, воссоздавая «божественный лик». «И это все из-за него?!» — удивилась Даф. — «Да он же старый. И тощий. Ты себе получше мог найти». — Похоже, моя божественность меркнет на фоне ее Голиафа. — С тобой никто не сравнится, — отвечает серьезно. — А Дилан, хоть и симпатичный, но скучный, как всякий патологоанатом. — Так вот откуда… — Не переживай, стейки из магазина. Запускаю пальцы в мокрую гриву, резко разворачиваю к себе и, пока не опомнился, всасываю болтливый язык: никогда не наскучит его реактивная скорость. Мышления. «Никогда?» Никогда. И отъебись уже. — Да и что Даф могла понимать в красоте?.. — Бирюза близко-близко. — Приторный блондинчик из Backstreet boys — предел мечтаний. — Не удивительно — он же блондинчик, — шепчу в приоткрытые губы, чувствуя, как те разъезжаются в улыбке. — Это сейчас она осознала свою неправоту. А тогда приходилось ежедневно предоставлять новые улики твоей непревзойденности. «Потрясающе», — сухо комментировала, рассматривая очередную серию портретов… в полный рост. Ее больше меня обижала твоя выходка. «Только, знаешь, давай-ка поосторожней. Картинки эти… нескромные. И сам выглядишь слишком уж… возгордившимся.» Ну а как еще мог выглядеть тот, кто трахнулся с богом? В теле проснулась высокомерная уверенность, в глазах — насмешливое пренебрежение. Именно оно и стало для Хоббса алой мулетой. Начал с невинных подножек, тычков, обзываний. А закончил — похищением тайного альбома и устройством моей первой выставки. Или — по версии Даф — сцены ревности. «Сахарный папочка Тэйлора! Спешите видеть!» — орал дурным голосом на всю раздевалку, отрывая страницы. Бросился на него — оттеснили. Попытался снова — и рассеченная бровь обильно закровила, делая его лицо жутким. «Что, Тэйлор, нравится когда ебут?» — ревел, рассвирепевший, как стадо бизонов, Хоббс. «Да, нравится», — моя смелость зашкаливала. «Особенно, если перед этим отсосут и вылижут. Но тебе такое счастье не светит, и не проси». Вместо ответа железный тренированный кулак припечатал губы и во рту тут же потеплело. Собрав побольше, смачно плюнул в наглую рожу, отлично понимая — мне крышка. Но отступать было поздно. «Кстати, Хоббс, где-то здесь и твой портретец завалялся: ты такой милый, когда кончаешь», — выпалил дерзко. И пока толпа онемело ждала развязки, спокойно ушел, увеличив свой счет еще на шесть очков. Однако с рук не сошло: какая-то крыса стуканула в дирекцию и «за провокативное поведение» наградили двухдневным отстранением от учебы. Вернулся — подозрительная тишь. Только Хоббс давит тяжестью взгляда, подолгу зависая на треснутой губе. «Маньяк», — констатировала Даф, — «остерегайся его, а то все в облаках витаешь, сохнешь по несбыточному.» Откуда ей было знать о постоянной боли желания. Когда каждую ночь качает на синих волнах. И неустанные губы блуждают по телу… А на утро, просыпаясь в липкой луже, даешь себе зарок: расшибусь, но снова буду с ним. — И добился своего… — Ага, не прошло и четырех лет. — Грустно ухмыльнулся, коротко блеснув ямочкой. Тянусь ее потрогать. Но так и зависаю. — Четырех? Но картинкам-то три. — Десятого сентября исполнится. Дайте, кто-нибудь, сигарету… Две. И выпить. «Адвильчику?» Все, что тогда улетело в выжженную тихуанскими смесями черную дыру, сейчас вернулось, замельтешив яркими вспышками воспоминаний. Проснулся — в лофте пиздец. Рубашка и джинсы — в хлам. Я тоже. Рядом Майки — то самое недоразумение. Сонно лыбится, называет «папочкой», болтая перед носом серыми подростковыми боксерами. Откуда взялись — хуй знает, полный, сука, провал… — Еба-а-ать… — Что случилось? — Разворачивается встревоженный, взглянуть. — А то, блядь, что теперь понятна причина гребаной амнезии: в ночь с десятого на одиннадцатое я познакомился с таким охуенным парнем, что восторг от встречи затмил к хренам все предыдущие. — Ясно. С жалкими девственниками не сравнить… — Мой сын в ту ночь родился, — не даю договорить. И обидеться заодно. — Сын?.. — Брови взметнулись в удивлении, но тут же сошлись в безнадегу: — Ты женат… — Упаси меня боже. Для таких случаев своя Хильда имеется. В смысле, Венди… То есть, Линдси. Она дайк, — предвосхищаю новый вопрос. — И Гас… — Гас… — Повторил и хитро улыбнулся. — …имечко то еще, согласен, но лучше предложенного «Абрахам». За этим я и рванул — заценить результат нашего безумного эксперимента. А трусы ты специально оставил? — спрашиваю без прелюдий. — Довольно лесбийский способ напомнить о себе. — Не обольщайся, всего лишь забыл о них, в виду полной дезориентации… — Нагло лыбится, ни грамма, кажется, не растерявшись. — Вернуть не собирался? — Только и думал как. Но Даф уговаривала не ходить. Что-то несла о гордости, уважении к себе… Отмахнулся от бессмысленных нравоучений и просто попросил одолжить машину. — Блондинчики рулят. — Упрямые блондинчики, — уточняет. — Я уже вовсю представлял, как увижу тебя. А если увижу, то что скажу? — Привет, отдай трусы… — …но прежде трахни, — заканчивает за меня, лучшим из вариантов. — В голову не приходило, что ты можешь просто послать — одержимость гнала, не давая ни малейшего шанса здравому смыслу. Да и откуда ему было взяться — все сплыло в пах и там окаменело. Еле дождался темноты и, скормив родителям привычную легенду, помчался к Даф, вовсю предвкушая будущий трах. «Вояджер» Хоббса заметил сразу, — интонация не изменилась, но весь как-то сник. — Стоял у дома напротив, блекло посверкивая темными стеклами. Пошел по улице — «Вояджер», не зажигая огней, плавно тронулся с места. Ускорился — и он поддал газу. Страх щекотал, требуя вернуться. Но азарт предстоящей встречи не давал этого сделать. К тому же дом Чандерсов рядом, и сотни ярдов не будет. Собрался и рванул изо всех сил, чувствуя, как от гула крови закладывает уши, а от натуги екает в правом боку… Чахлые магнолии Ридов, белый штакетник миссис Торнтон, кованые фонари Хьюзов… А вот и Даф, маячит у машины в ярко-розовой кофте. Только неосвещенный участок дороги осталось пересечь. Но резкий поворот, тормоза́, двери нараспашку… Миттчел, Гослинг и Хоббс. И у каждого по бите, и каждый молча нанес по удару. Гослинг сломал ключицу. Миттчел — ребро. Хоббс… «Открытая черепно-мозговая травма, с последующим кровоизлиянием, спровоцировавшим частичную потерю зрения и парез правой верхней конечности…» Закончил и посмотрел безучастно, будто не о нем был рассказ. Но обезумевшее сердце так лупит за грудиной, что у меня сводит пальцы, в попытке его удержать.