Сделка с дьяволом

      Это было… сложно для них обоих. Для привыкших к крови и жестокости, для видевших самые ужасные сражения и баталии, для палачей, убийц, налётчиков, бандитов, террористов… сложно. Джанлуиджи мягко сплетает их пальцы, едва они переступают порог спальни и запирают на ключ дверь, оставляя за ними все их обязанности, должности и заботы, снимая мантии и маски, сбрасывая свою броню, зная, что в этих стенах им бояться нечего. Джиджи тянет его за собой в ванную, и Марио не то, что сопротивляться, даже думать не собирается, покорно следуя за ним и попутно прикидывая, что в его организме болит больше и не сломано ли что-то из этого.       Манджукич садится на край широкой чёрной ванны, пока Джанлуиджи достаёт из ящиков одну из заранее собранных аптечек, жестами просит его самостоятельно снять его броню и одежду, чтобы не тревожить раны, о которых он не знает, и Марио быстро подчиняется, сбрасывая окровавленные тряпки и жилеты со следами от пуль прямо на пол. К чёрту, всё потом.       Джанлуиджи касается его тела сначала влажной тряпкой, стирая грязь и кровь, чтобы определить правильно наиболее тревожащие места, которые он затем аккуратно обрабатывает простой ватой с перекисью. Марио цепляет пальцами карманы на плотных военных штанах Джиджи, тянет его ближе к себе, даже не морщится, когда по особенно крупным резаным ранам проходится с шипением ватный диск. Буффон кладёт тяжёлую тёплую ладонь на его плечо, поглаживая шероховатой подушечкой большого пальца шею, не переставая стирать болезненные отпечатки сражения с его тела.       Он вынимает из аптечки хирургический — швейный, как в шутку называет его Марио, — набор и показывает так же молча, только чуть дёрнув бровью, но Манджукич только качает головой — сегодня можно обойтись повязками и пластырями.       Марио не позволяет Джиджи заниматься им слишком долго и тщательно, перехватывает инициативу вместе с упаковкой пластыря, едва только все самые серьёзные ранения оказываются скрыты под белой тугой тканью, и одним взглядом просит дать теперь ему позаботиться о Джанлуиджи, всегда отмахивающегося с видом, будто вместе с «должностью» Дона он приобрёл неуязвимость. Марио смотрит на него секунду, две, три, выдерживая его тяжёлый убеждающий взгляд в ответ, после которого, обычно, сдаются даже самые упёртые, и всё равно берётся за края его футболки, чуть потянув вверх. Буффон снимает одежду сам, всё ещё чуть неодобрительно хмурясь, но Марио касается его так легко и приятно, что он сам подставляется под аккуратные ладони уже через несколько минут, превращая попытку привести себя в порядок в какое-то странное подобие массажа. Марио фыркает — невозможный человек.       Они сохраняют молчание, пока помогают друг другу вернуть человеческий вид, пока снимают, стаскивают со своей кожи вместе с пропитанной чужой кровью одеждой тяжкое ощущение греха, вслушиваются в тишину спокойной ночи, убеждая себя с каждой проведённой в благостном спокойствии минутой, что растревожившее их души сражение осталось позади. Им слишком тяжело далась эта бойня. Слишком. Такого не было раньше и не должно было быть, но вот они здесь, стоят друг перед другом, видя напротив отражение самих себя.       Марио выходит из ванной первый, почтительно давая своему Дону время наедине с самим собой, не спрашивая и не выясняя, что от него скрывают, медленно одевается, запаковывая себя в тёплую домашнюю одежду — ночи нынче холодны даже в Италии, катает в голове какие-то бессмысленные тяжёлые мысли. Господь, как впервые оказавшийся на поле боя сопляк, никогда крови не видывавший, а не прошедший не одну войну убийца, под разными именами разыскивающийся в десятках стран. Он прямо представляет, как хмурился бы Лука, расскажи он ему о своих сомнениях и волнениях. Как хорошо, что его здесь нет.       Манджукич тихо проникает на балкон, предварительно зашторив широкие панорамные окна и оградив своё маленькое убежище от проникающего из комнаты электрического света. Марио опирается о кованные низкие перила, сжимает тёплое мягкое дерево ладонями, вдыхает глубоко влажный воздух с запахом ночной зелёной свежести, изгоняя из груди смрад оружейной смазки и раскалённого металла, дыма выстрелов и взрывов, и самый тихий запах, самый незаметный, самый страшный. Железистый запах крови.       Марио вскидывает взгляд в небо, ослепнув враз от его тёмной бесконечной красоты: на исчерна-синем полотне без единого сизого тумана расползшегося облака будто небрежными брызгами белой фосфорной краски и сусального серебра с художественной кисти набросаны разожжённые мерцающие огни сотен тысяч звёзд. Марио выдыхает поражённо, боится отвести взгляд и на секунду, чтобы не упустить и мгновения завораживающей величественной красоты. Это вдруг… это вдруг кажется невероятно важным, раскрытая сокровенная тайна мироздания, открывшееся наяву главнейшее знание всего человечества, и ему страшно упустить хоть грамм того бесплотного сокровища, явившегося ему. Он выискивает взглядом знакомые созвездия, собирает яркие точки в новые причудливые фигуры, среди острых холодных искр находя искусственные «звёзды», что сияют ярче, и красно-зелёные мигающие огни на законцовках крыльев пролетающих где-то далеко самолётов.       Джанлуиджи подходит сзади совсем бесшумно, всё равно не став для Марио неожиданностью, обнимает плавно одной рукой за пояс, поглаживая широкой ладонью скрытый под тканью домашней кофты и бинтами бок, целует внезапно нежно и долго в острое плечо, пристраиваясь рядом с ним у перил и глядя в это же безбрежное небо. — О чём ты думаешь? — Марио переминается, вставая ближе к нему, опирается локтями о перила, склоняясь ниже, но не отводя взгляда от неба. — Не знаю. Ни о чём, наверное, — он пожимает плечами, отстукивая пальцами по дереву ритм какой-то незнакомой Джанлуиджи песни, — главное, что не думаю о сегодняшнем дне. — Да, о сегодня лучше, и правда, не думать, — Буффон тихо хмыкает, поглаживая медитативно ладонью узкую спину Марио. — Один мой старый друг всегда говорил мне, что каждая звезда на небе — это огонь чьей-то блуждающей души, ещё не нашедшей пристанище… или покой. — Звучит красиво, — Марио согласно кивает, а потом вдруг опускает голову и говорит совсем негромко, — но тогда мне страшно представить, сколько таких мы отправили блуждать сегодня. — Много, — спокойно соглашается Джиджи, — возможно, даже слишком много. — Да, — шепчет Марио и затихает надолго, будто всё, что им нужно было знать, чтобы понять друг друга сейчас, уместилось в этом коротком бессмысленном диалоге, будто единственное, чего не хватало им для того, чтобы прийти, постепенно, к умиротворению — несколько невысказанных слов.       Сколько они стоят в полной тишине, слушая только ночной тихий треск цикад и шелест зелени в саду под балконом, не знает никто из них, но Марио, ожив, тянет их внутрь, когда остробокий тонкий месяц вспарывает серпом зенит. Джанлуиджи не убирает руки с его пояса, проходя вслед за ним в тёплую спальню, освещённую только приглушённым мягким светом прикроватного торшера, придерживает его мягко, доводя до постели, и Марио только опустившись на свою половину кровати, понимает — опять ведь слишком за его мелкие раны переживает, пряча это за маской властности.       Манджукич поверхностно целует его по привычке в уголок губ перед сном, выключает светильник, погружая комнату в темноту, и откидывается на свою подушку. Перед его глазами в бесконечной чёрной пустоте всё ещё зажигаются звёзды.