Сделка с дьяволом

      Лука выходит из кабинета Дарио с полным ощущением того, что, если бы не их близкие отношения, ему пустили бы пулю в лоб и безжалостно убрали труп, посетовав только на то, что вылетевшие из черепушки мозги запачкали хороший дорогой ковёр. Он облажался. Абсолютно, бесповоротно, не оставляя себе даже шанса на оправдание и возможность исправиться. Да, Дарио не сказал ему и слова, не стал позорно отчитывать, как сопливого новичка, даже взглядом не дал и намёка на то, что он разочарован в Луке, но они оба знают, как молитву, что Модричу не требуются официальные замечания, чтобы быть объективным к себе. Впрочем, его самостоятельная строгость почти всегда перерастает из объективной критики в настоящую субъективность. Лука не прощает ошибки, Лука даёт шанс их исправить. Но себе он не прощает их никогда.       Он вползает в комнату, медленно раздевается на ходу, развязывая узел галстука и расстёгивая пуговицы пиджака. Ивана, сидящего в его — теперь их — спальне почти безвылазно во избежание обнаружения посторонними личностями, выползающего из комнаты в основном по ночам или к боссам, сейчас наверняка занятого своей работой, Лука игнорирует, направляясь прямиком к личной ванной комнате. Что он собирается делать, Модрич ещё не знает, но ему нужно немного свободного пространства и одиночества, чтобы не видеть, не думать, не осознавать: от его ошибки чуть не погибли их люди, в том числе его ближайшие друзья. А Иван — мистер идеальность — в это время наверняка делает свою работу чистенько, без сучка и задоринки, в очередной раз двумя кликами чужой мышки уводя с заблокированных счетов урода-Бенуа миллионы для них. Тьфу ты. Лука мысленно отвешивает себе затрещину — нельзя так думать, нельзя так думать о Ракитиче, кладущего всего себя на успех в порученных ему делах, нельзя так думать ни о ком в принципе. Нет ничьей вины, кроме его, в том, что он оказался недостаточно хорош. В том, что он работал недостаточно усердно, что просчитал не все варианты, что недооценил противника.       Лука опирается руками по обе стороны от раковины, роняя голову на грудь. Смотреть на себя в огромное зеркало не хочется — Лука знает, что сейчас не увидит в нём ничего хорошего, предпочитая вместо этого заглядывать куда-то глубоко внутрь себя, обрабатывая, продумывая, выискивая среди всех образов памяти то, что он мог исправить, что казалось ему слабыми звеньями в его плане. Очень долгое и глубокое самокопание, которое слишком давно и сильно ненавидят Дарио и Нико. — Думаешь, где накосячил? — хмыкает беззвучно подошедший Иван, опирающийся плечом о косяк открытой двери и скрестивший руки на груди. — Типа того, — Лука не улыбается и не поднимает голову, только чуть сильнее сжимает пальцы на широкой мраморной столешнице, заставленной кучей банок и флаконов, большая часть которых, кажется, принадлежит исключительно Ивану.       Ракитич бесшумно перемещается где-то за его спиной, Луке не особо есть до этого дело, но его руки вдруг касаются тазовых костей Модрича сквозь ткань брюк уверенно, не оставляя возможностей для кривотолков, и несильно давят, смещая его, прижимая к себе. — Иванко, не сейчас, — Лука аккуратно пытается вывернуться из его хватки, двинув бёдрами, но Иван легко удерживает его на месте, не отпуская, наваливается горячей грудью на его спину. Он вкидывает голову, вглядываясь через зеркало в спокойное, уверенное лицо стоящего позади Ивана. — Иван, отпусти, я не в настроении. — Я не спрашиваю, — Иво скользит ладонями выше, вытаскивая полы его рубашки из-под пояса штанов, ловкими пальцами расстёгивая кожаный дорогой ремень, оглаживает напряжённое, как натянутая струна, тело, задевает самые чувствительные, которые он прекрасно знает, места, дразнит, растирая через грубую ткань соски, задевает только кончиками пальцев металлический шарик пирсинга и выступы ключиц, целует несколько раз в обнажённую строгим накрахмаленным воротом шею. Лука прерывисто выдыхает, борясь с желанием прикрыть глаза, поддаться ласковым настойчивым рукам, но не может избавиться от старых демонов в своей голове так просто. — Расслабься и раздевайся. — С чего ты взял, что я буду подчиняться?       Иван отпускает его и даже делает шаг назад, взявшись за края своей тонкой домашней майки, и стаскивает её одним движением. Лука невольно окидывает взглядом сверху донизу знакомое до мелочей тело, отмечая, что раны уже затянулись, оставляя сероватые кривые шрамы и мелкие тёмные точки, от которых им обоим уже никогда не избавиться. Ещё одна ошибка Луки, ещё один его просчёт.       Ракитич, заметив, как стекленеет взгляд Модрича, вновь ушедшего с головой в себя, тихо недовольно ворчит, вжимая Луку в стойку раковины, плавно ведёт ладонью по шее, мягко обхватывая под подбородком, поднимая так, чтобы заставить смотреть в зеркало. На него, на них, на себя самого. Иван склоняется к его уху, отведя пальцами волосы, скользит губами от виска к мочке, целует поверхностно и невесомо, лаская так ненавязчиво, почти не обозначая намерения, стирает касания своих губ влажными прикосновениями языка. Лука теряется в этих ощущениях, невольно наклоняя голову так, чтобы больше подставиться ему, но на подкорке мозга ещё тревожат, нерешённые, внутренние проблемы.       Иван обводит языком контуры уха, прижимается губами вплотную, прикрывая хитрые зелёные глаза — Лука, как бы ни хотел, не в состоянии отвести взгляд от этого порочного соблазнительного зрелища в зеркале. На себя он не смотрит, прекрасно зная, что сейчас увидит только измождённого уставшего человека с уродливыми мешками и сизыми синяками в тёмных провалах глазниц. Но то, как греховно прекрасен в этот момент Иван, позволяет отвлечься только на грязный влажный шёпот, проникающий в самые глубины сознания: — Твой мозг говорит «нет», — Иван обнимает его свободной рукой, поглаживает пресс сквозь рубашку, изредка поднимаясь к груди, а затем плавно спускается к низу, касаясь вначале натренированных сильных бёдер и только потом намекающе проскальзывая между ними, — но твоё тело говорит «да». Чей голос правдив? — Это всего лишь… — у него перехватывает дыхание, когда Иван обхватывает ловкими пальцами оттягивающий костюмную ткань брюк твердеющий член, массирует мягко, но настойчиво, то накрывая горячей широкой ладонью, то щекотно касаясь одними кончиками пальцев, — ох блять… всего лишь физиология. — Ты заставляешь свой разум мучиться, думая, что так наказываешь себя, — Иван сильнее сжимает левую руку на его шее, заставляя откинуться на своё плечо, придушивает совсем легко, ограничивая кислород в лёгких, наполняя его тело невыносимой томной тяжестью, — но твоё тело всё ещё просто хочет жить. Ты подчиняешься не мне, а самому себе, — он изгибается позади Луки, прижимаясь к нему так плотно, будто становясь его продолжением, упирается членом в его ягодицы, а глубоко вздымающейся грудью прислоняясь к лопаткам. — Раздевайся.       Иван отстраняется от него, опуская руки, и смотрит нетерпеливо через зеркало, ожидая исполнения, когда сам он только едва приспускает с бёдер домашние свободные штаны, обнажая твёрдые тазовые косточки и светлый низ живота, лишённый всяких волос. Лука смотрит на него несколько секунд, думая, стоит ли исполнять «настойчивую просьбу» Иво, но в результате решает, что хочет просто под горячий душ и в тёплую постель. Не станет же Ракитич его насиловать, в конце концов. — Я разденусь, но только потому, что я хочу принять душ и лечь спать, я устал, — он даже почти не лукавит, в нём нет никаких желаний, никаких страстей. Только полная безразличия глухая пустота.       Лука скидывает развязанный галстук, стекающий шёлковой лентой под его босые ноги, неспешно расстёгивает рубашку, снова опустив голову и прикрыв зудящие глаза, сбрасывает её с плеч одним круговым движением на пол, не заботясь о сохранности дорогой вещи, и берётся за пояс брюк, совершенно не эротично стаскивая их вдоль ног, снимая полностью переступами, не желая наклоняться. На нём остаётся только бельё, когда Иван, воспользовавшись его отвлечённостью, вновь притискивает его всем весом к тумбе, заламывая руки за спину и тут же перевязывая их накрепко широкой удавкой галстука — большой просчёт Луки — кинуть его так просто на пол. — Я обеспечу тебе и горячий душ, и даже горячую ванну с пеной, и тёплую постель, и мягкую подушку, всё, что ты пожелаешь, — Иван наматывает длинный конец галстука на своё запястье, фиксируя Луку так, чтобы не причинять неудобство, но при этом не позволить вырваться. — Но сначала мы поговорим. И ты будешь меня слушать, — Лука открывает рот, чтобы начать протестовать, но Иван давит голосом, одновременно с этим впихивая колено между его бёдрами, разводя ноги, — молча.       Модрич напряжённо затихает, но во всей его позе, во всей мимике, во всём теле нет и намёка на покорность и смирение. Иван выжидает несколько секунд, чётко выверяя про себя время, чтобы дать Луке фору и возможность подумать, а потом хмыкает, склоняясь над обездвиженным соблазнительным телом, рассыпая случайно горячие влажные поцелуи на напряжённой спине, зарывается свободной рукой в длинные волосы Луки на затылке, оттягивая пряди так, что тот почти утыкается длинным носом в зеркало. Они оба знают и ничуть не сомневаются в его силах — если бы Лука хотел, и освободился бы от хватки даже несколько превосходящего его в габаритах Ракитича, и завалил бы его в ответ, и зарядил бы по черепу так, чтобы подобные мысли больше никогда не посещали голову, с такой лёгкостью, что большинству осталось бы только завидовать, Иван касается губами чувствительных мест за его ухом несколько раз, отводя волосы, урчит довольно, когда чувствует наконец-то прямое соприкосновение кожи к коже. — Посмотри на себя, посмотри внимательно, — он убеждается, что Лука смотрит на себя, не отрываясь, оставляет ещё несколько коротких влажных поцелуев где попало и быстро тянется за любой подходящей склянкой, стоящей рядом, отвлекая его разговорами и не позволяя заметить, что одна рука Ивана уже не держит Луку, — я знаю, о чём ты думаешь. Почему отводишь взгляд, когда смотришь на себя в зеркало в такие моменты, — Ракитич стягивает с его бёдер бельё, зачерпывает вязкий прохладный гель свободной ладонью, отогревая, — что у тебя не позволено ошибаться. Что ты недостаточно хорош, что ты не достоин, — Иван проводит влажными пальцами между его ягодицами, пока только поглаживая нежную кожу и легко надавливая подушечками, не проникая внутрь, вырывая из Луки сиплые беззвучные всхлипы. — Херня полнейшая.       Лука глубоко тяжело дышит, сохраняя молчание и не позволяя себе расслабиться, но на Ивана его тело реагирует непроизвольно, и он чувствует неизбежное возбуждение, заставляющее гореть бледную холодную кожу. Где-то внизу живота стягивается тугой горячий узел, невольно заставляющий прогнуться, открыться больше даже почти автоматически, а его твёрдый возбуждённый член неприятно упирается в жёсткий мрамор столешницы. — Твои ошибки, твои просчёты, всё, что ты не довёл до абсолюта, где не добился идеала, всё, где ты облажался, — Иван замирает, надсадно выдохнув на ухо Луке, и резко проникает внутрь одним пальцем, сразу надавливая в нужное место, чтобы Модрич, уронив голову, потянулся за прикосновениями, будто наплевав на копошащиеся в его голове мерзкие угнетающие мысли, — это ошибки человека, от которых не может избавиться никто.       Иван плавно двигает кистью, даже не растягивая его толком всего одним пальцем — раздразнивая, расслабляя, распаляя. Он обцеловывает его напряжённые плечи, выступающие острые позвонки, горячим влажным языком повторяет очерченные тенями и полусветом плавные линии на мускулистой изогнутой спине, искренне жалея, что ему приходится ограничиться одной рукой, пока вторая занята удержанием рук Модрича. Господи, как бы он хотел сейчас притиснуть его к себе со всей силы, утомить его томными долгими ласками до полубреда, до бессознательного состояния, довести его до края нежностью и нарочной медлительностью, а потом толкнуть его дальше — в глубокую темноту — и последовать следом за ним, чтобы не отпускать никогда в жизни. — Как же ты меня бесишь, Лука Модрич…       Иван рычит ему на ухо, оставив яркий жадный засос на шее, толкается бёдрами, имитируя проникновение, ища выход своему возбуждению, только дурея сильнее от невольно вырвавшегося стона Луки, когда его палец проникает глубже, а зубы вгрызаются в плоть. — Такой идеальный, такой совершенный, сраный гений, блядский перфекционист…       Он поддевает край нерастянутого тугого ануса подушечкой среднего пальца, цепляет, не переставая двигать указательным, а затем резко проникает внутрь вторым пальцем, чувствуя, как Лука, вопреки своим словам, охотно насаживается, подаваясь назад, на его узловатые крупные костяшки. — Как я тебя ненавижу, когда ты такой. «Я мог быть лучше», «Я мог сделать больше», «Я облажался», «Мне нельзя совершать ошибки»…       Ракитич передразнивает почти зло и, уловив усмешку Луки, вздёргивает его ногу, закидывая бедро на столешницу тумбы и сгибая в колене, заставляя его встать в максимально открытую позу, из которой тот теперь просто так выбраться не сможет. — И ты ходишь, и думаешь об этом… Несколько часов, несколько дней, несколько недель…       Он буквально трахает его пальцами, растягивает по-настоящему, подготавливая, несмотря на всю свою браваду и проповедь, так же тщательно, как и всегда, чтобы избавить его от боли, гладит освободившейся рукой поясницу, разминая тёплой ладонью вечно больную спину. — И у тебя же, курва, всё на лице написано. Как ты копаешься в себе, как ищешь причины, как сам себя ненавидишь…       Иван тянется к его лицу, глядя на упрямо поджатые губы, сведённые брови и опущенные веки, скрывающие лихорадочный блеск болотно-зелёных глаз, способные свести его с ума одним взглядом, и выдыхает почти отчаянно, почти как признание, найдя одновременно пальцами внутри самую чувствительную точку. — Но я ненавижу тебя больше. Потому что каждый раз, когда ты появляешься в нашем доме с таким лицом, каждый раз я знаю, что ты не мог быть лучше, потому что лучше быть нельзя…       Он не успел смазать третий палец гелем, он знает, что слишком торопится, причиняя неприятное тянущее раздражение, но у него самого больше нет сил терпеть, не в тот момент, когда он готов кончить только от того, что Лука, непокорный, неподатливый упрямец-Лука, так охотно откликается на его ласки, от его приглушённых стонов. — Если ты только посмеешь стать ещё идеальнее, если только, блять, найдёшь способ стать лучше, я убью тебя в тот же момент, клянусь, — Иван тянется к нему за поцелуем, но выбранная поза не позволяет коснуться губ, и он с разочарованным рычанием только покрывает жалящими жадными поцелуями его шею, коротко постанывая в тон самому Луке. — Потому что тогда я сойду с ума, если ты не будешь принадлежать только мне.       Ракитич запускает руку под его грудь, прижатую к прохладной каменной поверхности тумбы, прихватывает пальцами тугие твёрдые соски, сжимая, растирая и цепляя ногтями, вырывая из Луки первые откровенные чувственные стоны то ли своими действиями, то ли сбивчивой сумбурной речью. Он дёргается в крепкой хватке Ивана, пытаясь прижаться к нему спиной, получить от него больше — больше поцелуев, больше прикосновений, больше всего, что он может дать. — Хватит… Хватит нести эту херню, Ив-о-о-ох блять… — Лука прикладывается лбом о мраморную столешницу, кусая губы до крови, чтобы сдержать самые позорные высокие стоны и всхлипы. — И завязывай с этими блядскими иг… игр… боже… — Иван отвешивает звонкий шлепок по обнажённой ягодице, оставляя яркий алый след, и тут же опускается на колени, припадая к отпечатку пятерни распахнутым влажным ртом, зализывая чувствительное место. — Хочешь, чтобы я заткнулся? Да легко, — он прикусывает бледную кожу рядом с покраснением, тут же зализывая налившийся кровью укус, проводит носом вдоль отпечатка своего пальца, втягивая запах разгорячённого, возбуждённого тела, собирая на язык солёные капли проступающей испарины. — Но тогда придётся говорить тебе. Я хочу, чтобы ты пересказал мне всё, что понял из моей речи, и рассказал о том, что выдаёшь за свои ошибки, чтобы я сказал, насколько это бредово. — А отсосать тебе не надо перед этим, а? — Иван фыркает и быстро заменяет пальцы в его заднице горячим юрким языком, проводит несколько раз между ягодицами, увлажняя кожу слюной, и проникает внутрь одним кончиком, толкается отрывисто и коротко, обводит влажные края растянутого ануса, легко касается горячих стенок изнутри. Лука стонет в голос, запрокидывает голову, дрожа всем телом, пытается изогнуться, распятый на белом мраморе, закидывает ногу выше, раскрываясь перед ним, прижимается невольно членом к холодной каменной поверхности, сходя с ума от контраста захвативших его ощущений. — Не отказался бы, раз уж ты предложил, — Иван отвлекается на секунду, чтобы оставить несколько агрессивных быстрых поцелуев на его ягодицах, стискивая пальцами упругую плоть, — говори. — Ох блять… Нет. Я не буд…у… ебать… — Лука прикладывается лбом о зеркало, дёргает отчаянно руками, но Иван знает, что связал его на совесть, и только ухмыляется его нетерпению и сдерживаемой страстности, не переставая вылизывать его широкими мазками. — Блять, я тебя понял, пон…ох чёрт… давай уже по-нормально…о-о…       Иван хочет продолжить ёрничать, язвить и издеваться, продолжить дразнить и доводить до беспамятства одним только языком и руками, абсолютно уверенный, что это ему под силу. Он мог бы заставить его кончить даже так, не прикасаясь к своему члену, даря ему глубокие напористые ласки, для себя находя удовольствие в его пылкой откровенной реакции, чувственных частых стонах и отзывчивости крепко сбитого поджарого тела, плавящегося под его руками. Но он сам больше не способен терпеть это сводящее с ума давящее возбуждение, не оставляющие у него в голове ни единой мысли в красноватом мареве бьющейся крови.       Он рывком поднимается на ноги, сдёргивая Модрича с тумбы, разворачивает одним слитным быстрым движением лицом к себе, крепко обхватывая за талию и помогая удержаться задницей на узком пространстве перед раковиной, и сам Лука тут же обнимает его ногами за пояс, жарко выдохнув в его приоткрытый рот, когда Иван, изогнувшись, прижимается к нему всем своим горячим влажным телом, стискивая его член между их животами. — Поцелуй… — это признание поражения, требование и отчаянная просьба, с которой Лука тянется к его лицу, сдавливая сильнее между своих мощных бёдер. Его губы, когда Иван сминает их жёстким напористым поцелуем, на вкус как самая сладкая, самая желанная победа, он теряется в этом так легко, так быстро, что Иво даже не уверен, кому из них принадлежит репутация соблазнителя, потому что это явно второй лучший поцелуй в его жизни после того, что они разделили при воссоединении.       Ракитич хватает его под ягодицы, безжалостно сжимая пальцами до синяков, буквально подсаживая на себя, целует страстно и глубоко, так увлекаясь заигрыванием с его языком, что не сразу замечает резко закинутые на его шею руки и галстук, обернувший шею удавкой. Галстук, который он не так давно самолично затягивал в крепчайший узел на широких запястьях Модрича.       Иван отстраняется, глядя на него сияющими восхищением глазами, дышит тяжело и надсадно и вовсе не от того, что Лука тянет сильнее за свободный край шёлковой шлейки. Скользкая тёмная ткань легко поддаётся его движениям, скрепляя узел на шее Иво, превращая аккуратный дорогой аксессуар в настоящий поводок в руках Модрича, ухмыляющегося с видом победителя. — Всего лишь очередная верёвка, — довольно фыркает Лука, глядя прямо ему в глаза, не скрывая, насколько ему льстит такое восхищение своими талантами и насколько ему нравится метафорическая власть в его ладони. Иван смотрит на него молча ещё секунду, а потом притискивает с размаху к стене спиной, обхватывает бёдра ладонями, помогая удержаться, вцепляется в него так отчаянно, будто Луку собираются у него отобрать тут же, целует, почти кусает, яростно и ревностно, заставляя Модрича сквозь благостный туман в голове вспоминать снова и снова иваново низкое «только моим». Он тянет конец галстука в сторону, отдавая безмолвный приказ, и Иван спокойно подчиняется, всё ещё властно держа его в своих руках, упираясь возбуждённым влажным членом между его ягодиц. — Твои игры окончены, Ракитич. Кровать. Быстро. Я больше не выдержу. — Кровать, дорогой мой, будет позже, — Иван вплетает одну руку в его волосы, предоставляя ему держаться самому, тянет к себе, прихватывая его нижнюю губу и мягко посасывая, целует чувственно и развязно, будто вспоминая, как это нравится ослабившему хватку галстука Луке, вместо этого вцепившегося до синяков в его плечи, умоляя, наконец, сделать что-то большее. — Всегда мечтал трахнуть тебя у стены, — он дёргает спутанные медово-русые пряди, склоняя его голову, следует губами от острой скулы, которые он обожал покрывать лёгкими летучими поцелуями, к уху, — можно, детка? — Назовёшь так ещё раз — придушу, — Лука ёрзает, пытаясь упереться удобнее, чтобы дать понять — можно. И называть — можно, и у стены — можно, и всё, чего только пожелает — можно. Он не станет запрещать ему ничего, потому что сам хочет этого не меньше. — Иво, давай, чёрт бы тебя по…       Иван толкается в него одним движением, проникает сразу глубоко, до самого основания, так что пошлый шлепок кожи о кожу заглушается их синхронными утробными стонами, которые — чёртова вентиляция — наверняка опять слышит половина дома. Он движется быстро, не давая времени привыкнуть, пристроиться, срывается с цепи, рыча на ухо что-то бессвязное, пока Лука, задыхаясь и жмуря глаза до ядерных исчерна-белых искр под веками, сжимает в ладони конец шёлковой шлейки, стягивая её так яростно, будто всерьёз намерен придушить Ракитича прямо сейчас. — Иво, сильнее… — Иван рычит сквозь сомкнутые ощеренные зубы, отстраняет его от себя, ссаживая на пол, и тут же разворачивает, притискивая грудью к спине, входя в него размашистыми глубокими движениями, берёт его, ничуть не стесняясь, как свою собственность, как того, кто принадлежит ему, выбивая из него все сомнения, споры и мысли. — Ещё… боже, ещё…       Лука протягивает слепо руку назад, просунув два пальца под тканевый ошейник прямо у шеи, тянет на себя и, извернувшись, впивается в подставленные губы мстительным укусом, не способный на нормальный поцелуй, пока из груди пополам с хрипами и грубыми просьбами рвутся надсадные стоны, а сознание едва не ускользает вместе с последними мыслями от распирающего изнутри члена и восхитительного возбуждающего чувства, будто его тело уже не принадлежит ему. — Ненавижу тебя, как же ненавижу… — Иван шепчет надрывно, слепо шарит ладонями по всему его телу, оставляя короткие красноватые царапины и маленькие синяки, которые нальются цветом много позже, напоминая о их совместном безумии, но Лука, перехватывая его руку, сплетая их пальцы и направляя его ладонь, вдоль поджатого напряжённого живота, к своему болезненно пульсирующему члену, знает, слышит гораздо больше, чем он может сказать. — Давай… Давай вместе, я тоже не выдержу… блять… не выдержу долго…       Иван обхватывает пальцами его член у основания, проводит несколько раз по всей длине, сжимая ровно с той силой, с которой нужно Модричу, чтобы подойти к самой грани, и, обласкав загрубевшей подушечкой большого пальца головку, толкает его дальше, разделяя с ним вышибающий дух из груди оргазм, слепо ткнувшись приоткрытым ртом куда-то ему в шею.       Лука поворачивает голову, ероша тяжёлым сбитым дыханием слипшиеся золотые пряди на макушке стискивающего его в невозможно крепкой хватке Ракитича, похлопывает его легко по обнажённому бедру, намекая, что долго так стоять они не смогут, и им обоим лучше ретироваться в постель. — Иво… — тот что-то слабо мычит, не сдвинувшись ни на миллиметр, и Модрич почти уверен, что, ещё немного, и он сам откажется разлеплять их потные разгорячённые тела, удобно откинув голову на его плечо и прикрыв глаза. — Надо в душ. — Не надо.       Он смешливо фыркает и всё же отрывается от плеча Луки, оставив напоследок на бледной коже ленивый поверхностный поцелуй, выскальзывает осторожно из влажного тугого нутра, пристраиваясь рядом с его плечом у стены, глядя из-под ресниц хитрыми довольными глазами, по-кошачьи зелёными и такими же наглыми. Модрич смотрит на него в ответ, выдерживая взгляд, тянет слабую руку, поправляя подрагивающими пальцами упавшие на лоб отросшие светлые пряди. Лука прислушивается к своим ощущениям, лезет бесстрашно и безрассудно в те бездонные адские шкафы, в которых ожившие злые скелеты уничтожают его каждый раз, стирая в пыль, за каждую совершенную ошибку. Но внутри него только сытое ленивое желание обхватить Ивана всеми руками и ногами, заставляя устраивать одеяло так, чтобы удобно было им обоим, и заснуть тут же, не думая больше ни о чём до самого следующего утра.       Никаких сожалений.       Никаких угрызений.       Никакой ненависти.       Лука наклоняется едва заметно, но Иван встречает его движения на излёте, верно уловив направление мысли, обнимает слабо за талию и подставляет лоб под благодарный долгий поцелуй — простое касание сомкнутых губ. Он не скажет спасибо. Не признается, где и насколько прав Иван. Не произнесёт вслух, насколько правильна выбранная им стратегия.       Но Иван читает всё это в его сонных замутнённых глазах и отвечает так же молча, вкладывая в их оглушительно тихий диалог всё, что нужно, чтобы быть понятым правильно и до конца. — Ты, кажется, хотел горячий душ. Или, может быть, даже горячую ванну, — выдыхает он с маленькой полуулыбкой, осторожно поглаживая чувствительную кожу. Лука тепло фыркает, обхватывает его ладонями за шею и, притянув к себе, аккуратно целует в губы. — Мы всё равно не можем лечь спать грязными. — Ну, вот ты мне обещал всё это, ты и занимайся, а я отдохну. Что ты смотришь? Кто предложил, тот и работает.