Вот в чем был источник стыда. Не в убийстве, а в звероподобном насыщении. В наслаждении. Ах, что за парочка! Энн Райс «Царица проклятых»
Хищники окружали. Заходили с разных сторон. Мерцали зеленью глаз. Щерили зубы в голодных оскалах. Вздрагивали, предвкушая долгожданный и вожделенный момент ее слабости. Переминались на нетерпеливых лапах, трепеща от близости сладостного мига, когда смогут наконец-то впиться в ее плоть, разорвать, растерзать, уничтожить явление для них непонятное и от того пугающее. Осторожничали, куда ж без этого? Без вкрадчивой опасливой настороженности они бы и собой не были. Вот и скребли когтями землю, никак не решаясь на бросок — слишком силен и опасен был загнанный в угол дракон. Даже израненный и попавший в ловушку он все равно был сильнее их всех вместе взятых. У дракона были крылья и пламя — но у них была ненависть. И сильнейший союзник всех падальщиков — страх. Дракон почти успел, почти вырвался из смертельной ловушки. Почти — какое страшное слово. За миг до спасения, в шаге от свободы — полет в небытие, низвержение сияющего божества и непременно лицом в самую грязь и непременно осквернить, растоптать, смять и стереть. Потому что они иначе не умеют просто, они ведь даже тени такой силы не выдерживают, даже слабый призрак величия пугает их — потому низвести, низложить, свести до уровня себя самих, распластать по черному дну даже отголоски памяти. Только вот смертным не под силу уничтожить легенду. Ей было легко и тихо. Спокойно. Ничего не хотелось. Ничего не тревожило. Небытие затягивало, засасывало голодной пастью. У нее не получалось никак вспомнить, почему она не может остаться здесь навсегда и недоумевала откуда вообще запрет этот в мыслях ее взялся и кто его придумал. Нелепость какая! Здесь так хорошо, почему она должна уходить? Да и куда? Чего ради? Не лучше ли вот тут пребывать вечно и не ощущать времени? Нет, нет, нет! Они не заманят ее обратно! Она не пойдет. Они… кто такие эти они? Она не помнила их, не узнавала, только назойливые их призывы тянули куда-то, обвивали ее руки и ноги словно веревки… почему они не хотят ее отпустить? Она все равно ведь разорвет путы и сбежит. Холодно, но тело холод уже не ощущало. Дыхание инеем оседало на губах. Ноги ступили на зеркальную поверхность льда, в лицо ударили тысячи крохотных снежных иголочек, ветер взвыл неистово, донес до слуха глухие мерные ритмы, ухающие где-то в глубине земного чрева. Лавовые потоки ускорили движение, радостно извиваясь, будто собаки, учуявшие близкое хозяйское присутствие. Упасть прямо среди сугробов и льдов, раскинуть руки, ловить снежинки на кончик языка, смотреть в бездонное черное небо и клубящиеся в нем облака, утратив счет времени — что еще нужно для гармонии и покоя? Почему она вообще вовлеклась в какие-то нелепые игры с нелепыми безымянными фигурками, чьи лица были все как одно? Нет, нет, нет! Она больше не вернется нипочем, она сейчас закроет глаза и будет долго спать, после снова станет смотреть во тьму, таять под ее бархатистыми мягким прикосновениями, а потом крылья Дрогона пронесут ее над бесконечными просторами и она снова станет танцевать с пламенем в руках, снова станет вести нескончаемые беседы о вещах действительно важных и смотреть неотрывно в нездешние глаза, в которых притаились неисчислимые миры и голос слушать, внимать его сдержанной мощи, всю себя ему подарить, отдать в вечное служение — разве это не есть истинное счастье и разве может быть наслаждение более острое и правильное? Голос, которого она так желала, прогремел в пустоте, разбивая иллюзию, порожденную ее же собственным разумом, и перемалывая реальность одной лишь волей в мелкую серую пыль, возвращая ее в осознанное состояние, не заботясь совершенно о том, что осуществленное им воздействие подобно удару молнии в открытую грудь. Последствиями своих прикосновений обладатель этого голоса озабочен не был никогда, потому что если не можешь выдержать подобного — на кой ты вообще нужен? Не можешь, значит будь так любезен рассыпаться прахом и не напоминать о себе, не докучать никому, даже в виде унылого призрака. Голос хлестал словно плеть, разрывая саму материю мироздания, проламывая ее, прогибая — без малейшего усилия и намерения. Слова, послушный инструмент воплощения мыслеформ, не имели значения, только присутствие было по-настоящему важно. Прикосновение. Из туманной снежности прямо перед ней сотворилось лицо. Отравленные божественным безумием глаза отражали нездешний холодный свет, затягивали тьмой и багровыми сполохами. В волосах блестели и не таяли искры снежинок. Тяжелая длань легла ей на затылок, вспыхнула жгучая боль и ее, не церемонясь, поволокли прямо за косу, выдирая из приятной мягкости пограничья в котором она так неосмотрительно позволила себе остановиться. Бежать. Выплывать как можно скорее из засасывающей ее трясины, пусть подавятся своим покоем — она никогда к нему не стремилась, никогда им не дорожила и сейчас вышвырнет без сожаления. И сети иллюзии дотла сжечь не забыть. Потому что не место. И не время. Глаза напротив прищурились довольно, точеные губы чуть дрогнули в усмешке, снисходительной и гордой одновременно. Так учитель смотрит на ученика, что нерадив до крайности бывает, но вместе с тем радует и удивляет неизменно, потому и с рук такому ученику многое сходит и на помощь приходят неизменно и ровно тогда, когда это необходимо. К ней протянулась рука — ладонью вверх и Дени бы не раздумывая ответила на этот жест, она уже вся устремилась вперед, вся мгновенно вспыхнув желанием приблизиться, прильнуть губами к этой протянутой ей длани, лбом к запястью прижаться и никогда больше уже не отходить, но вместо желанного прикосновения ощутила мощный удар в грудь и ее вышвырнуло в реальность. Порой оглянуться назад необходимо, иначе — пропадешь. Вдох вышел коротким и глубоким, воздух обжег легкие восхитительной свежей прохладой, а выдох исторгся плевком крови и надрывным хрипом. Дени распахнула глаза и сразу с головой утонула в целом море боли. Чья-то рука уже переломила стрелы, лишая их траурной роскоши иссиня-черного оперения, но сами стрелы сидели в ней прочно и цепко, будто стремились и вовсе врасти в ее тело деревом и металлом, отравляя ее медленно и лишая силы. Они мешали ей, душили, сковывали, путали мысли, впивались крючьями с подцепленными к ним цепочками, которые в свою очередь желали прихватить покрепче руки кукловода, потянуть на себя, дернуть резко и остервенело, вымещая накипевшее бессилие таким вот жалким способом — ощущение столь болезненное и проникающее не только в тело, а в самую душу, что она своими руками была готова повыдирать из себя эти чертовы стрелы, а после добраться до Красного замка и вколотить их Брандону Старку прямо в изумлено раскрытые глаза, а после дернуть обратно, вырывая глазные яблоки, насаженные на заостренные колья стрел, а дальше останется только карамелью полить их, вывалять в толченых орехах, дать время застыть глазури и все — десерт готов! Только вот руки не слушались, были бессильны, а неподвижность их нарушала разве что неконтролируемая дрожь, временами по всему ее телу пробегающая. Огонь — первое за что ухватился взгляд, когда волны боли улеглись немного и стали хоть как-то привычны. И лицо, словно неживое, над ней склоненное, побелевшие до синевы губы и лихорадочно пылающие глаза — Джон. Спокойные и неторопливые руки у него на плечах — Аллерас, мягко и настойчиво его оттаскивающий и что-то просительное нашептывающий. Удивительно, но Джон послушался, хоть и выглядел человеком, утратившим разум бесповоротно. Сильнее чем дышать хотелось заговорить, голос прорывался сквозь боль и слабость, слова метались в голове хаотично, никак не желая складываться в предложения, вздохи с трудом проталкивались через гортань. На губы легло что-то гладкое, пропитанное прохладной влагой, стирая следы кровавых выдохов и заодно ненавязчиво пресекая ее попытки заговорить. — Ваша милость, вам лучше временно помолчать, — голос Аллераса звучал тихо и размеренно, он выговаривал слова ловко и неспешно, будто нанизывал бусины на нить. — Пластина застежки на вашем камзоле не пропустила стрелу глубоко, так что опасности нет, но стрелу надо будет извлечь, так же как и две другие и еще рана на лице… — он сделал короткую паузу, — ближайшие часы будут для всех нас непростыми. Я знаю, вы сейчас откажетесь, но я все же буду просить вас — позвольте мне облегчить предстоящую вам боль, — блестящие глаза Сфинкса сделались умоляющими. Он не хочет ее мучить, не хочет добавлять ей еще боли и не понимает — у нее нет выбора. Дени прикрыла глаза на мгновение и чуть качнула головой. Аллерас тяжело вздохнул, смиряясь с ролью ее невольного палача на ближайшее время. Следующие часы, а может и минуты или целая вечность обернулись для нее лестницей, где каждая ступенька была откровением, разворачивающим перед ней новый, ранее невиданный пласт боли, реальность же не имела однородной формы и вся состояла из неровных колотых кусков, которыми она пыталась выложить неловко и безуспешно мозаику, составляя общую картину, которая прямо в руках у нее разваливалась беспрестанно. — Нет, я и не думал вас выставлять, ваше высочество, — в голосе Аллераса звучала веселая язвительность, — так что не спешите снимать с меня голову. Что вы смотрите так удивленно?! Уж больно вы щедры были на подобные обещания последние полчаса. Нет, мне не обещали, но откуда я знаю, что вам на ум придет в таком состоянии? Все-все, не вскипайте, соберитесь лучше и помогите мне немного, — добавил уже мягче, — надеюсь, вы умеете обращаться с этим? — беззлобная насмешка снова пробралась в его интонации. Лицо Джона дернулось в пародии на живую эмоцию и он принял из рук Аллераса кинжал, легкий и острый, с тонким узким лезвием. Медленно вспарывались под нажимом острого края тонко выделанная тисненая кожа и ткани под ней, взрезались и расползались на ней под его руками. Движения — короткие и продолжительные, медленные и молниеносные, почти неуловимые глазом, прямые и извилистые. Его руки танцевали над ней, разрезая одежду, обнажая ее, оставляя обрывки возле стрел, после срезая и их осторожными и медленными прикосновениями самого кончика заточенного лезвия. Она чувствовала его взгляд на себе, сосредоточенный и спокойный, он скользил по ее коже, раскатывался жарким огнем, гладил ее и успокаивал, глаза закрывались сами собой, она поддавалась ему, позволяя себе короткую передышку перед предстоящим кошмаром. Резкий холодный запах вырвал ее из пелены транса, тело дернулось под руками Джона и застыло в ожидании. Тускло вспыхнуло пламя, отразившись в зеркальной поверхности скальпеля. К губам прикоснулась теплая плотная кожа ремня, в несколько раз сложенного, а короткий поцелуй в пылающий висок напомнил, что она не одна. Закрыть глаза и сомкнуть зубы на полосках кожи. Втянуть порцию воздуха и замереть перед встречей с неизбежным. Грядущую боль надо принять, перемолоть в своей душе, испепелить ее там и выплюнуть, потому что ни одна боль никогда не возьмет над ней верх. Прости Джон, мысленно проговорила она. Для нее предстоящее лишь неприятная необходимость. Для него — пытка. Скальпель вошел в ее тело, прорезая кожу, углубляясь ровно настолько насколько необходимо для безопасного извлечения стрелы. В горле зародился крик и сразу же утонул, захлебнулся в глухом рычании сквозь зубы, стиснутые на ремне. Страшная секунда проплыла медленно и величественно в пространстве и заостренный наконечник, что так уверенно вкогтился в ее тело — выскользнул, противно и тоненько звякнув об пол, а края раны свели и новое мучение предстало перед ней в виде изогнутой иглы и вдетой нее шелковой нити. Аллерас лишь скорбно покачал головой, мол, ничего не поделаешь, брови изогнул извинительно и хладнокровно полез ей под кожу — в самом прямом смысле. Игла прокалывала ее тело, медленно ползла и тянула за собой нить, стягивала разрезанное и разорванное, восстанавливая подобие целостности — снова и снова. Золотистый в пламени свечей воздух раскачивался над ней, расцветал небывалыми цветами, раскрывавшими свои хищные пасти, откуда выхлестывались длинные гибкие языки, истекающие липким нектаром и норовящие ухватить ее и уволочь в плотоядную благоухающую сердцевину, захлопнуть ловушки из тугих стенок с дрожащими на них капельками ядовитой влаги и начать неспешно ее поглощать, растворяя в едком и обжигающем, срывая плоть с костей, пережигая ее в питательный бульончик, а после и кости дробя, перемалывая в муку… — Дени, Дени, Дени… — прорезался сквозь морок голос Джона, — не смей засыпать, не вздумай! Открой глаза! Открой! Вот так. Умница. А теперь смотри на меня. Ты слышишь? На меня — неотрывно. Она слышала. И слушалась — смотрела, не отводя глаз, боясь ресницами взмахнуть, будто под гипнозом, приклеилась к его глазам, будто кто связал намертво их взглядами. Неконтролируемые слезы струились ручейками соленой влаги от уголков глаз к вискам, тонули в волосах, сквозь сжатые зубы прорывались стоны и всхлипы. Голос Джона вливался в нее мягким потоком, рассказывая ни о чем и обо всем на свете, удерживая ее тем самым на самой грани, не давая провалиться за пелену забытья. Наконец Аллерас выдохнул с облегчением и поднял голову, утирая выступившие на лбу капельки пота, по тонким губам скользнула тень привычной лукавой улыбки и сразу же погасла, стал он снова весь мрачен и серьезен по причине вполне впрочем понятной — это был лишь первый шаг на их длинном пути. Следующим было плечо, пробитое насквозь. Самая легкая из всех нынешних ее ран — извлечь стрелу быстрым уверенным жестом, залить мерзким, выцарапывающим наверное саму душу и едко пахнущим, прозрачным из пузатой колбы — и снова игла-полумесяц и нить, неотступно за ней следующая. Дени тихо всхлипывала, уткнувшись Джону в грудь, слушая его сердцебиение и успокаивающие нашептывания, пока Сфинкс накладывал швы на плечо. Прогрызенный до дыр ремень валялся на полу среди пятен крови, обрывков растерзанной одежды, смятых льняных полотенец и обломков стрел. Наконец и с плечом было покончено и пришел черед бедра, где все было плохо — стрела засела глубоко и неровно, о чем, Аллерас предупредил сразу и Дени поняла — это надолго, а поняв, решила заключить сделку. — Меняю одну боль на другую, — голос ее прошуршал как высохший осенний лист, трепещущий в порывах ветра. В глазах Сфинкса повисли немые вопросы и она пояснила все тем же полушепотом: — Просто вырви стрелу и зашей после. — Вы совсем рехнулись?! — воскликнул Аллерас, утратив в момент все свои мягкие вежливые манеры. — Я не стану этого делать! — прогрохотал чем-то металлическим раздраженно. — Нет, ну откуда вы дурости такой понахватались?! Сейчас дам вам… — что именно он ей собрался дать Дени уже не слушала и взгляд ее перекинулся на Джона. — Нет, — тот аж шаг назад сделал, — нет, Дени, не проси даже! Твою ж мать, Джон!!! У тебя хватило духу кинжал мне в сердце вогнать, неужто стрелу выдернуть сложнее? — не сказала, но подумала так ярко, что, судя по его лицу, докричалась без слов. Он смотрел на нее немигающе целое долгое мгновение, собираясь с силами, прежде чем сделать решительный шаг вперед. Аллерас беспомощно звякнул какими-то склянками за ее спиной. — Сумасшедшие! Видят боги — безумцы! И я бессилен перед ними! — и грохнул на стол обреченно хрустально-прозрачное и резко пахнущее в пузатой склянке, рядом же бесшумно выложил стопку светлого льна и взялся проталкивать поблескивающий шелк нити через крохотное игольное ушко. — Вас же все равно не переспоришь, — растолковал он им свои действия, словно они были капризными неразумными детьми, — значит будем сводить к минимуму последствия ваших… — тут он запнулся, явно желая употребить слова резкие и совершенно точно неприличные, но сдержался и завершил спокойно, — нетерпеливости и некоторого упрямства. Сфинкс что-то еще выговаривал им укоризненное, пытался вразумить, предлагал снова опоить ее болеутоляющим и не сходить с ума… они его уже не слушали, сосредоточившись друг на друге. Аккуратным жестом Джон убрал налипшие ей на лоб влажные волосы, смахнул слезинку с ресниц и стал совсем близко к ней, прижимаясь лбом ко лбу, глядя в глаза. — Обними меня, — и руки сами собой вскинулись послушно, легли ему на плечи, пальцы сжали пропитанную потом и кровью ткань рубашки. Он был так близко, что она могла при желании ресницы вокруг его глаз сосчитать. Прижал ее к себе еще теснее, сковывая движения. На талию легла рука, чуть сжала, огладила и поскользила ниже к бедру, размазывая кровь по коже и расчерчивая алые и темно-красные полосы. Стрела внутри едва ощутимо вздрогнула, полоснула болью и замерла, крепко схваченная. Зрачки у него всегда было трудно рассмотреть — цвет радужки настолько темный, что чернота зрачков с ней просто сливались, но сейчас, когда он так близко был, она смогла различить тонкую грань пульсирующей тьмы. Он склонил голову немного вбок и между ними не осталось даже воздуха. Он не целовал ее, а просто легко и нежно соприкасался губами, делая это медленно и неспешно, будто хотел ее раздразнить и заставить саму к нему прильнуть в поцелуе, напоминая и так никогда ею не забываемое — чувство невыносимой гармонии, настолько совершенной, что хотелось плакать каждый раз, когда они были вместе. Как будто кто-то нарочно их двоих вот такими создал, заточив друг под друга даже в мелочах, сотворив идеальное совпадение во всем, как у ключа и замка — как оно и должно быть, только вот кому-то это совершенство поперек горла встало, лишая сна по ночам и населяя дни глухой тоской и безысходностью, не давая жить и дышать. — Я люблю тебя, — выдохнул Джон прерывисто и горячо. Она не успела и ресницами взмахнуть как чудовищная вспышка боли выключила ее из реальности на страшный миг — он вырвал стрелу, рассыпав капли крови вокруг. Крик завязался в ней, загорелся внутри и понесся наружу, но она успела его поймать и стиснула зубы. Боль пульсировала, ее неровные острые грани переливались множеством оттенков, грозя утопить ее с головой, завлечь в поток бесконечного отчаяния. Сердце колотилось так, словно собиралось проломить грудную клетку, процарапаться через обломки ребер и сбежать прочь, чтобы более не вернуться никогда. Плеснуло, зашипело страшно и защипало мучительно в раскрытой разодранной ране, после прижалось плотно, впитывая кровь, снова плеснуло и уверенные ловкие пальцы стянули аккуратно так неосторожно разорванную живую ткань. Адская игла, изогнутой своей формой напоминающая широкую издевательскую улыбку, снова принялась за свое, снова тянула за собой шелк, смыкающий края, снова Аллерас упорно и решительно сжимал губы, хмурил брови и прошивал ее не хуже той иглы своим взглядом. Она же, отказавшись наотрез что-либо прикусывать, уткнулась Джону в плечо и тихо заливала его слезами, выплакивая все ею переживаемое сейчас. Странно, но за все это время, что они тут провели, он и слова не сказал ей про случившееся, не напомнил о том, как удержать ее пытался отчаянно и как она прямо по его сердцу прошла к дракону, чтобы улететь и в итоге вот на этом столе оказаться, с изорванным кровоточащим телом, измучиться самой, измучить всех и больше всего — Джона, которому досталось сильнее прочих. Она бы и рада была сказать, что поделом ему, только вот ведь самой себе не солжешь — такого он не заслуживал совершенно точно. Когда с бедром было покончено, пришел черед лица, которое Аллерас долго и внимательно рассматривал, чуть придерживая ее за подбородок кончиками пальцев, предварительно промыв рану аккуратно и неспешно, попросил ее не говорить, не пытаться улыбаться и вообще представить на время, что вместо лица у нее — застывшая гипсовая маска. Про лицо думать не хотелось и Дени думала про Джона — усилий для этого никаких прилагать не приходилось, потому что он был прямо перед ней — стаскивал через голову рубашку, перепачканную в крови и местами изорванную. Ткань угрожающе треснула, потому что такой мелочью как распустить шнуровку он пренебрег и сейчас только рванул сильнее и под новый, уже похоронный, треск ткани вырвался на свободу, встряхивая взмокшими волосами. Блики от пламени свечей блуждали по комнате и по нему тоже скользили, играя на красивых рельефах тела, окрашивая в золотистый блестящую влажную гладкость кожи, высвечивая старые шрамы, отражаясь в глазах и плавая там озорными искрами. На губы сама собой наползла легкая улыбка, вопреки всем просьбам и запретам Аллераса, а взгляд пополз ниже по косым мышцам живота, выделяющимся сейчас за счет освещения особенно четко. — Дени, — тихо позвал ее Джон. — Что? — беззвучно одними лишь губами шепнула она, вскинула взгляд и поймала свое отражение в его глазах — он на нее ровно так же смотрел сейчас, поглощая взглядом обнаженное тело в переплетении сверкающего золота и кровавых разводов. — Ничего, — чуть качнул головой, прикусывая губу. Мысли летали между ними неуловимыми птицами, скорее образы нежели мысли — вычурные, пугающие и красивые красотой того рода, что имеет привлекательность в глазах лишь немногих и в их глазах приобретающая черты губительной неотвратимости. — Прекратите смущать мейстера, у него работы на сегодня еще достаточно и холодная голова в той работе совсем не лишняя, — выдернул их в реальность строгий голос Аллераса, переливающийся где-то в самой глубине искрами смеха. — Хотя реакция занятная, тут не спорю… но мейстер конечно же слеп, глух и страшно невнимателен. А если подумать, то его тут и вовсе не было. Проспал все самое интересное! — и не дожидаясь их реакции на свое замечание, принялся терпеливо объяснять, показывая ей какие-то тонкие крохотные серебряные полукольца: — Моя королева, шов не будем накладывать, он тут лишний совершенно, как мне думается. Я сейчас вот этими зажимчиками стяну края раны так, что будет тонкая линия, к сожалению, неровная… не самое лучшее сравнение, но… что-то вроде трещины на керамике, — он криво улыбнулся ей и Дени глаза закатила от всех этих объяснений. — Аллерас… не объясняй — делай. Я доверяю тебе. Говорить ей было трудно, каждое слово требовало усилий и отдавало мелкой дрожью где-то в груди, да и щека дергала неприятно и болезненно, к тому же она устала так, будто таскала на себе несколько дней непомерные тяжести, не имея ни малейшей передышки, поэтому речь ее была почти бесшумна, но ее чудо-мейстер и здесь не подвел, а все прекрасно считал по движениям губ, тонко улыбнулся и позвал Джона, который с внезапным интересом слушал про шрамы на слишком нежной коже и серебряные зажимы. — Что вы столбом застыли, мой принц? Обнимайте, забалтывайте… в общем отвлекайте — у вас отлично получается на самом деле, — начал свои речи Сфинкс как и всегда с легкой иронией в голосе, а вот закончил внезапно серьезно и очень искренне. Гипсовая маска. Кукла. Имитация облика. Застыть и открыть себя, стать добровольно беззащитной перед лицом боли, стать болью, принять ее как часть себя — она выдержала нужное количество мучительных мгновений, поднялась до необходимой высоты, где уже не имеют значения все эти мирские условности. Рука слабо дернулась, пальцы уцепились за темный рукав мейстерского одеяния, притягивая поближе, пересохшие губы прижались на миг к гладко выбритой щеке, опалили горячим выдохом впадинку под высокой скулой. — Благодарю, — шепот влился в уши Аллераса, а сама она, закатив глаза, провалилась в спасительную тьму, раскинула руки и падала в бездонное и вечное. Тягучая бездна втягивала в себя мягко и ласково, падение обратилось полетом, размытая реальность рассыпала вокруг обгоревшие алые знамена, после выбросила целый листопад ее собственных рисунков, почему-то с лицом давно ушедшего за грань Теона, а завершился этот круговорот целым вихрем черных перьев, острых как кинжалы на самых кончиках, они обступили ее и принялись кружиться в хороводе, сжимая все сильнее свой круг и ускоряя вращение, острые края тоненько позвякивали, подступая все ближе и угрожая перерубить ее, обратив в бесформенную кровавую груду изрубленной плоти и перемолотых костей. Не остановятся. Они никогда не остановятся, потому что давно уже мертвы. Ведь только мертвец так отчаянно за жизнь способен цепляться, изо всех сил имитируя давно утраченное. Ей это состояние и чувства были незнакомы — она хоть и шла рука об руку со смертью сколько себя помнила, но никогда не была мертва. Где-то глубоко внутри ее сущности что-то вспыхнуло, вскипело и обратилось целиком в импульсивное движение. Незримое и бестелесное быстро перекинулось во вполне себе материальное и вот уже вспыхнули на ней ослепляющим сиянием золотые узоры. Кровь и золото, сплавленные в некую единую субстанцию, затанцевали игриво и напористо по венам, вытесняя все неподвижное, исключая малейшую вероятность чего-то стабильного и надежного, обращая всю ее в бурлящий хаос. Бесконечность движения. Жизнь в самом простом и самом мощном своем проявлении. В уши ей верещали голоса, колотились в бессильных судорогах, панически забивались в углы, накрывались с головой, только и воя своего не прекращали, сменяя его лишь на тоненький жалобный скулеж — о том как она чужда и враждебна им всем. Они называли это предательством, они жаждали заклеймить ее, они бы ее погнали сквозь вопящую, плюющуюся ненавистью толпу прямо на эшафот, если бы у них сил на то достало, распластали бы ее там под режущими кромками, растерзали на куски, отдали на съедение, чтобы уж точно изничтожить, стереть без следа. Их руки тянулись вверх, норовя за лодыжку ее уцепить, чтобы стащить с небес, но раз за разом ловили пустоту, шипели разочарованно и снова силились схватить. Она смеялась над ними, а за спиной у нее разворачивались крылья, она взмахнула ими и унеслась прочь. Мир внизу стелился пестрым лоскутным одеялом, отогнутый краешек которого так соблазнительно перед ней маячил, прямо сам просился в руки и так легко было бы ухватиться за край этот и перевернуть все вверх дном, перетряхнуть до самого основания, смахнуть лишнее, будто крошки со стола. Слух ее уловил лязг стали, громкий вскрик, а по неровному дощатому полу проскакала голова и подкатившись ей под ноги, уставилась на нее глазами светлыми и печальными, кровь выплескивалась из разрубленной шеи и серебристый песок впитывал ее без следа, глаза же дико вращались в глазницах, мутнели, стекленели и наконец налились ровным сапфировым сиянием безжизненности. Маленькая изящная лисица наступила лапой на хвост дракона и остановила его, уже готового взлететь, дракон хоть шипел и огрызался и лапу лисью прочь скинул, но все же остался на земле, не смирившись, но позволив себя уговорить. Черный жеребец взвился на дыбы, разметавши по ветру свою роскошную гриву и сорвался с места обезумевшим вихрем под аккомпанемент восторженного многоголосого свиста и истошного предсмертного воя. Сияющий солнечный диск медленно выкатился на небосвод и угнездился там среди тревожно-серых облаков, косые и резкие лучи расчертили мир на острые неровные треугольники и высветили взлетевшее над войском страшное мертвое знамя. Что-то острое нахально и беззастенчиво укололо в самое горло. Темно-лиловая тьма подмигнула, кровавые ручейки проскользили сладко будоражащей щекоткой по раскаленной коже, руки сплелись накрепко, бархатистый голос мурлыкнул где-то у самого сердца: — Твой навсегда. Она уже потянулась вслед за этими словами на следующую ступеньку, прочь от вереницы образов, но ухватилась за еще одно, мелькнувшее вскользь, полунамеком, отголоском эха, контуром тени — замерцали туманной белизной глаза, тонкая будто высохшая рука властным коротким жестом призвала к молчанию и тихий голос прошелестел, будто ветер в кронах деревьев: - …неизбежные точки… гореть… вместе… убить его — теперь уж поздно. Видения схлопнулись, уползли нестройными рядами, толкаясь на выходе нетерпеливо, правдивые и увлекательные, но совершенно бессмысленные, разве что последнее выбивалось из общего строя. Она бы еще посмотрела, но мир, живой и дышащий, тянул уже совсем неумолимо, настойчиво зазывал, голосил на все лады и ей пришлось поддаться на зов.***
Тихо. Тепло. Присутствие и дыхание. Взгляды. Ветер. Негромкое шуршание маленьких кожистых крыльев в тени потолочных балок — летучие мыши. Прозрачные капли падают на покатые металлические стенки и тягуче по ним сползают. Травный густой запах в сплетении с солоноватым запахом моря. Мягкость ткани, обволакивающая со всех сторон. Блики света, блуждающие солнечные зайчики. Три пары глаз моментально отреагировали на движение ее ресниц. Темно-красные, как густая венозная кровь, взволнованные — Кинвара. Черные, острые, с болезненным блеском — Аллерас. И еще одни — самые неожиданные, желто-зеленые, похожие на две луны и внимательно прищуренные. Вот уж их она тут не ожидала, неужто все так серьезно было? Из всех присутствующих Дени выбрала Сфинкса, выхватив его взглядом. — Сколько? — будто сухая ветка хрустнула. Безжизненный голос. Мертвый. Да и внутри ни единой эмоции, будто кто-то тщательно все прибрал, вымел, выполоскал, не оставив ничего. — Три ночи, моя королева, — коротко и так же безэмоционально ответил Сфинкс и чуть подумав, добавил, — сейчас время к полудню. Три ночи, повторила она про себя. Символично и непозволительно долго. Интересно, Сфинкс за озвученное время хоть раз присел, не говоря уж о том, чтоб глаза сомкнуть на пару минут? Выглядел ее мейстер так, что впору бы засомневаться — жив ли еще? Иные умертвия краше и бодрее выглядели в сравнении, но даже столь плачевное состояние обожаемого мейстера не смогло выжать из нее ни единой эмоции. — Хорошо. Иди, — все тем же ровным голосом. Надо с ним смириться сейчас, принять его мертвое звучание, само пройдет со временем. Сфинкс кивнул и бесшумно прошел к дверям, на ходу вытащил откуда-то из карманов крохотный флакон, вплеснул в себя содержимое и натянув капюшон поглубже, выскользнул прочь. Глаза выхватили Кинвару. — Эйгон? — Отошел. Сейчас будет, — красные юбки стремительно взметнулись, каблучки торопливо процокали в сторону выхода. Они остались вдвоем. Вкрадчивый взгляд с неспешным интересом изучал ее лицо, кто другой под недобрым прицелом этого взгляда уже вздрогнул и начал бы искать пути отступления, Дени же и раньше-то ничего не ощущала, будучи всего лишь юной девой с крошками-драконами на руках, угодившей в роскошную ловушку в далеком Кварте, а уж сейчас ее и вовсе весь этот интерес чрезмерный не затрагивал. — Все плохо, да? — в голосе мелькнула слабая тень эмоции, пока неясной и неуловимой. Лунные глаза потеплели, яркие губы под ними тронула легкая улыбка. — Вовсе нет, необычно — да, тут бесспорно. Я бы пожалуй назвала это красивым. Да я и называю это красивым, ты же знаешь мои взгляды на подобное, матерь драконов, — ответили ей, неторопливо и ласково выплетая цепочку из слов. — Конечно, ты не забывай, что моя точка зрения на обсуждаемый предмет сильно отлична от той, что придерживается большинство живущих. Так что я бы на твоем месте спросила мнения кого-то чуть более приземленного и вовлеченного в весь этот процесс. Вот уж и правда, нашла кого спросить про земное, Дени усмехнулась своей наивности. Смерила взглядом чародейку и замерла, рассматривая ее лицо, идеально вылепленное, лишенное начисто изъянов, а ведь можно было бы для придания живости хоть крохотный штрих оставить, точку, намек. Однако послушать Куэйту сейчас было ей необходимо, ее слова подействовали пробуждающе, помогли скинуть первый слой паутины оцепенения. Дени попыталась улыбнуться, но поняла, что пока еще не совсем готова к такому простому действию и оставила улыбки до лучшего времени. — Я тебя после найду непременно, потому что произошедшее обсудить все же придется, — пообещала она Куэйте, — а пока исчезни! Мне надо собраться с мыслями. — Как прикажешь, девочка с драконами, — насмешливо-почтительно ответили ей и вот уже взметнулся темно-дымный плащ, перекинулся в нечто вырвиглазное, бьющее нарочитой безвкусицей по нервам, а губы, утратившие и цвет и прежнюю ровную форму, проговорили чуть просительно: — Не мучай его сильно, если возможно. Он любит тебя. Больше всего на свете. — Тебя-то он когда очаровать успел? — выдохнула она все тем же ровным тоном, внутри однако вскипая не на шутку. — Ой, можно подумать ему на то много времени надо! — фыркнули ей в ответ. — Ты, твоя милость, вообще что ли ослепла в своих темных материях блуждаючи? Ну так спустись на землю грешную и рассмотри уже живых людей вокруг себя. — Рассмотрела пораньше тебя, — мрачно отрезала Дени, — только не пойму никак с чего вдруг ты к живым возвращенца этого из-за грани причислила? Совсем ослепла? — не удержалась и вернула чародейке колкую шпильку и совсем уж обидное добавила, не утерпела: — Кинвара и та учуяла вмиг, неужто она глубже чем ты заглянуть может? — Я-то не ослепла, не дождешься! — хохотнули ей в ответ дерзко и бесстрашно, полностью проигнорировав шпильку о красной жрице — небывалое дело, обычно эти две, лишенные возможности сцепиться совсем всерьез, постоянно кусались и говорили завуалированные гадости друг о друге и только наличие общих целей и клятвы, что Дени с них стребовала, удерживали их в узде худо-бедно. — А вот девам твоим и дела нет, все как одна глазищами провожают, извелись все и истекли давно и безнадежно, судя по всему… что ты так на меня смотришь? Слюной истекли, а ты о чем подумала? Ой, какая же ты испорченная, твоя милость! — не замедлили отчитать ее глумливо, тем самым и исчерпав вконец все, ей на сегодня отпущенное, терпение. — Изыди!!! — прорезался у Дени наконец, казалось навеки утраченный, крик, а рука метнула увесистый серебряный кубок, прихваченный с прикроватного столика, конечно же промахнулась и кубок грохнул о дверную створку, а Куэйты и след простыл. Как изменчив мир и как порой все затейливо выворачивается и привычные, как казалось, формы меняются, переплавляются, не утрачивая впрочем изначальной своей сути. Когда-то она смотрела на красную маску, заключенную в рамку темного капюшона и гадала что за лицо таится за лакированным деревом и ровно как нынешний Джон порой приходила к мысли, что нет там никакого лица. Когда-то колдунья вещала голосом приглушенным и таинственным путаные предсказания-предостережения, озадачивая ими, а порой и пугая и неизменно исчезая на полуслове без малейших объяснений. Этих «когда-то» Дени могла бы сейчас несколько десятков в уме перебрать и все они были лишь прошлым, в настоящем же представшая перед ней знакомая фигура, при первой же попытке поиграть в прежнюю игру, приобрела вид человека, на полном ходу врезавшегося в стену, внезапно перед ним выросшую. Дени же, не без некоего злорадства, медленно распотрошила этот кокон, раскручивая его будто веретено, слой за слоем сдирая магическую мишуру. Колдунья перед ней утратила и маску и таинственность, взамен обретя лицо и голос, впрочем голос этот звучал как и прежде снисходительно и покровительственно. Однако лжи в словах колдуньи перед ней стоящей не было, потому Дени прикрывала глаза и терпела — пока не получила честный ответ на вопрос, почему ее не предупредили касательно всего с ней произошедшего в Вестеросе. — Пророчество, твоя милость, — пояснила Куэйта тоном будничным и даже чуть скучающим, — тебе было суждено пройти под тенью. Вот тут-то и вскипела знаменитая кровь драконья. Голос ее расползался медленным ядом, стекал по стенам великой пирамиды Миэрина, нагоняя на город тень необъяснимого страха. — Только тень та оказалась несколько гуще и темнее, чем возможно было предположить и обещанного света в конце пути не случилось. Ни к черту не годны ваши пророчества! И пророки так себе оказались! Скорее шарлатаны, нежели пророки, пожалуй фокусники ярмарочные и те честнее будут! Так какой мне прок сейчас от твоего присутствия? Отвечай, госпожа Куэйта, не раздражай меня молчанием сверх допустимого. И отвечай правду! А солжешь и я тебя сей же миг лишу не только маски, но и лица под ней. По косточкам тебя разберу, по ресничкам, на мелкие детальки, а после снова соберу — сообразно моим представлениям о прекрасном, а они у нас с тобой ох как различны! Уж ты мне поверь! И такую тебя существовать заставлю — миру на потеху. Чародейка не устояла тогда и сделала неуверенный шаг назад, передернула нервно плечами, пытаясь сбросить с себя сеть, что удушливо стягивала ее — и не смогла, а после и вовсе рухнула обессиленно, на пол часто и дробно закапали капли крови из носа, по щекам прочертили алые полосы кровавые же слезы, а сами щеки увяли, утратили жизнь и иссохли, будто пергамент на много дней забытый на палящем солнце. Дени тогда смотрела на жизнь, что сама же душила и понимала, что ничегошеньки не чувствует. — Убеждай, — милостиво предложила она, выпуская. И убедить Куэйта смогла, как в искренности намерений, так и в их временной общности целей. Так и установилось между ними осторожное подобие доверия и с того же момента вошла в привычку манера безобидные, но острые словесные булавки втыкать друг в друга. Вот уж и впрямь стоило по теням набегаться, чтоб вся эта высокомерная чародейская братия начала разговаривать с ней не как с глупым несмышленышем, которого надо хватать за руку и волочь в нужном направлении, а порой и поучительную затрещину отвешивать, на путь истинный наставляя. Снизошли. Ну, мы не гордые, решила она, пришли с миром-дружбой и славно. Тем более, что и раньше с враждой не приходили. Кто бы подсказал ей, глупышке наивной, что не только армии собирать надо, а магов и чародеев со всего мира к своему трону стягивать, осыпать милостями, обвешивать клятвами и обетами, требуя взамен слепой веры и верности. Некому было подсказать, а рана, полученная в самом начале пути, сделала ее недоверчивой крайне и снова же некому было простую истину донести — не о магию порезалась, а о человека. Мирри Маз Дуур. Ее прах давно ушел в землю и пророс степной травой, а дух ее — камень, погребенный на самом дне. Только вот круги от камня все еще тревожат покой водной глади. Вытащить бы эту суку из посмертия… и что? — задала она сама себе мысленно насмешливый вопрос. Еще раз спалишь ее? Или отдашь эту божью жену дотракийским всадникам — на сей раз трем сотням, вместо тех троих? Ну чтоб уж точно высказанная претензия уместна была, а осуществленная месть хоть сколько-то соразмерна? А может обмотаешь ее рыхлое тело цепями и у подножия трона своего посадишь, чтоб смотрела на свое полное поражение? Фу, как не стыдно! Мелко это, недостойно — укорила она тут же себя саму. Да и не много ли чести? Месть нужно заслужить. Это дар, почти как смерть и вручать его возможно лишь достойному, ведь месть — это всегда признание. Место в сердце. За всеми этими размышлениями Дени поднялась и направилась к зеркалу, нарочно не давая себе времени на раздумья, лишая себя даже возможности вздохнуть поглубже перед встречей со своим зеркальным двойником. Зеркало отразило идеальные формы, серебряные волосы, молочно-белую кожу и золото. Новые золотые цветы раскрывались на ее теле. Увядшие лилейные потеки на бедре — навечно вплавленный в корабельное дерево скелет теперь покоился где-то на дне морском. Правое плечо обзавелось двумя близнецами-орхидеями — стрела прошила насквозь, от стрелявшего же не осталось и пепла. Когда эти две стрелы, одна за другой, пробили ее тело, то она и не вскрикнула даже, лишь пару презрительных взглядов бросила на оперение, да усмехнулась. Только выглядит страшно, а по сути своей — царапины. А вот следующая, скользнувшая по щеке, заставила ее оцепенеть на миг, ибо отмахнуться столь же беспечно не могла. Она почти нащупала тонкий белый луч, пронзающий тьму и пламя — и не успела, поймала еще одну стрелу прямо в грудь и теперь звездчатые острые лепестки эдельвейса в опасной близости от сердца пугали ее и наполняли душу звенящей яростью, потому что этот выстрел был окончательным и, будь она прежней, поставил бы непременную точку в ее истории. В выстрел этот вложили столько слепящего чистого света, столько ненависти, что могло хватить на многотысячную армию, но оказалось недостаточно для нее одной. Смотреть на лицо в зеркале она избегала, рассматривая тело, но рано или поздно ведь придется, так чего тянуть и откладывать неизбежное? Дени вскинула голову и встретилась взглядом со своим отражением. На дне зрачков утопали в черном золотые искры, прятались и укладывались спать, словно ночные хищники в ожидании своего времени. Бледная гладкая кожа, чистая — все кровавые потеки смыли пока ее не было. Неровная извилистая линия на щеке, будто кто-то прорисовал ее тонким золотым грифелем. И правда похоже на трещину на керамике, сравнение, подобранное Сфинксом, оказалось очень точным. Она сама во всем виновата и золотой росчерк на лице вполне заслуженно получила и надо признать — отделалась легко и красиво. Даже боги не имеют абсолютной силы и теперь напоминание о простой этой истине с ней надолго, если вообще не навечно. Он возник перед ней вихрем неконтролируемого темного пламени и сразу же она себя ощутила маленькой и слабой, врасплох им застигнутая, вырванная внезапно из потока своих мыслей. Была она немедленно подхвачена, стиснута в крепких руках и вся обвита цепочками коротких поцелуев, горячих и отчаянных. И шепот нескончаемый, весь состоящий из непрерывных прости, люблю, моя, никогда больше и снова люблю и снова окончательным аккордом — больше никогда. Оказаться в его руках полностью обнаженной и в таком виде, прижатой к жесткой коже и холодному металлу, в которые он облачен, было непривычно и заставляло себя чувствовать уязвимой и хрупкой, казалось, что вот сейчас он сожмет руки чуток сильнее и она вся надломится, покроется трещинами многочисленными и после рассыпется с тонким хрустальным перезвоном на мелкие осколки. — Тише, тише, — шептала она, притягивая его к себе, отпихивая подальше чувство неуместной уязвимости, — все хорошо, я здесь, ничего не случилось страшного, я просто немного задержалась… Изыскал в себе силы, оторвался от нее, прекратил зацеловывать всю ее беспрестанно и тем самым вернул ей голову, пусть и не холодную совершенно, но хоть на какие-то мысли способную. Невесомо прикоснулся к щеке, погладил нежно золотой росчерк, улыбнулся грустно. — Маленькая моя, — прерывистый шепот словно облизнул ее темным бархатным языком, не вздрогнула только лишь чудом, — больно? — Уже нет, — лицо постепенно обретало подвижность временно ею утраченную, только вот улыбка все одно никак не выходила. — Я тебя по рукам и ногам свяжу в следующий раз или под замок посажу, ясно тебе? — озвучили ей вкрадчиво и угрожающе. — А еще лучше цепями тебя прикую, причем к себе, чтоб уж точно никуда больше! — Что ж мне за мужчины-то такие достались в окружение ближайшее? — вопросила она наверное больше у самой себя, нежели у него. — Один за плетку обещает взяться, второй вот в кандалы грозится заковать… а без подобных непотребств вы с женщинами обращаться не умеете, да? — За плетку, полагаю, Герольд обещался взяться? — поинтересовались у нее весело и продолжили не дожидаясь ответа. — И вот знаешь, я нисколько не удивлен и убежден, такой его порыв не на пустом месте случился и в вопросе этом с ним согласен, вот впервые целиком и полностью — согласен! И вообще в полнейшем восторге от такой его идеи. Прямо сейчас готов лично воплотить в жизнь! — То есть кандалы отменяются? — выгнула она на него бровь задиристо и неустрашимо. — Так одно другому не мешает, знаешь ли, а в данном случае так и вовсе прекрасно сочетается, — развернул он перед ее воображением откровенно жутковатую картину и сразу же сменяя тон, обхватил мягко и осторожно лицо ладонями и заглянул через глаза в самую душу ей. — Ты так меня напугала… не надо так больше, пожалуйста. Ну скажи мне наконец, что нужно — я все сделаю, только не заставляй вот так больше тебя отпускать и смотреть после… — тут он привлек ее к себе, смял в охапку, пылко целуя в спутанные волосы, — я не могу больше тебя терять, Дени. — И ты не потеряешь, — текуче и плавно она высвободилась из стиснувших ее рук, заставляя смотреть себе в глаза, — и я тоже больше никого не потеряю. И ты снова меня отпустишь, — добавила она тихо и весомо, — и столько раз, сколько потребуется. Потому что только ты и можешь меня отпустить. Почему?! Ну почему я? Незаданные вопросы застыли у него в глазах каплями болезненного отчаяния. — А разве кто-то кроме нас двоих знает как там в небе? Так почему ты удивляешься, что именно у тебя я ищу понимания? — ей хотелось взмолиться, чтобы он услышал ее наконец, чтобы заглушил голос разума и просто вспомнил. Густые шелковистые ресницы прикрыли блеск глаз. Он тихо опустил голову, а смоляной завиток упал на лицо и перечеркнул его плавным изгибом. — Знала бы ты как я хочу его вернуть! — сгусток чудовищной боли, которую она и представить себе не могла, потому что ее дракон всегда был с ней. — Значит отпустишь. — Отпущу. Только в доспехи тебя засуну предварительно, — выдохнул, отбрасывая свою боль и переключил внимание на другое. — Нет! — Ты не поняла, радость, это не вопрос и не предложение. Это факт и я тебя перед ним сейчас ставлю и поддержку я найду в этом вопросе, уж поверь. Так что смирись с неизбежным. Дыхание перехватило от возмущения, слова застыли в горле, а ресницы беспомощно хлопали и хлопали и вся она под его невозможным взглядом выглядела наверное полной дурой сейчас! — Можешь кричать, скандалить, обижаться, рыдать даже можешь — я уже все решил, — сказал как отрезал и окончательно выбил из нее дыхание такой наглостью и лишил ее дара речи, а после снова заговорил и сказал то, что стерло все ее возмущение и отбило малейшее желание спорить. — Это все очень красиво, правда красиво, — погладил легким жестом ее по щеке, после коснулся отметины на плече и наконец повторил двойной росчерк под ключицей — указательным и средним, — только вот я боюсь в один не самый лучший день вот так же как сейчас зайти и увидеть тебя целиком отлитую из золота. — Печально будет, ведь тогда меня перестанут называть серебряной королевой, а я привыкла к этому прозвищу и успела его полюбить, — неловкая попытка отшутиться. — Хочешь взглянуть на стрелы, что из тебя вытащили? Они у Сфинкса. Он сохранил их по моей просьбе, — не желал он переходить на ее шутливый тон и вообще весь был настолько серьезен, что Дени неожиданно робко на него взглянула и тихим непривычным голосом пообещала, что больше ни одного боевого вылета без доспехов. — Спасибо, — горячий шепот обжег ее шею, крепкие руки снова обняли и она вдохнула его запах — дикий, сладкий, опасный и свободный — запах сбесившегося ветра и раскаленного закатного солнца, поверх стелилась тонкая дымно-кровавая вуаль, которая ему шла до умопомрачения. Надо было самым спешным образом выпутываться из него, из его рук, из его запаха, из его голоса, из волос этих, что шелковыми петельками норовили обвиться вокруг ее запястий, привязывая навечно, приковывая к нему, потому что иначе он ее утащит и затянет в тот омут снова, а им туда нельзя никак сейчас, нельзя терять голову до такой степени, нельзя утонуть друг в друге… когда-нибудь потом, когда все будет хорошо или когда уже нечего будет терять. И вопреки своим же мыслям, обняла его покрепче, запрокинув голову, отчетливо понимая, что еще немного и его губы прижмутся влажным горячим поцелуем к ее шее, а язык заскользит по чувствительной коже, выискивая точку пульсации, ей не было нужды приоткрывать глаза и подсматривать — она все чувствовала, как он облизывает губы, как вдыхает ее глубоко… он все время говорит, что она пахнет смертью и что это самый прекрасный запах из всех возможных. Не думала она, что он такой ловушкой для нее окажется. Она вообще предполагала, что не сможет его подпустить к себе, не исключала вероятность необъяснимой физической боли, как реакции на его прикосновение, даже самое невесомое и безобидное. Не стало бы для нее откровением и внезапное отвращение от его близкого присутствия. Страх тоже не исключала, животный и неконтролируемый. Не случилось ничего из ею надуманного — он притягивал ее как и прежде. Усилием воли уперлась ладонями ему в грудь и отодвинула от себя, схватила воздушный пурпур, сброшенный на кресло и оказавшийся халатом с длинным шлейфом и длинными же рукавами, в которых она немедленно запуталась, нечаянно прищемив их поясом, дернула в нетерпении, высвободила и создав эту тонкую тканевую преграду между ними, забыла сразу о только что на себя надетой вещи. Помолчала немного, всматриваясь в него пристально и тихо ужасаясь — был он бледен и весь будто выпит какой-то неведомой тварью почти что досуха, а вокруг затягивающей темной радужки глаз разбегаются тонкие красные прожилки полопавшихся сосудов и тени под глазами жуткие совершенно. — Спать бы тебя уложить, — вынесла вердикт по итогу увиденного. — Ну так уложи, — немедленно предложили ей таким соблазнительно-послушным и томным голосом, что по спине прокатилась волна мурашек. — Иди к себе, Джон, — мягко, но настойчиво проговорила она, — я пришлю к тебе Кинвару чуть попозже. — Не хочу, — сразу же закапризничал он. — Дени, ну не прогоняй меня пожалуйста! Я не смогу сейчас, мне надо тебя видеть, слышать, чувствовать… Дени посмотрела снова в огромные измученные глаза, приобретшие в следствии длительного недосыпа неуловимый красноватый отблеск, придающий ему вид болезненный и внезапно притягательный очень и поняла, что никуда она его не отпустит и никакой Кинваре сегодня не отдаст, а обнимет покрепче и будет колыбельные намурлыкивать над ухом, накручивая на пальцы завитки черных волос. Права, ох, права была колдунья асшайская! Не человек, а искушение сплошное… — Ладно, оставайся, — кивнула, соглашаясь и, присмотревшись к нему еще немного, добавила, — отмыть бы тебя еще не помешало. Гарь, дымище, кровища… ты чем занимался, краса моя ненаглядная? — Ну так Дрогон же, — пояснил с чуть смущенной улыбкой, — надо зверюгу эту как-то кормить было, а он никого не подпускал к себе, да и меня не сказать, что с радостью. — Долго уговаривал? — она прекрасно знала характер своего дракона, если Дрогон вдруг отказывался от еды, уговорить его было сродни подвигу. — Бывало и хуже, — глаза его стали печальны и Дени поняла, что вспомнил Север и то как они там дружным дуэтом выплясывали перед драконами, уговаривая поесть и вспомнила сама, как Рейгаль, выведенный из себя, сбил своего всадника с ног легким взмахом хвоста и как хохотал Джон, рухнувший в снег, как обнимал ее после и просил не скучать без него на Драконьем Камне. Они тогда поспорили, глупо и по-детски, о сущей ерунде — кто быстрее долетит от Королевской Гавани до Драконьего Камня, он уверял ее, что Рейгаль легче, а значит быстрее, она настаивала, что Дрогон летает ничуть не медленнее брата. Они были так наивны и беспечны тогда, что условились выяснить это на деле, когда покончат с войной. И в те моменты короткой радости совершенно очевидно стало, что все у них наладится и все будет хорошо, надо лишь немного времени и немного покоя. Два дня спустя Рейгаль улетел с ней на Драконий Камень — навстречу своей смерти. Приговор им всем подписали еще раньше. — Не надо, — его рука мягко легла ей на щеку, смахивая подушечкой большого пальца слезинку. Его губы, сухие и искусанные до крови, прикоснулись легким поцелуем к ее губам, сейчас вздрагивающим и чуть приоткрытым, готовым исторгнуть всхлип, некрасивый и беспомощный, поймали и проглотили этот выплеск слабости, не позволив ему обратиться в звук. — Прости, — улыбнулась криво и через силу, встряхнулась и сменила тему и тон, отбрасывая прочь прошлое и страшное. — Знаешь, я пожалуй сейчас позову своих девушек и отдам им тебя на растерзание! Джон на эту угрозу только глаза закатил. Она уже проделывала это пару раз и в обоих случаях получила его обратно доведенного до совершенства, похожего на искусно сделанную куклу, пропитанного пряными сладковатыми запахами ароматических масел, с кожей приобретшей совсем уж атласную гладкость и бешено колотящимся сердцем. Юные создания искренне не понимали кого им отдали в качестве игрушки, а обманчивое ленивое безразличие со стороны Джона благополучно заглушило остатки интуиции и цветочки ее невинные вполне предсказуемо позволили себе разыграться. А он все стоически пережил и только богам ведомо как вообще себя в руках удержал. — Не зови их, ладно, — вдруг попросил совсем тихо и смиренно и пояснил на ее вопросительно вскинутую бровь, — они же меня вконец замучают и затискают, они у тебя вообще знают, что мужчины — это живые существа? Дени, ну правда, я не железный же! Вот сорвусь и попорчу одну из твоих красавиц и что ты станешь делать? — Ничего, — честно призналась она. — Можешь хоть всех перепортить — я тебе и слова не скажу, а все проблемы, если таковые возникнут, улажу в лучшем виде. Что ты на меня так смотришь? Мне твое спокойное состояние дороже и важнее чем чьи-то слезы по утраченной невинности, — и немного подумав, вспомнила о важном и добавила, — с Лирой только… — и замолчала, подбирая правильное слово, чтобы обозначить свою позицию как можно более ясно в этом отношении. — Держать себя в руках? — предположил он за нее. — Будь понежнее, если не удержишь, — снова удивила она его неожиданным. — Твоя любимая игрушка, — глаза сразу вспыхнули лукавыми огоньками в темной глубине. — Фаворитка и подруга, — строго поправила Дени, натягивая на лицо самое невозмутимое выражение. — Любимица… или любовница? — не сдался он, а улыбка стала такой острой и внезапно соблазнительно-игривой, что Дени поняла — ему эта мысль интересна и вероятно даже нравится, цепляет его чем-то и воображение будоражит. А еще поняла — к Лире он не прикоснется, максимум невинно потискает как игручего котенка и выпустит нетронутой, последнее относилось конечно же исключительно к телесному, а вот юное пылкое сердечко он запросто из этой трепещущей груди вытащить может. И запретить ему это проделать у нее нет никакого права, потому что сама она именно так и поступила. О том, что будет с девушкой, если они вдвоем в нее вцепятся, она не думала — знала, что разорвут. Лира. Совершенно бесполезное создание, как про нее говорили, не умеющее ничего делать руками, не способное и косу-то ровно заплести. Зато фиалковые глаза в половину лица, роскошные темно-медовые косы до талии, удивительно правильные тонкие черты лица — в ее предках несомненно затесался кто-то из принцев Таргариенов, не пренебрегавших правом первой ночи, которое здесь практиковали до последнего, невзирая на повсеместный запрет этой традиции. До нее доползла парочка сплетен местных, что даже Рейгар кем-то соблазнился по юности и легкомысленной влюбленности, впрочем про ее брата здесь было столько сплетен, что впору писать трактат, тома на три, не меньше и никакой возможности отделить правду от выдумки, с уверенностью можно было утверждать лишь одно — его здесь помнили и относились с какой-то особой теплотой. Сладкоголосая и вкрадчиво-нежная Лира ухитрялась довольно ловко договариваться с Искоркой и перенаправлять, порой разрушительную, энергию этого ребенка на что-то относительно мирное. С самой Дени в минуты гнева тоже не боялась столкнуться, смело и решительно выступая вперед, можно сказать, что дракону в пасть голову укладывая бесстрашно и безошибочно угадывая когда этот трюк смертельный проделать можно, а когда лучше бы и воздержаться. Ласковый этот певучий морской ветерок в девичьем обличье был на самом деле не так уж и прост, но кто будет рассматривать что-то большее за смазливой мордашкой и юными аппетитными формами? Дени вот рассмотрела, правда и формы и глаза и косы медовые тоже вниманием не обошла и как итог — не утерпела, протянула алчную лапу и цапнула эту восхитительную жемчужину и под самый бок себе ее притянула. Конечно же ничего между ней и цветочно-медовой девой не было, кроме сердечной привязанности, но разрывать невинную эту связь Дени никак не желала, хотя Кинвара, выступавшая в данном случае голосом ее совести, не раз твердила о непоправимых последствиях такого тесного сближения, избежать которых было все менее и менее вероятно. К голосу совести в лице Кинвары присоединялся голос разума уже из собственной головы, говорящий ровно то же самое и даже Герольд, обычно к таким вещам безразличный, обронил как-то вскользь, что наигралась уже и пора бы отпустить и не губить красоту такую, но все было тщетно — каприз ее перевешивал, в результате чего красавица Лира оставалась неизменно при королеве, а негромкие пугливые слушки о них летали как пчелы с цветка на цветок, распыляя смешение правды и выдумки. Теперь вот и Джон рассмотрел все стороны прекрасной девы, интересно, сможет ли устоять? Или тоже подтащит к себе поближе столь соблазнительную добычу и тем самым окончательно погубит? Дени считала оба варианта в равной степени возможными, склоняясь впрочем больше ко второму, потому что вкус у них был удивительно схож — оба они были сущими сороками по своей натуре и стремились схватить все самое яркое и блестящее, особенно это касалось людей и они сами были в случае друг друга неопровержимым доказательством этой своей общей слабости. Умоляющие темные глаза все еще смотрели на нее просительно и Дени сдалась. — Хорошо, никого звать не стану, — после ухватила себя за косу и продемонстрировав ее Джону невинно поинтересовалась, — только вот эту мочалку разве что молью не побитую кто будет в порядок приводить? — Разберемся, — решительно объявили ей, выдохнув облегченно и, как ему казалось наверное, незаметно. — Расплетать я тебя уже научился же, — подмигнул задорно, в момент скидывая с себя немалую долю своей нынешней измученности. Неудивительно на самом деле, им всегда было лучше всего вдвоем и если поглубже к ним обоим в душу пролезть, то будет выявлен неоспоримый факт — им никто больше и не нужен, несмотря на все привязанности, симпатии и влюбленности, разве что драконы… — Ты ничего мне сказать не хочешь? — не выдержала она наконец, высказывая кипящее в ней все время пока они говорили. — Спросить о чем-то? — Нет, — коротко и почему-то до ужаса раздражающе. — И ничего тебя не удивляет? Не пугает? — продолжала она допытываться. — Нет, — пожал плечами и улыбнулся. — С тобой сделали совсем не то, что со мной в свое время и я знал это с самого начала. Так что меня не пугает и не удивляет уже ничего, может быть позже я задам пару вопросов, а может и нет. Ты здесь, со мной. Все остальное — вторично, а то и вовсе не имеет значения. Ты удивительный, Джон, самый удивительный мужчина во всех моих жизнях, подумала она, обнимая его и вдруг поняла, что так ее терзавшее оцепенение давно ушло, вся палитра чувств и эмоций вернулась, так же как смех, слезы, улыбки, он словно вплеснул в нее одним своим присутствием искры жизни, которые она несколько подрастеряла.***
Смерть тянулась тонкой багровой лентой — молчаливая и пахнущая горелой влагой, будто мокрые чуть тлеющие дрова в костре. И такая же вымокшая, истрепанная, едва теплящаяся жизнь. Если бы Джон не вел ее за собой, крепко держа за руку, она все равно нашла бы дорогу. Она ее нашла бы даже с завязанными глазами, будучи в придачу лишенной слуха и обоняния. Смерть раскинулась слишком вольготно, присев в ожидании на ступени у входа, расстелила темные юбки по камням, опутала паутинным шелком, накинула дымный плат на все живое. Заждалась. Пора отпускать того, чье время вышло. Умирал их старый друг мучительно и страшно, весь укутанный в боль. Белая ткань, пропитанная травными настоями, призванными принести хотя бы слабое облегчение, контрастировала с углем и кровью — выжженная плоть, вывороченная, страшная, сочащаяся бледно-желтым и бурым, тошнотворный сладковатый запах горелого мяса и мокнущих ран. Половины привычного и им знакомого лица просто не было, под наложенными бинтами — паленая маска. Свистящее неровное дыхание, едва трепещущий пульс. И полностью осмысленный взгляд единственного уцелевшего глаза. Удивительно как он вообще жил. Даже будучи опоенным опиатами. Даже напичканный асшайскими зельями. Даже с ладонью Искорки неотрывно лежащей на его предплечье, на одном из немногих участков тела, нетронутых огнем. Все было как и сказал ей Джон. Состояние, в котором пребывал Давос наверное даже Сфинкс не смог бы более точно охарактеризовать — на ее вопрос, жив ли еще их старый друг, Джон ответил, что он не мертв. — Мама! — тихим эхом прошелестела ее золотая девочка, распахивая неземные глазищи. — Иди ко мне, — Дени присела, раскрывая объятья и поймала ее, такую маленькую, прижимая к себе крепко. Сразу раздался сдавленный стон, заклокотал в глотке, выталкиваясь в мир против воли. Боль искала выход. Живое тело отторгало неуместное мужество, прерывая стойкое молчание. Взгляд ее скользнул по комнате и натолкнулся на Аллераса, замершего недвижимым изваянием возле окна, занавешенного измятым зеленым бархатом и перекатывающего в тонких пальцах флакон-капельку, отливающий перламутром, воск его запечатывающий был черен как деготь, а вокруг горлышка обвилась тонкая алая нить. Обняв себя за плечи, словно ему зябко и неуютно, в углу сидел Джендри, опустив в пол ничего не выражающие глаза, между его бровей залегла мрачная и так ему не идущая складка. Плохо. Конечно ему сейчас плохо, он был дружен с Давосом до того времени, пока она не встала между ними. Без малейших колебаний, твердо и решительно Джендри выбрал ее и надеялся только, что человек когда-то спасший ему жизнь выберется живым из круговорота событий, который он сам и помог запустить. И вот сейчас этот человек умирал и никто не смог бы ему помочь. Даже Искорка тряхнула кудрями и прошептала: — Нет. Этого никак нельзя. Здесь уж ничего не поделать, его время вышло. Взгляд единственного глаза метнулся к Джону, впился в его лицо пронзительно и проникновенно. Тот ответил взглядом спокойным и абсолютно невозмутимым, на лице ни одного мускула не дрогнуло, а Дени отчетливо поняла, что Джон впервые за все дни зашел сюда, да и то лишь потому, что она попросила, не выдерживая постоянного присутствия тени смерти. На нее Давос смотреть избегал, как она заметила, глаз его в панике метался по потолку и по углам комнаты, веко с опаленными ресницами прикрывалось, когда бежать было некуда. Он ее боится, поняла она. Не может сопоставить увиденное им когда-то и увиденное несколько дней назад, никак не складывал его разум одного с другим. Голос, надтреснутый и скрипучий, надломленный и лишенный привычных мягких интонаций, что были ему присущи ранее, прозвучал в траурной тишине. — Джон… — позвал Давос тихо и глаз его раскрылся широко, когда над ним склонилось непроницаемое лицо, с легкой, играющей в уголках губ, улыбкой. Сглотнул судорожно, морщась от боли и вытолкнул слова наружу. — Ты совершил ошибку, Джон… — Я знаю, — негромко отозвался тот, — теперь вот исправляю всеми силами. — Ты не… не тогда, — на опаленном полулице отразилось испуганное изумление, — сейчас, Джон. Сейчас! — последнее слово вырвалось на волю, словно узник из мрачного подземелья после долгих лет плена. — Твой брат… — Легкой дороги, — не стал он слушать дальше и вообще больше ничего не сказал, никак не прокомментировал услышанное. Отпрянул от умирающего и прислонился плечом к стене в самой тени и там замер. Давос начал терять нить реальности, что-то нашептывая, мотая головой из стороны в сторону, насколько это было возможно в его состоянии. Мучительная боль от ожогов снова и снова в него вгрызалась, всаживая в его истерзанную пламенем плоть все новые и новые иглы и крючья, но смерть все никак не наступала. — Сильное сердце, — ответил Аллерас на вопрос, который их всех сейчас волновал, посмотрел на нее выразительно и остро, в черноте его глаз висел вопрос. Дени покачала головой и отвела глаза. — Не туда смотришь, мейстер, — оттолкнула от себя принятие решения. Понятливый умничка Аллерас перевел взгляд на Джона с тем же немым вопросом к нему обращаясь. Несколько тягостных секунд, пока у Джона в голове покачивались весы и он решал на самом деле страшное и наверное только ей и Сфинксу понятное — отпустить легко или обойдется. Поведение двух людей он воспринял как однозначное предательство, после того как она вернулась из-за грани и вернула его из-за Стены и Давос был одним из этих людей. Джон коротко кивнул, прикрывая глаза. Аллерас прошелся взглядом по всем присутствующим, как бы давая понять, что неплохо бы отсюда им всем убраться прочь. Оно и понятно — никто не хочет, чтобы его созерцали в роли убийцы, пусть даже из соображений милосердия. Первым вылетел в двери Джендри. Искорка протянула к ней ручки и выпалила испуганно: — Мама! Забери меня отсюда! Дени собралась было уже ее подхватить на руки, но была остановлена Аллерасом: — Ваша милость, прошу меня простить и прошу вас остаться. Вы мне нужны. Конечно, милый Сфинкс, подумала она, я останусь с тобой, ведь любой груз не так тяжел, когда разделяешь его с кем-то, пусть даже и номинально. Особенно когда речь идет о смерти. — Я заберу ее, — мгновенно среагировал на все Джон, она и растеряться не успела даже. Позвал Искорку, взял на руки, шепнул что-то в золотистые кудряшки, та доверчиво обвила руками его за шею и затихла. Дени поймала его взгляд, собираясь сказать, чтобы не беспокоили ее после по возможности, но не успела — опередив ее мысль, Джон приблизился в ней почти вплотную. — Ни о чем не тревожься, буду нужен — зови. Люблю тебя, — шепнул почти беззвучно, прижался к ее губам на миг коротким поцелуем и тоже исчез за дверью. Они остались втроем — мейстер, королева и мертвец. Хотя последний все еще дышал, удерживаясь на самой кромке между жизнью и вечно голодной прожорливой пустотой смерти. — Благодарю, моя королева, что не оставили меня наедине с этим, — голос Аллераса прозвучал ровно и спокойно. — Брось, за такое не благодарят, мой мудрый Сфинкс, и тебе это известно, — нашла в себе силы на улыбку. — Приступим, ваша милость, — коротко подвел он итог. Флакончик, что он перекатывал между пальцев, блеснул, подмигнул и алая нить сдернулась с его узкого горла, срывая черную восковую пробку. Дени медленно повернулась к столу, взялась за витую ручку тяжелого серебряного кувшина и вода полилась в простую глиняную чашу с неровными краями. Флакончик в руках Аллераса дрогнул и капли тягучим перламутром сорвались и упали в прозрачность воды… одна, вторая, третья, четвертая… Аллерас немного помедлил, что-то просчитывая в уме и добавил еще каплю. Пока он аккуратно помещал флакон с ядом в петельку металлического держателя, нарочно для таких вот неустойчивых маленьких флакончиков приспособленного, Дени смотрела на плавающие в воде капли — они не желали растворяться и смешиваться, даже друг от друга держась обособленно. Аллерас стал медленно размешивать содержимое чаши тонкой длинной палочкой из светлого дерева и ядовитые жемчужины поддались наконец, сливаясь с водой, придавая ей нежное мерцание, когда с этим было покончено, деревянная палочка была отправлена в жаровню в самом углу и пламя, пожрав этот кусочек древесины и на секунду окрасившись в синий цвет, злобно пыхнуло, вздыбилось раздраженно и взметнуло высоко свои, ставшие снова рыжими, языки. Гибко и уверенно пальцы Аллераса обняли стенки чаши. Дени сделала шаг к изголовью, ладонь ее аккуратно протиснулась между ложем и пылающим затылком, рука ощутила тяжесть головы, когда чуть приподняла ее. Аллерас приблизился, поднося к обожженным губам неровный край из красноватой глины… умирающий вдруг дернулся и хрипло выдохнул, закашлялся и губы его окрасились кровью, а после задвигались, вышептывая неслышное. Дени склонилась, прислушиваясь и уловила имя. — Мария, Мария… — звал Давос, говорил с той, кого не было здесь и кого он наверное желал бы видеть перед собой в этот миг. — Ты здесь, Мария, ты дождалась меня, — продолжал звать он и Дени уловив слабый отголосок радости в его голосе, поняла — он видит сейчас ту, что призывает. — Конечно дождалась, я всегда тебя дожидаюсь, — проговорила она, склоняясь еще ниже к нему, вдыхая страдание и боль, а после и каплю умиротворения поймала. — Выпей, милый супруг, это облегчит твою боль и наутро ты проснешься совершенно здоров. Твердая рука Аллераса влила глоток смерти в исстрадавшееся тело, потом еще один и еще, пока чаша не опустела. — Двенадцать ударов сердца, — прошептал он, вливая последний глоток, — считаем. Не сводя глаз друг с друга они беззвучно проговаривали цифры, когда их губы синхронно шевельнулись, произнося «двенадцать», оба приковались глазами к телу перед собой. — Мертв, — бесстрастно объявил Сфинкс. — Идеальный расчет, мейстер Аллерас, — Дени приложила ладонь к груди и склонила голову, отдавая должное его мастерству в искусстве смерти. Медленно, будто во сне, она шла — шаг за шагом — покидала комнату, по стенам которой сейчас расползался липкий могильный холод. Широкая крытая галерея была светла, косые солнечные лучи прорезали пыльную каменную пустоту, звуки были приятно шуршащими и ласкали слух своей безопасностью. На широком подоконнике одного из высоких стрельчатых окон сидел Джендри, низко опустив голову, сильные руки повисли вдоль тела, словно безвольные плети. Когда она подошла и притянула его к себе, он поддался ей, ее рукам, прижимаясь словно ребенок к матери, уткнулся ей в живот и тонкая ткань ее платья впитала пару скупых слезинок. Он запрокинул голову и перед ней оказалась темная синева глаз и мокрые ресницы. — Я приходил к тебе, а ты… — Я спала, я просто очень долго спала, — погладила она его по щеке ласково. — Твое лицо… — А что с моим лицом? Оно тебя пугает? — Вовсе нет, — он покачал головой, — ты всегда прекрасна как весна. — Он помолчал и вдруг признался: — Меня Джон пугает. — А что с ним? — она сама удивлялась как сохраняет этот легкий тон. — Он с тобой был, когда я приходил… его лицо, глаза… и то, что он говорил… я не узнаю его, Дени, — отголосок страха мелькнул в его взгляде. — Как будто не он там с тобой был, как будто в него вселилось что-то… — В него вселился Эйгон Таргариен, — попробовала она перетащить разговор в плоскость шутки. — Я же серьезно, — обиженно и при том доверчиво очень посмотрел он на нее. — На него просто много всего свалилось в последние дни, но он уже почти пришел в себя, — успокоила она Джендри и добавила в правду каплю лжи, — это все тот же Джон, которого ты узнал несколько лет назад. Они помолчали немного. Дени ждала. Джендри закрыл глаза, вдохнул сильно и глубоко, будто перед прыжком в воду и наконец решился. Задал вопрос. — А там, — чуть качнул головой в ту сторону откуда она пришла, — все? — Да, — коротко отозвалась она, — лорд Давос Сиворт обрел покой. Джендри сглотнул, стиснул зубы, зажмурился с силой, а из левого глаза, из-под темных ресниц выползла и покатилась по щеке одинокая слеза. Он снова уткнулся в нее, прижался, будто искал защиты. — Он спас меня когда-то от смерти, ты же знаешь, — хрипло и тихо заговорил он, — а я вот его не смог… но я пытался! Видят боги и ты знаешь — я пытался изо всех сил! — Знаю, родной, знаю, — она гладила его поникшие плечи, утешая, стараясь стряхнуть с него пепел страдания. — Ты ни в чем не виноват, но ты говори, а не можешь — молчи. А хочешь — плачь. Со мной можно, ты ведь знаешь. Со мной все можно, я не скажу ни слова осуждения, я всегда пойму, всегда приму и успокою, каждой живой душе дам именно то, что ей требуется… Голос ее плыл гипнотической дымкой в пространстве, обволакивал мужчину в ее руках и он рукам этим покорялся и в голос ее благодарно заворачивался, позволяя себе быть уязвимым и слабым. Живым. Дени все гладила и гладила его по плечам, перебирала коротко остриженные темные волосы, нашептывала, напевала, убаюкивала, подцепляя будто крючком где-то внутри него тлеющую багровую ниточку, вытаскивая ее постепенно наружу. — Вот так, хороший мой, сильный мальчик, отдавай мне эту гадость, эту боль, это чувство вины, я все заберу без остатка, сожгу дотла и будет новый день и будет новое солнце и будет новая война и новые битвы и мы в них обязательно победим… Он ее и не слышал уже, загнанный в состояние транса, а она все шелестела над ним тихим шепотом, все наглаживала сильное тело и удивлялась тому, каким он стал сейчас слабым и легким. А меж тем какая мощь скрывалась у него внутри, сила, что переплавляла, перекраивала металл, заставляя принимать различные формы, согласно его задумке и воле. Да он голыми руками подковы гнул! Просто так, от неуемной силы и задорного нрава, она своими глазами видела как он этот трюк проделывал! Герольд сдуру попытался повторить, по итогу в припадке чистого упрямства содрал кожу на ладонях до мяса, а больше ничего не добился. После она в течении многих дней повторяла один и тот же ритуал — промывала раны, накладывала тонким слоем заживляющую сероватую мазь, пахнущую болотной тиной и немного мятой, после медитативно медленно бинтовала ему руки, гладила попутно выступающие под кожей вены на запястьях… на следующий день аккуратно разрезала бинты, стирала мягкой тканью остатки мази, что не впитались, снова промывала, снова ныряла керамической лопаточкой в темную банку, подхватывая густую субстанцию, снова кончиками пальцев накладывала ее на раны… те немногие, это действо за ними тогда подсмотревшие, недоумевали и задавались внутри себя вопросом — зачем королева занимается тем, что должен делать мейстер? Герольд таких вопросов не задавал — он знал зачем. Сидел послушно, молчал и следил за ее неспешными движениями, на губах играла легкая улыбка. Моменты, пропитанные нежностью и грустью. — Ваша милость, довольно, отпускайте, — голос Аллераса. Дени выскользнула из своих мыслей, встретилась с ним глазами и кивнула. Как только она отпрянула от Джендри, тот сразу встрепенулся, встряхнулся и посмотрел на нее сначала, а после на Сфинкса недоуменно. — Вы задремали, милорд, — опередил Аллерас предсказуемый вопрос и опустил ресницы, прикрывая ложь, — давайте я провожу вас и дам успокоительное снадобье, вам не помешает. Никому не помешает на самом деле сегодня, — добавил с улыбкой, — вот даже ее милость не отказалась. — Да, даже я выпила предложенное мейстером средство, — немедля подыграла Дени, — и тебе настоятельно рекомендую, — и посмотрела на Джендри строго и заботливо по плечу погладила, подталкивая незаметно в требуемом направлении. Дени смотрела вслед двум удаляющимся фигурам и думала, думала, думала… Славный и хороший парень по имени Джендри, синеглазая капелька родной крови, как же удачно она тогда обратила на него свой взор. И как же ему сейчас плохо и противно от самого себя. Несправедливые чувства, но они есть и только времени под силу изгнать их из его души. Он и впрямь пытался перетянуть Давоса, уговаривал, увещевал, приводил бесчисленные аргументы и не отступил даже когда был в сердцах обруган самыми нелестными словами. После пробовал хотя бы в нейтральное состояние перетащить своего друга, звал бросить все и перебраться в Штормовые земли, после предлагал Дорн и даже Эссос в различных вариациях, обещал защиту и спокойную жизнь, но и тут потерпел поражение. И теперь корил себя, взваливая на свое сердце вину за случившееся. Хорошо, что он никогда не узнает главного — именно он стал причиной ее атаки на королевский флот. Нет, конечно Джендри был лишь косвенно причастен и его вины тут не было, он лишь подтолкнул яркое воспоминание, то в свою очередь вызвало в ней всплеск неконтролируемой ярости, после пришла грусть и нерадостные мысли, а вслед за мыслями и единственно возможное для нее решение созрело. Она брела в темноте, шепталась с тенями, игралась порывами ветра и ни о чем таком не помышляла, когда ноги вынесли ее прямо к кузнице. Крадущийся шаг вдоль стены и взгляд из-за угла. Картина перед ней развернувшаяся сбила моментально дыхание и запустила сердце в бешеном ритме. Он просто работал в одиночестве, как делал это всегда почти. Что-то исправлял или создавал, а она смотрела как зачарованная и не могла отвести глаз. Игра мускулов под кожей, стекающие струйки пота, размеренные движение, наклон головы, прищур глаз, нахмуренные брови, глоток воды, а после громкий удовлетворенный выдох. По телу пробежала дрожь. Подойти немедленно, подбежать, провести руками по обнаженной спине, почувствовать под пальцами упругую силу, раскаленную мокрую гладкость кожи и сразу ощутить руки на бедрах, сильную хватку, жар, запах пота и железа, вкус соли и живого тела, жидкое пламя, распадающееся на клочки платье и слияние — яркое, поспешное, обезумевшее… Дени отпрянула от дверного проема, скользнула в тень, притаилась там, прислоняясь пылающей щекой к холодному камню стены. Она к нему не подойдет и не подхватят ее сильные руки под бедра, усаживая прямо на наковальню, потому что ей туда на самом деле не надо и не хочет она ничего подобного пережить с ним. Он лишь образ, всколыхнувший пласт памяти. Другая кузница предстала сейчас перед ее внутренним взором — больше, темнее, невыносимо жарче, с раззявленной голодной пастью горна в глубине которого пылала огнями сама преисподняя. И другой кузнец стоял перед ее глазами, именно его руки рассыпали сухой золой ее платье и поймали в кольцо объятий, именно в его струящиеся ниже плеч огненные волосы она запускала руки, смотрела в нечеловеческие глаза и целовала его так, как никого никогда не целовала прежде, сливаясь с ним, сплетаясь неистово, соединяясь в жуткой гармонии. Горячий воздух раскачивался и дрожал, переполненный звуками — стоны, вой, рычание, гортанные выдохи, хриплые вскрики, металлический лязг и грохот, стенания ветра, рокот вулкана и высокая однообразная нота, зацикленная и бегущая по кругу, стелившаяся фоном, звуки эти наполняли собой все, пламя вокруг бесилось, металл в тиглях плавился и с громким шипением переливался через края, что-то вспыхивало, сгорало, осыпалось серым пеплом и наконец полыхнуло ослепляюще, засыпав все искрами и раскатив жаркое дрожащее марево по темным жилам переплетенных коридоров и давно уже исчез медноволосый красавец с лавовыми очами и исчезла мраморно-серебристая дева, в его руках сладостно изгибающаяся, а на их месте бились и свивались два столпа пламени, темно-рыжий, отдающий в черноту и раскаленно-белый, способный выжечь смертные глаза своим сиянием, они сплетались, скользили, нежились, ласкались, не сходясь в одно целое и не изменяя первоначального облика… Как сильно может все перевернуть одно лишь воспоминание о том, что вспоминать нельзя. О том, на что никак нельзя оборачиваться. Она тогда обернулась и рухнула прямо во тьму, а единственный кто мог бы ее удержать — не удержал. Она лишила его такого шанса, вывернув ему душу наизнанку, без всякого сожаления попрыгала на сломанных костях, надавила на кровоточащую рану, протиснула в нее пальцы и разорвала пульсирующую болью плоть, выведя пытку на нестерпимую высоту. Грязный прием. Некрасиво, подло поступила, но иначе бы он ее не отпустил, а ей это было необходимо как воздух. Нельзя посадить на цепь разгоревшееся пламя — только дать ему выход. Поэтому она изодрала Джону всю душу в клочья, вытащив воспоминания о Рейгале. Она знала ведь почему он приходит на ту скалу и смотрит часами на море, всегда так неотрывно, словно силится рассмотреть что-то в толще воды, словно ждет и верит — вот сейчас там в зеленоватой глубине что-то шевельнется, возникнет стремительное движение, а после морские воды всколыхнутся, взорвутся, взрезанные драконьими крыльями и сияя бронзой и зеленью в лучах солнца в небо взмоет его дракон. У нее ни разу не хватило духу к нему подойти в такие часы, потому что ее Дрогон был здесь, кружил в небе, всегда готовый откликнуться на зов, подставить крыло и унести куда только она пожелает. И еще потому что она видела как скорпионий болт пробил чешую и ввинтился в мощное тело, прерывая полет, слышала крик Рейгаля и страшный всплеск воды внизу. За всеми этими размышлениями она не заметила как уселась на место Джендри, на тот же самый низкий подоконник и сейчас очнулась от своих мыслей, почувствовав что-то теплое у ног, опустила взгляд и обнаружила своего менестреля, что уселся прямо на пол, как кот свернулся и теперь таращил на нее свои лучистые глаза с любопытством и радостью. Рядом прислоненная бережно к стене помещалась его неразлучная лютня — на взгляд человека от музыки далекого совсем простая и неказистая, дешевка одним словом. И не выкупить эту старую, потрепанную жизнью, лютню ни за медь, ни за серебро и золото, ни за редкие драгоценные камни. Разве что кровью и жизнью заплатить за черное потертое дерево и тусклые струны, да и то сомнительная сделка. — Здравствуй, дружочек, — она потрепала его по взлохмаченным пепельным кудрям. — Приветствую, ваша милость, — раскатал по лицу широкую улыбку Том и сразу же учтиво поинтересовался, — ничего, что я тут присел? Не мешаюсь? — И вовсе ты мне не мешаешь, напротив — я рада тебе страшно. Давай уже рассказывай, что тут творилось. — Да что я рассказать могу? — удивился Том. — Я и про вас-то узнавал все… там послушал, тут подсмотрел. Мне ж никто не докладывает! А я испугался, ваша милость, да. Страшно было, — прошептал так, словно секрет какой ей открывал. — Отчего же тебе страшно было? — Так вас принц Эйгон на руках прямо мимо меня пронес. Я все видел, ваша милость, и стрелы эти, что в вас торчали и личико у вас белое-белое было и кровь струйкой изо рта, а ручка как тряпичная повисла… как неживая. Плохо так стало сразу. Зябко, ваша милость. — А что же после? — А после стихло все, прямо как зимой в склепе все стало, зато потом как забегали все! Засуетились! Ой, такое творилось! — Том обхватил себя за голову и чуть ей покачал из стороны в строну, пытаясь подчеркнуть этим жестом всю степень истеричного хаоса, что тут приключился. — Госпожа Кинвара ругалась на всех, а в особенности на его высочество, вопила на весь остров страшным голосом, наверное и в Королевской Гавани слышали ее и рубин на шее горел так, что глаза слепило, а мейстер ваш… кто только его Сфинксом прозвал? Какой он Сфинкс? Мантикор зловредный! Думал, головы всем пооткусает, кто не так вздохнул. А его высочество так и вовсе… огнем разве что не плевался! И как не прибил никого насмерть? Прямо вот враз все сбесились! Как покусал их кто! В общем Дрогон из них был самый воспитанный и спокойный, моя королева, и пожалуй единственный в своем уме оставался. — Не скучали стало быть, — заключила Дени. — Ой, не то слово, ваша милость! — потряс кудрями Том, соглашаясь и осторожно проговорил: — А у вас теперь золотинка на щечке появилась, — и сложив молитвенно руки протянул, — красиво-о-о… только больно ведь? — брови его изогнулись расстроенно. — Нет, милый, мне не больно, — с печальной улыбкой ответила она, — уже не больно. — За что же они вас так, ваша милость? — чуть не плача спросил Том. — Не любят они меня, Том. Боятся. И ненавидят. — Вас?! Да как же можно?! Вы же… ваша милость… вы же как солнышко, как же вас можно бояться? — прошептал изумленно, будучи не силах понять как такое вообще возможно. — Некоторых и солнышко страшит, дружочек, и еще как, — спокойно заметила она. — Глупые они там все, — вынес вердикт ее менестрель. — Глупые и злые. — И не говори, — тряхнула она согласно локонами. — Ты мне лучше расскажи, что тут еще веселого творилось? Том хихикнул и несколько смущенно признался: — Принц наш Эйгон меня чуть Дрогону не скормил. — Это как? — округлила глаза Дени, про себя подумав, что либо Джон и правда умом тронулся, либо Том трагедию излишне нагоняет и, склонившись все же к второму варианту, потребовала подробностей. — Так драконище ваш капризы учинил невозможные, есть отказывался, ревел, крылищами махал, зубами клацал, никого не подпускал к себе, а принц перед мордой его прямо встал и говорил с ним как с человеком, а дракон слушал и вроде даже кивнул пару раз, но тут у меня уверенности нет, может он просто головой мотнул, а я придумал со страху. — И что же? Уговорил принц дракона? — ответ она заранее уже знала, но в исполнении Тома ей было забавно послушать эту историю. — Уговорил, ваша милость. Дрогон тушу изжарил до углей и давай рвать ее, а его высочество рядом стоит и по боку его наглаживает, прямо как Барсика какого! Жуткое зрелище! — А ты там с какой стороны в той истории? — вопросила она строго. — За что тебя на корм дракону чуть не отправили? — Ну мне же интересно было, я и притаился за камушком, а его высочество меня заметил, за шкирку сцапал и поволок оттуда самым немилосердным образом. Пообещал, что в следующий раз вываляет в дорнийских специях и на ужин Дрогону отдаст. Я ему говорю, что не было такого никогда, чтобы драконов менестрелями кормить, невинные красавицы исключительно подходят для такого случая, так во всех сказках говорится, а он мне — в сказках ерунда, выдумки, а то и вовсе откровенное вранье, прекрасно, мол, драконы закусывают и менестрелями и всеми прочими. Ну ничего в сказках не понимает! — О, нет! Понимает и побольше многих, — со смехом выдохнула Дени, — притворяется просто, пыль в глаза пускает, это я тебе со всей ответственностью заявляю. Так что ты не тревожься, дружочек, дракону не скормит. А вот насчет Призрака я бы не была так уверена, этот вполне может и слопать. — Какой еще призрак? — ошарашенно вопросил Том. — Волк. Большой, белый, красивый… — тут она выдержала звенящую паузу, — очень большой. Лютоволк, думаю тебе приходилось о таких слышать. Очень дружен с его высочеством, но я тебя успокою малость — волчище тот за Стеной живет, так что ты пока не сильно опасайся. — Сочиняете, ваша милость, — просипел Том неверяще. — С чего бы мне сочинять? — пожала Дени плечами. — Сама видела, сама гладила. Чудище пушистое. А Эйгон его как болонку ручную тискает, ага, — подмигнула она весело малость побледневшему Тому. — Да ну вас, ваша милость, — взмахнул руками Том, — нарассказывали страхов и как спать после этого прикажете? — Спокойно, Том. Спокойно и крепко, наслаждаясь чудесными снами. Потому что самая опасная и жуткая тварь — это человек, подумала она уже про себя, отпуская менестреля своего на все четыре стороны на сегодня, сама же тихими пустынными переходами из замка незаметно выбралась и столь же незаметно в сад прокралась к любимому кусту персиковых роз, что на радость ей и правда разрастались и обвивали пока еще тонкими юными побегами все вокруг, устремляясь вверх, навстречу весне и лету, тянулись к солнцу, всеми силами спешили жить и дышать, наливались уже бутонами, источая слабый и едва уловимый не аромат даже, а его предтечу, предвестник… ох, как же было хорошо! Казалось ей, когда наконец Дрогон развернул крылья и взмыл в небо, унося ее с Искоркой из Простора, что аромат роз ближайшие пару тысяч лет ничего кроме тошноты у нее вызывать не будет, но вот сидит ведь, вдыхает, вкушает, впитывает каждой клеточкой тела и никак не может насладится вдоволь. Это другие розы, решила она, и пахнут иначе — тоньше, деликатнее, сложнее. Розы, что цвели в Просторе бесспорно были по-королевски пышны и красивы, а вот аромат имели слишком уж прямолинейный, он прямо в лицо бросался своей вычурностью, на шею вешался, как наглая портовая шлюха. Последнее сравнение принадлежало не ей конечно же, а слетело с кривящихся в усмешке красивых губ Герольда. Столь нелестная характеристика гордости Простора была произнесена, к счастью, в самом узком кругу и признана самой точной из всех возможных. Упругие зеленые плети свивались в спирали и круги, оплетали кованые ажурные решетки, укутывали пространство в густой сумрак. Тугие бутоны вспыхивали кровавыми росчерками в море буйной зелени. Капли росы дрожали на матовой бархатистой поверхности. И аромат — умопомрачающий и роскошный аромат роз обволакивал, касался лица, гладил по волосам, заливался вместе с воздухом в легкие. Сквозь розовое благоухание пробивался запах гари, что висел вот уже который день над Хайгарденом, тошнотворный этот запах застывал в воздухе тяжелыми облаками, налипал на все поверхности маслянистой пленкой и нипочем не желал убраться прочь. Впрочем могло быть и хуже, могло вообще остаться лишь пепелище на месте прекрасного замка, но замок стоял, а все разрушения, причиненные огнем, были вполне исправимы. Рука сама собой потянулась к едва начинающему распускаться тугому бутону, сочная зелень надломилась, хрупнула и уже мертвый, но все еще прекрасный цветок одарил ее щедрым глотком аромата, бывшим предвестником начинающейся молчаливой агонии. Эти чертовы розы ее преследовали, не избавиться от них никак и остается только терпеть. Неприязни эти цветы в ней не вызывали, но слишком уж много их последнее время. Нежный бутон был безжалостно смят в ладони. Дени рвала и раздергивала лепестки, насильно выталкивая аромат из умирающего цветка и наконец покинула уютную тень беседки, отмечая свой путь алыми росчерками. Дейнерис старалась ступать как можно бесшумнее, когда брела бесцельно через гулкую пустоту замка, но шаги ее все равно отдавались тихим шорохом. Она шла, будто повинуясь чьему-то призыву, словно кто-то манил ее вглубь коридоров и комнат. Пересекала полосы солнечного света, наполненные клубящимся дымом, перешагивала иногда преграды на пути, один раз увернулась ловко от грохнувшей откуда-то из душной темной высоты обгоревшей потолочной балки. Шлейф платья волочился за ней роскошным сверкающим лазурным хвостом, метя пепел и пыль, пару раз тонкая ткань за что-то зацепилась и была нетерпеливым одергиванием немилосердно разодрана и теперь шлейф волокся за ней извилистыми лоскутами. Дени, как и всегда, даже не заметила, что испортила очередное платье, ее разум был занят совсем другим. Она кружилась под каменными сводами, раскидывая руки, танцевала среди восхитительного разрушения, смеялась почти бесшумно, набрала пригоршню светло-серого пепла, закружилась стремительно и рассыпала пепел по воздуху, окутывая себя серым невесомым кольцом. Руки прижались к черному следу на светлой стене и поскользили, повторяя путь огненной плети, она видела как плеть эта неслась, стремительная и смертоносная, сквозь пространство, как хлестала по всем поверхностям, как обвилась вокруг чьей-то ноги и уволокла вопящего от ужаса человека прямиком в ревущее пламя, скармливая его жизнь огненной стихии… Дени снова и снова переживала моменты смертельной огненной пляски, моменты полета души в бесконечном пространстве, моменты небесной гармонии и блаженного насыщения. Вот так все удивительно просто и жутко одновременно — возвышенное и величественное рука об руку с самым примитивным и приземленным. Потому что все живое хочет жить, а значит — есть. Так почему стихия огня должна быть чем-то исключительным? Дени распахнула глаза, возвращаясь к реальности. На смену румяным закатным облакам пришла беззвездная шелковая гладкость неба, в траве мерцали светлячки за которыми она следила как кошка за мышами, с той лишь разницей, что ловить их не собиралась. Здесь под розами было безусловно прекрасно, но пора была уходить. Замок встретил ее гулкой тишиной и тусклым светом факелов на стенах, подобрав юбки, она ускорила шаг, стремясь поскорее до себя добраться, чтобы запереть двери, взмахом руки зажечь свечи и поразмышлять в одиночестве. Все задуманное она проделала быстро и без помех, восседая теперь на широкой своей постели среди множества рассыпанных рисунков, перебирала их торопливо, отыскивая тот единственный, ей сейчас нужный, но именно он-то и не желал нипочем в руки к ней идти, прятался упорно среди других. Она даже засомневалась в какой-то момент, а остался ли он у нее еще? Бумага шуршала под нетерпеливыми пальцами, Дени отбрасывала бесчисленное количество изображений Джона, неизменно обнаженного, в соблазнительных томных позах ей позирующего, рисовать его было легко, рука сама порхала над бумагой, перебрасывая на девственно-чистую поверхность его пугающе-кукольную красоту. Он никогда не мешал, не отвлекал, тем более не изводил ее нытьем и просьбами заканчивать побыстрее, а еще он непринужденно болтал о всяких интересных вещах, так что она и не замечала как время пролетало… может потому и собралась у нее эта толстенькая стопочка его изображений? Надо бы их рассмотреть поподробнее, отобрать парочку самых удачных, остальные — спалить, иначе вернувшаяся Яра точно решит, что она умом тронулась, раз успела целую галерею, исключительно из Джона состоящую, сотворить за столь кроткий срок. Из вороха обнаженных Джонов выпал внезапно рисунок, непонятно как сюда затесавшийся, сделанный ею в Дорне, на коем были изображены совершенно на себя обычных непохожие Яра и Квентин. Вид они имели до смешного тихий и мирный, оба с благочинными умиротворенными улыбками, Квентин мило придерживал леди Грейджой под локоток, сама же Яра была облачена в струящееся легкое платье, шея и запястья ее были обвиты сверкающими камнями, а коротко обрезанные волосы уложены в тугие крупные локоны — руки Дени и сейчас помнили ощущение шелковистой пружинистой тяжести ее волос в тот день. Принять такой несвойственный ей вид дорогую подругу уговорил Квентин, угрохав на это целых два дня и употребив все отпущенное ему богами немалое обаяние. А вот это надо уже от Джона подальше запрятать, подумала она, потому что он не утерпит, язык его непременно хлестнет в самый острый момент и придется ей его в очередной раз спасать — на сей раз от гнева своей любимейшей подруги. От Герольда прятать было уже бессмысленно, он все, что было не надо, увидел, колкую шутку отпустил и сверх того предложил заботливо вот прямо сейчас же за септоном сбегать, раз уж они все тут такие красивые собрались, за что вполне предсказуемо и заслуженно отхватил мощную затрещину от возмущенной Яры и вдогонку предательский и болезненный тычок в бок от лучшего друга Квентина. Рисунок, который сейчас лежал перед ней, был итоговым наброском, черновиком, оригинал же сразу по завершении умыкнули Яра и Квентин, уж как они там его делили Дени не знала, но на всякий случай сообщила о своей готовности нарисовать еще один экземпляр. По обществу Яры Дени скучала уже почти невыносимо, пару раз всерьез обдумывала идею все бросить и улететь ей навстречу, пусть и не забрать с собой, но хоть покружить в небе и рассмотреть на палубе флагмана железного флота маленькую фигурку подруги, помахать рукой и улететь обратно. В прошлой жизни подобное баловство ей бы и в голову не пришло, в этой же она была убеждена, что только вот ради таких моментов и стоит жить, что именно внезапные порывы и составляют саму суть бытия. А искомый рисунок меж тем сам выскользнул ей в руки прямо, словно только и ждал момента, когда она забудется, в мыслях утопнет и перестанет искать целенаправленно. Вот тебе еще один урок, огненная девочка, мысленно обратилась она к себе самой, иногда, чтобы получить желаемое надо развернуться и пойти прочь от вожделенного объекта, в крайнем случае просто преисполниться равнодушием — и вот уже оно само срывается с ветки переспелым персиком и в руки тебе падает, ну или по голове бьет, такое тоже порой приключается. С рисунка на нее смотрело худощавое мужское лицо, обрамленное темными волосами. Красив, но чем-то отталкивает при этом, не манит и не тянет. Не очаровывает. Слишком колючий взгляд и слишком жесткая линия рта. Кажется, что об него порезаться можно, если прикоснешься невзначай. Лицо это она нарисовала наверное с дюжину раз, повторяя снова и снова, копируя изображение немеющими от однообразных движений руками, после они с Кинварой эти рисунки бросали в огонь, всячески уговаривая Владыку Света показать им чуточку побольше, но пламя было безжалостно и ничего показывать не желало, а меж огненными языками будто улыбка сквозила хулиганистая, как бы говоря им, что сами, девочки, все сами, после чего огненные всполохи совсем уж радостно принимались отплясывать. Настроение Рглору они явно поднимали своими попытками влезть в подробности от них утаиваемые. И все было бы ничего, только вот она чуяла всем своим существом — человек этот чертовски важен, на него завязано нечто судьбоносное, нечто страшное и надо его непременно отыскать — и убить. Потому что ничего для нее хорошего не несет этот пронизывающий взгляд, который привиделся ей как-то в пламени и лишил надолго покоя. Она совала это лицо всему своему ближнему окружению, призывая рассмотреть и попытаться опознать, но никто его не знал. Кинвара объявила в какой-то момент паузу потому что, по ее же признанию, проклятый незнакомец уже во снах начал красной жрице являться, но и там ничего интересного, могущего навести на его след, не промелькнуло. Настаивать на продолжении поисков через огонь Дени не стала конечно же и пыталась сама нащупать похитителя своего покоя в реальном мире, не преуспела в том и тоже взяла паузу, которую именно нынешним вечером ей показалось правильным прервать. Она долго рассматривала лицо на бумаге, впечатывала в себя его образ, так, чтобы при встрече узнать сразу же. — Ты не жилец, слышишь? — сообщила она нарисованному человеку. — Не знаю какая опасность в тебе таится, но она есть, а остальное не имеет значения. Я убью тебя как только увижу. И знаешь что? Не только в опасности от тебя исходящей дело — ты мне не нравишься! И это тоже причина тебя убить. Проговорив все это, она выхватила из общей горы рисунков один, другие все столкнула с кровати, рассыпая по полу и улеглась спать не снимая платья и поверх пушистого покрывала, нещадно сминая и прижимая к груди изображение Джона — ироничная усмешка, нахальные искры в глазах и прочее прекрасное, подробно ею прорисованное. — Теперь понятно, зачем ты его все время рисуешь, — издевательски и вместе с тем беззлобно проговорил голос Яры у нее в голове. — Плывите себе мимо, миледи, — сонно пробормотала Дени, — вашу коллекцию мне нынче пополнить нечем.***
Дени расправила длинную ленту письма, которое она хранила бережно и не рассталась бы ни за что на свете, погладила плотный пергамент, пробежала глазами по словам, которые и так знала наизусть и принялась старательно сворачивать письмо обратно. Удивительно как некоторые незначительные детали могут обрести значение почти судьбоносное, если немного изменить обстоятельства. Несколько штрихов на рисунке, разворачивающих угол падения света немного иначе и вот уже меняется форма и объем и глаз начинает видеть то, чего не видел ранее. Один облегченный вздох и мысли ее перенеслись на другие, более важные задачи — вот и все, что принесло это письмо по прибытии. Ах, если бы она знала уже на тот момент лично обладателя витиеватого быстрого почерка! Это было письмо Квентина, отправленное им когда он только-только вернулся в Дорн, в письме этом было заверение в верности и извинения. Извинялся принц Мартелл за невозможность немедленно к ней присоединиться, в Дорне тогда было не просто жарко — там песок плавился и стекленел, там висела тягучая дымка безвластия и грозила, рассеявшись, обернуться самым страшным и беспощадным — дележкой, в процессе которой Дорн бы просто на клочки разодрали. Квентин едва успел, в самый последний момент совершил отчаянный прыжок, извернулся и в полете ухватился за кончик ускользающей нити. Поймал момент и удержал власть. Извивался змеей, льстил, обещал, лгал безбожно и беззастенчиво, натягивая маску невинности и наивности, личину почти что жертвы, используя в хвост и в гриву свое обаяние, преодолеть чары которого было дано немногим. А за его спиной безжалостно резались глотки, срывались капли яда над чашами, свивались и душили смертельные шелковые петли. Все представляющее даже слабую или отдаленную опасность вырезалось, выжигалось, выдиралось с корнем. Принц шел по трупам, наплевав на законы богов и уж тем более на законы людей, его путь на вершину власти в Дорне был вымощен опустевшими флакончиками из-под яда и утыкан окровавленными лезвиями. И вот прошло всего ничего времени — никто и не вспоминал уж те страшные дни, когда смерть подстерегала за каждым углом. Самого Квентина тоже никто в исчадия ада записывать не спешил. Все забывалось, а трагедии потихоньку каменели и превращались в сухие факты истории. Она всматривалась в мир с вершины великой пирамиды Миэрина, прислушивалась и думала как же ей поступить, в каком направлении двигаться, искала ответы на вопросы, пропуская меж пальцев ткань мироздания. Ответы приплыли из Вестероса на безымянном корабле под черным флагом и капитан корабля этого, вдоволь наплакавшись у ее колен, дал один из самых бесценных советов в ее жизни — призвать в Миэрин принца Квентина Мартелла. Совету этому она последовала незамедлительно и спустя время стоял перед ней вкрадчивый и очаровательный дорнийский принц, сумевший моментально оценить обстановку и выбрать единственный верный вариант разговора с ней — максимально откровенный и доверительный. Понимание между ними вспыхнуло мгновенно, как влюбленность у наивных и юных сердец, отравленных медом баллад и легенд. Да и как было не понять им друг друга, когда оба на своей шкуре знали каково это — быть загнанными в угол? Разница между ними была лишь в том, что в тот отчаянный момент Квентину шепнули вовремя «или ты или тебя», ее же едва с ума не свели, склоняя в сторону ложного милосердия, а главное — ей самой совершенно ненужного. Ну и конечно немалую роль в его победе и ее проигрыше сыграло то, что у Квентина за спиной стоял преданный ему убийца, твердо знающий чего он хочет, а перед ней оказался человек, так же как и она, в ловушку загнанный и в паутине чужих интриг заплутавший. Она себя ругала первое время и даже проклинала свою глупость, злобным шипением втолковывая своему отражению в зеркале: — Слепая дура! — пока не задумалась в один грустный момент, а была ли она слепа? С дурой спорить желания не было, потому что другого наименования у нее для себя относительно того времени не находилось. Была бы не дура — сидела бы на целехоньком троне предков, а пепел врагов разлетался бы по миру. Но в остальном — она ведь все видела, все прекрасно понимала, чувствовала и продолжала радостно переть навстречу своей смерти. Почему? Слишком много лилось в уши убеждений в ее неправоте, в том, что она неправильно все понимает, что не все так страшно и фатально. Не верила, но прислушивалась, почему-то искренне полагая на тот момент, что одинокий голос, отличный от всех прочих может заблуждаться, особенно если все прочие поют слаженным хором на один мотив, пусть даже и отличный от ее собственного. Печать безумия маячила ночным кошмаром, в голове жужжали назойливо слова про отца — предостережения. Для нее было сотворено персональное чудовище, страх перед которым ей навязали и всячески подогревали. Страх этот держали над ней будто сверкающую обещанием грядущей боли плеть над спиной раба и она сжималась в ожидании удара — вопреки кипящей в ней драконьей крови и сути и когда даже стихали их назидательные голоса она продолжала повторять их отравленные слова «я не мой отец, я не мой отец… я не безумна!». После она, глотая слезы и сдерживая рвущийся наружу крик, наступала на горло — себе, ломала хребет — свой. Пыталась не быть драконом, позволив себя убедить в том, что это плохо. А эти лживые твари вокруг нее кивали важно головами, одобряя одну глупость за другой, заметая под ковер редкие крупицы здравого смысла, а то не приведи боги — услышит и задумается. А когда и впрямь задумалась и стала ускользать из цепких алчных рук, когда стала неудобна и неуправляема — убили. И даже тут не смогли поступить вразрез со своей гнилой сущностью и бросить ей вызов открыто. Выпихнули вместо себя навстречу ей того единственного, кто мог подойти достаточно близко и сделать необходимое — не ему, а им. А после и его самого вышвырнули за край мира, не забыв над головой у него топор палача подвесить — на случай если прозреет. Он так и не понял до конца по какому тонкому льду ходил, не осознавая насколько важен. Он ведь только и делал, что от самого себя отказывался. Страшная привычка, на инерции которой и сейчас были бы не прочь сыграть. Но она успела, выхватила своего бесценного мальчика из цепких вороньих лапок и теперь никак не могла наиграться с ним, не могла насмотреться и налюбоваться как он разворачивает крылья, как хлещет неудержимым потоком ужасающая сила из него и как все встает на свои места, принимая изначально задуманную форму. Не забывать, одернула она себя, ни в коем случае не сметь забывать как их стравили, противопоставив друг другу. Джон вот помнил о таких вещах, потому и повторял беспрестанно, что никогда больше — договаривать нужды не было, они оба понимали о чем речь. Дени горько усмехнулась своим мыслям. Вот так одним коротким росчерком острой стали можно переписать судьбу мира, убить, спасти, переиначить и внести в итоге самое страшное пожалуй из всего вероятного с любым из миров — неучтенный элемент. Неконтролируемый и неуправляемый хаос. Все эти мысли, бегающие по кругу, давили на нее, изматывали, доводя каждый раз до головной боли, а сейчас еще примешивалось непрестанно зудящее чувство чего-то важного и тревожного, чего-то ей неизвестного, что заставляло ее ходить из угла в угол, как зверь в клетке. Дени тряхнула головой, надеясь вытряхнуть оттуда весь этот спутанный клубок и решила пойти к Искорке, которая наверняка уже давно спала, но это неважно, она просто посидит с ней рядом тихо, посмотрит на нее — это всегда успокаивало и придавало сил идти дальше. Она решительно поднялась из кресла, куда бессильно рухнула несколько мгновений назад, достала кружевную шаль и накинула на плечи. Уже у самых дверей откуда-то из густого полумрака выпорхнула летучая мышь, спикировала ей прямо на руки и цепляясь коготками за кружево на плечо взобралась и под косой запряталась довольно попискивая. В таком сопровождении она и отправилась в путь. Комнаты Искорки — это пещеры с сокровищами, конечно для знающего толк в истинных сокровищах и как полагается таким местам здесь порой можно было набрести не только на чудеса, но и на опасности. Дени прикрыла за собой дверь и замерла, осматриваясь. Мягкий, тягучий, как сладкая патока, полумрак был сегодня наполнен медом и корицей. Мышь на ее плече чуть шевельнулась, покрепче цепляясь коготками за мирийское кружево и Дени осторожно погладила кончиком пальца шелковистую шерстку. Двери в спальню были распахнуты настежь и с широкой кровати слышалось тихое как ночь дыхание спящей Искорки. Здесь же золотистые огоньки плясали за окошками светильников, свет отражался от многочисленных стекол, по углам таилась загадочная тьма. В закрытой банке на столе шуршали крыльями мотыльки, кружась бесцельно и обреченно в своей стеклянной тюрьме. Мотыльки предназначались в пищу огромному и ядовитому пауку, что помещался тут же, по соседству в большом и пузатом стеклянном сосуде, среди серых дрожащих паутинных кружев. Паук перебирал сейчас неспешно толстыми мохнатыми лапками по восковому блеску зеленых листьев, устилающих дно его обители, блестящие глаза-бусины, все четыре пары, были прикованы к приговоренным мотылькам, которые пока и не догадывались о своей скорбной участи. Жестокая моя девочка, подумала Дени с нежностью. Жуткое спокойствие с которым ее золотоволосая малышка относилась порой к живым существам заставляло случайных свидетелей вздрагивать — кого от ужаса, а кого и от омерзения, благо, что на Драконем Камне случайного ничего не водилось, а все нечаянно забежавшее, залетевшее, заплывшее и заползшее выдрорялось ею лично. Сама Дени относилась к жутким трапезам со спокойным безразличием, что было вполне понятно — у нее был Дрогон, на чьем фоне все прочие чудовища выглядели несколько блекло. Аллерас увлеченно рассказывал про яды и прочие прелестные гадости, извлекаемые из тел змей, пауков и всех остальных, Искорка не менее увлеченно слушала, в громадных глазах взрывались маленькие вулканы, поливая мир кипящей лавой и посыпая пепельным снегом. Герольд закатывал глаза, кривил губы и искренне сожалел, что питомцы мелкие и никого из людей им не скормишь, хотя вот некоторые, по его мнению, вполне заслуживали парализацию и последующий медленный переход в состояние всего лишь сосуда для паучьего супчика. Джон и вовсе вместе с Искоркой мог сидеть подолгу, созерцая как кто-то кого-то медленно поглощает и тихонько о чем-то своем с ней перешептываясь, он вообще много с ней возился и умудрился в итоге сделать невозможное — разбаловал ее сильнее чем сама Дени. Квентин же всерьез размышлял какую бы змею ей подарить, а пока ограничился разноцветной сверкающей ящерицей, с роскошным перепончатым капюшоном на загривке, отличающейся крайне вредным нравом. К этой питомице и направилась Дени. Экзотическая красавица восседала величественно в серебряной клетке и высокомерно смотрела на свою позднюю гостью, капюшон на загривке выглядел как пышный воротник бального платья и придавал ящерице еще более царственный вид. Дени просто смотрела и даже попыток не делала просунуть руку между прутьев, имелся уже неприятный крайне опыт. Вредная тварь кусала всех кроме Искорки и даже Квентина, который и притащил ее, цапнула до крови, нимало не смущаясь, за что была обозвана принцем неблагодарной бессовестной скотиной. Дени посмотрела еще немного в самодовольные глазки рептилии, показала ящерице язык и отвернулась. Тихо прокралась к Искорке, присела на самый краешек в изножье кровати и смотрела неотрывно на спящую девочку, на разметавшиеся по подушкам кудри, на ручку, закинутую за голову, на легкую улыбку, застывшую на губах — становилось спокойнее, тревога не ушла, но отодвинулась, разжала когти, давая вздохнуть полной грудью. Дени решила, что завтра возьмет Искорку и уведет гулять к морю и Аллераса заберет с собой, если не занят будет, а он не будет — уж об этом она позаботится. И плетеную корзинку с выпечкой прихватит обязательно, будет сидеть на берегу, уплетать вишневый пирог, слушать шелест волн, смотреть на свою девочку и беседовать со Сфинксом. Ей необходим этот кусочек мира и покоя, немного обычного и простого, человеческого, потому что выплеснуть кипящее внутри пламя ей пока некуда, а значит надо его приглушить на время, накинуть узду. Да, невозможно, но она всю свою жизнь только тем и занималась, что совершала невозможное. Дени улыбнулась, взглянув на спящую Искорку еще раз, и направилась к выходу, выскользнула в коридор, притворяя бесшумно двери и столкнулась глазами с Джоном. Обманчиво расслабленный, привалившийся к стене, с мечтательной улыбкой на губах, только вот в глазах тлеет внимательная настороженность. Хищник перед прыжком. — Ты что здесь делаешь? — хлопать ресницами, изображать невинность, он на трюк это покупается пусть и не всегда, но через раз точно. — Тебя жду, — ой, как мы улыбаемся очаровательно, умилилась она про себя, на лицедейство перед ней разворачиваемое глядючи. — А откуда ты знал, что я здесь буду? — продолжила она вкрадчиво мурчать. — Я вот и сама не знала где окажусь… — Ну так у стражи Драконьего Камня приказ с недавних пор — обо всех твоих перемещениях докладывать мне лично в любое время дня и ночи. Особенно ночи, — очень ласково и очень спокойно проговорил он, а в довершении всей этой возмутительной речи темный глаз его подмигнул ей весело, сверкнув отразившимся в зрачке отблеском огня. — Что ты сказал?!!! — взвился и рассыпался гулким эхом ее возглас, а вся игривость и спокойствие испарились в мгновение ока, факелы же на стенах разгорелись жарче и пламя их затрепыхалось, забилось, будто порыв ветра по коридору пролетел: — Ты! Ты… ты за мной слежку что ли установил?!!!!! — на плече испуганно запищала и забила крыльями мышь. — Не пугай зверя, — Джон шагнул к ней, аккуратно отцепил мышь от ее волос и от кружева шали, легко подбросил в воздух, выпуская на волю. Звереныш взмыл под потолок, сделал полукруг, спланировал мягко вниз, резко и капризно прокричал прямо в лицо им какое-то ругательство на своем мышином языке и унесся прочь. Это словно послужило сигналом для них обоих и дальше уже они не сдерживали себя в громкости. — Отмени свой приказ дурной!!! — требовала она. — Не смей за мной шпионить! — и ногой притопнула, о чем моментально пожалела — в расшитой атласной туфельке этот жест был умилительно смешон. — И не подумаю! — Еще как подумаешь! Вот сию же секунду пойдешь и … — И ничего! — перебил он ее. — Ничего я отменять не стану, а не уймешься так и вовсе будешь с сопровождением везде ходить. — Ты не посмеешь… — ошарашенно пролепетала она. — Еще как посмею! Напомнить тебе чем твоя недавняя прогулка ночная завершилась? — прищурил он глаза нехорошо. — И что с того?! Может вообще меня взаперти посадишь?! Ну чтоб точно уж ничего не приключилось! — она вся прямо кипела внутри себя, бесилась страшно, ощущая чужую волю, что может потягаться с ней на равных. Она почти забыла это чувство и сейчас ей было хорошо, хоть и злилась отчаянно на него. — Может и посажу — и непременно за вышивку! — произнесено это было с таким веселым самодовольством, что Дени чудом лишь совладала с порывом приложить его чем потяжелее, да и то скорее по причине отсутствия поблизости подходящего предмета. — Знаешь что?! — всеми силами она пыталась подавить обиду в голосе. — Я сейчас просто возьму и улечу! Куда глаза глядят! Потому что иначе ты не понимаешь! — Да ты минуту назад и не знала ни о чем! И не замечала! И дальше бы не замечала, если бы я не сказал! — Ну и не говорил бы! — совсем уж нелогично заключила она и лишь спустя секунду осознала всю суть ею сказанного. — Вот уж точно! Надо молчать было, кто только за язык меня потянул, — сразу же согласился с ней Джон, что стало последней каплей и Дени выпалив гневно: — Иди ты к черту, Джон! — резко развернулась и почти что побежала от него подальше. Побежала бы, если б не была крепко перехвачена поперек талии и прижата к нему так тесно, что воздух выбило весь из груди. Дернулась пару раз, скорее по инерции, нежели и правда надеясь вырваться, и затихла. — Дени, — горячая щекотка его дыхания пробежала по шее, моментально раскатываясь томной покалывающей волной по всему телу. — Пусти меня, — мрачно потребовала она. — Не могу, — в этот раз голос прозвучал приглушенно, он шептал это ей в волосы. — Ты только что пообещала улететь от меня. — Ой, тоже проблему нашел, — хихикнула она, откидывая ему на плечо голову, впрочем злиться на него от этого не перестала. — Как улечу — так и обратно вернусь. — На случай если ты ждешь от меня извинений, говорю тебе сразу и прямо — не жди! Не раскаиваюсь, во всем сейчас прав и менять ничего не стану, — проговорил он с невозможным спокойствием и развернул ее к себе лицом, не выпуская из рук. — Мы все это уже проходили, Дени. Ну да, он прав — все уже было и сейчас пытается зайти на второй круг. Они уже были рядом, но каждый — в одиночестве. Каждый варился в бурлящем котле своих мыслей, страхов, обид, разочарований и закончили они по итогу не плохо даже, а и вовсе никак. Если они вторично загремят в ту же ловушку — то это будет заслуженно, потому как чего еще заслуживают идиоты, не умеющие выучивать уроков, преподнесенных жизнью? — Да, все было, — проговорила она, наконец улыбнувшись и можно сказать, что услышала как с его плеч обрушилась и с диком грохотом покатилась куда-то в зияющую пустоту целая лавина, — и повторять мы не станем. — Больше никогда, — прошептал он, придвигаясь к ней ближе. Сейчас он ее поцелует, поняла она и поддалась порыву, потянулась первой, прикрывая глаза, уже улавливая его дыхание, вот сейчас они соприкоснутся губами и… протяжный и противный скрип пронзил тишину. Дверь. Чертова дверь, в которую она недавно бесшумно вошла и через которую так же бесшумно вышла. В широко распахнутом темном проеме — Искорка. — А нечего было так орать, — пожала плечиками под нежно-розовым кружевом ночной сорочки, — теперь вот разбудили ребенка, — зевнула демонстративно и сонно потерла кулачком правый глаз, в котором не было и малой капли сна. — Ну что вы смотрите? Идемте уже, укладывать меня, сказки там рассказывать, колыбельные петь и прочее, что полагается в таких случаях. Они с Джоном переглянулись и обреченно пошли вслед за невозмутимым ребенком и за тряпичным зайцем, коего она волокла за собой по полу, держа за длинное бархатное ухо. В подушечках пальцев отчаянно заныло при одном только взгляде на это тряпичное чудище, заяц был их с Ярой совместным творением, шили они его чуть меньше недели, многократно перекраивая и переделывая, извели кучу самых разных тканей, искололи к чертовой матери все пальцы, истрепали себе все нервы и довели себя же до бессонницы, поэтому когда пришили наконец на плюшевую мордочку малахитовые глаза-пуговицы, завершив тем самым свой тяжкий многодневный труд, то не сходя с места принесли клятву на крови из исколотых рук, что никогда больше ни к какому виду рукоделия не прикоснутся даже под угрозой смерти. Джона сложившаяся ситуация кажется от души веселила, как и все, с Искоркой связанное, впрочем как и саму Дени. Невыносимый ребенок был уложен, накрыт одеялом, любимый заяц был уложен рядом, а они с Джоном поместились с разных сторон от Искорки, полулежа поверх одеяла. В качестве платы за их ночные скандальные вопли была затребована сказка, при том непременно новая. Дени беспомощно развела руками — она все свои истории рассказала уже не по одному разу, а новых не отыскала, таким образом развлекать Искорку она предоставила сегодня Джону, у него даже если ничего нового не было в запасе, то удачно выходило придумывать прямо на ходу, перекручивая известные сказочные сюжеты, выворачивая их наизнанку и подбавляя жутких подробностей. Она так не умела, да и уметь не стремилась — слушать было куда как интересней и она слушала, растворяясь в звуках его голоса, который плыл по комнате туманной мерцающей дымкой и в дымке той вставали и рассыпались очертания происходящего в сказке. Вот девочка перед могилой матери, сжимающая крепко игрушку в руках, не понимающая еще всей сути и силы предмета, попавшего ей в руки. Вот свадебный обряд и чужая женщина на месте матери и взгляд исподлобья — тяжелый, неприязненный и не обещающий ничего хорошего. Вот жизнь, наполненная тоской и обидой, разговоры с неживым и уже взрослая дева, но все такая же одинокая. Вот ночное рукоделие — спицы, булавки и веретено, а после угасание единственной свечи и ложь, имеющая одну лишь цель — вытолкнуть на тропу к погибели. Вот путь через ночной лес, с сердцем от страха замирающим, крики сов, писк мышей и кротов, завывание волка вдалеке, шелест крон деревьев во тьме и странные всадники. Вот жилище ведьмы и костяная ограда вокруг, руки-засовы, челюсти-замки, прожигающие глазницы черепов-светильников… — Ты чего замолчал? — она с трудом вынырнула из омута сказки и вскинула глаза на Джона, когда тот прервался. — Она спит уже, — тихим шепотом ответил он. — И что? — таким же шепотом вопросила она. — Я не сплю. Рассказывай дальше, мне интересно. — Потом обязательно расскажу — обещаю, а сейчас пойдем, пока снова не разбудили. И не поспоришь ведь, потому Дени покорно опустила ресницы, соглашаясь, после чего они бесшумно сползли с кровати, каждый со своей стороны и не дыша прокрались к дверям, выпустившим их на свободу без всяких скрипов и прочих звуков. Уже в коридоре выдохнули и переглянувшись еще раз, не сговариваясь за руки взялись и тихими быстрыми шагами устремились прочь, окончательно выдохнув уже только на приличном отдалении от комнат Искорки и наконец позволив себе расхохотаться в голос над всем с ними сейчас произошедшим. Отсмеявшись, Джон стал серьезен и одновременно нехорошо весел, опасно и ненадежно балансируя между двумя этими состояниями и она опознала с удивлением разгорающееся в нем пламя боевого азарта, словно сейчас в его руках сверкнет отточенная сталь и он вклинится смертоносным вихрем в море людской плоти. Конечно же быть рядом с ним на поле боя ей не доводилось, зато сверху насмотрелась на завораживающий и страшный танец смерти, а перед его началом на такое красивое и такое жуткое лицо и на глаза с плавающими в глубине зрачка алыми искрами — насмотрелась тоже вдоволь. Ах, эти алые точки, светящиеся в глазах таких как они! Появление их означает только одно —жертва совсем близко. Вот и сейчас они мерцали и звали ее, тянули за собой, зажигая в ней ответное багровое свечение, потому он и всматривается ей в глаза сейчас так внимательно — ищет необходимое. Нашел конечно же, а найдя, принял какое-то решение. — Пойдем со мной, — позвал он ее. — Куда? — что-то тлело и зрело в воздухе, в груди же разливалось предвкушение сладкого и страшного. — Сначала переоденем тебя во что-нибудь поудобнее, а после отправимся устранять причину твоего нынешнего непокоя, думаю уже можно, — загадочно ответил он и сразу отреагировав на ее брови, сведенные вместе недовольно, посвятил в подробности о которых она и так догадывалась в общих чертах, — у нас есть еще уцелевшие с королевского флота. Только это мои игрушки, тебе они без надобности. Ты же мне их оставишь, — и улыбнулся так, словно речь шла о последнем куске любимого пирога на тарелке. Не спрашивает — утверждает со всей уверенностью. И утверждает без малейшего нажима, легко, лениво даже в чем-то. Распробовал по-настоящему. Оценил и проникся. Власть в самой вкусной и умопомрачающей своей вариации — без последствий и ответственности. И конечно же отдаст она ему этих несчастных, пусть играется, пусть вытаскивает воющих демонов с самого дна, пусть прикрывает глаза в экстазе наслаждения под кровавым дождем. — Оставлю, — прикрыла она ресницами победный блеск в глазах, — если скажешь то, о чем пока молчишь. — Ну так я и собираюсь, — продолжил как ни в чем не бывало, — среди них есть один, особенный, экземпляр. Вот он — для тебя. — Скажи мне, Джон, чего я еще не знаю у себя же дома? Что еще ты за моей спиной делаешь? — эти вопросы надо было задать, в ином случае они бы ее измотали и отравили изнутри. Такое уже было и вновь идти этим путем они не могли. — Я ничего не делаю у тебя за спиной, — медленно и спокойно проговорил он, вмиг посерьезнев и не отводя глаз, — разве что стараюсь тебя уберечь от излишних беспокойств, насколько это в моих силах. И эту игрушку не отдал сразу лишь потому, что должен был сначала убедиться в твоей готовности к подобным… встречам. Не думаю, что идею под ноги тебе его сразу же бросить можно назвать хорошей, да и от Аллераса до конца дней попреки выслушивать за такой поспешный жест тоже не хочется, если уж совсем честно говорить — тут, я думаю, ты меня понимаешь прекрасно. — Да, прости, — порывисто обняла она его, — я понимаю. Но мне надо было спросить, вслух проговорить. — Я знаю. Ты все делаешь правильно, — склонился к ней, целуя. — Однако мы спешим.***
Они спускались все ниже и ниже, углубляясь в самое чрево Драконьего Камня. Узкие коридоры петляли, двери грохали, решетки лязгали, факелы на стенах чадили удушающе, заливая пространство зловещим и тусклым рыжим светом. Звуки становились глухими и тяжелыми, воздух сгущался и отдавал холодной влагой. Наконец пришли. Еще одна дверь распахнулась и пропустила внутрь. — Не тревожить нас ни под каким предлогом, — голос у Джона, и так обычно довольно низкий, сейчас и вовсе уж драконьим рыком прозвучал. Дверь затворилась с тихим обреченным скрипом и они остались втроем. — Думаю, объяснять ничего не нужно, — сказанное им словно в тумане проплыло, а его прикосновение она почти не ощутила, всецело поглощенная разглядыванием человека перед собой. Довольно ладно скроен, разве что худощав немного и плечи узковаты или кажутся такими из-за неудобного и мучительного полуподвешенного состояния, когда вздернутые вверх руки скованы цепями, уходящими куда-то к тяжелым кольцам на потолке, а ноги свободны и достают до пола, но только лишь совсем чуть-чуть и для этого все время приходится прилагать усилия. Просто подвесить куда как милосерднее, хотя бы надежда обрести зыбкую опору под ногами не мучает и не дразнит, только вот милосердие из того, кто приказ этот, откровенно садистский, отдал, выбили напрочь, когда самого его обесчеловечили и обезличили, так что итог такой вот — закономерен и справедлив. Человек на цепях еще пытается, скребет подошвами поношенных сапог неровный камень, цепляется, ухватывает зыбкую точку опоры и верит, что продержится так достаточно долго, он еще не выбился из сил, а значит подвесили сюда его не так давно. Это правильно — измученный и теряющий сознание от тягучей боли в рвущихся мышцах, тихо подвывающий от того, что суставы не выдержали тяжести тела, вполне вероятно, что с затуманенным рассудком — такой он ей не нужен. Дени продолжила рассматривать мертвеца перед собой. Самые обычные взлохмаченные русые волосы. Самое обычное лицо, ничем не примечательное и ничем не запоминающееся. Пройдешь мимо такого и в следующий же миг позабудешь, разве что глаза… но глаза надежно скрыты за повязкой. Ну это успеется еще, взглянуть в глаза почти героя. Почти — страшное слово, неприятное, едкое, издевательское. Ее взгляд скользнул по скованным рукам — интересно он еще что-то ими чувствует? Смогут ли эти пальцы еще раз натянуть тетиву? И самое главное — достанет ли в этом сердце мужества, чтобы повторить содеянное? Проверить это проще простого. Она приблизилась. Пленник вздрогнул и замер, от него волнами расходился естественный и здоровый страх неизвестности, пожалуй одна из немногих форм страха, которая имеет право на существование, как минимум, потому что этот вид страха тесно сплетен с выживанием. Подбородок чуть вздернулся вверх, челюсти сжались — готов к неизвестности. Смелый мальчик и глупый. Ее рука метнулась вперед и сорвала повязку. Увы… глаза у него самые обычные, невнятно серые с зеленцой, моргает ошарашенно от такого внезапного прекращения своей вынужденной слепоты. Ну она не торопит, пусть привыкнет, осмотрится, осознает. Глаза округлились — вот и осознание пожаловало. Рот схватил слишком большой глоток воздуха, немедленно закашлялся, выплевывая сдавленное: — Ты! Это ты! — Я, — решила не отрицать очевидного. — Ну давай знакомиться что ли, — просияла она улыбкой, — кто я, ты несомненно знаешь, а вот кто ты? Можешь начать… нет, не с имени — имя ничего не даст и ни о чем не скажет, а вот… Сколько тебе лет? — впилась она в него глазами. Ожидаемое молчание в ответ и ослепительно белая волна чистой, ничем не разбавленной ненависти. Прямо таки священным огнем пылает, не удивительно, что попал аж дважды и единственный из трех — смог попасть почти в сердце и даже сам выжить исхитрился. Ах, и тут это омерзительное «почти», прямо преследует словцо это паскудное последние дни. — Я жду ответа на свой вопрос, — напомнила она дружелюбно. Конечно же вместо ответа получила все то же презрительное молчание и тень другого страха. Началось. Он пока еще не ощущает этого страха, не понял куда попал и весь до краев напитан иллюзией, а вот она уже почуяла и рассмотрела эту восхитительную отраву, что тонкими росчерками пробирается, вживляется в чужую душу, обещая в скором самом времени целиком ее захватить. Взгляд ее на мгновение оторвался от жертвы и метнулся чуть в сторону — он чувствовал ровно то, что и она! Стоял, вперив свои адские глазищи, которые как сама тьма сейчас, в лицо обреченной жертвы, которую ранее сам же и приволок сюда, чтобы позже отдать ей на потеху… быстро выучился. — Итак, я все еще жду, — снова проговорила она, — отвечай уже своей королеве, мальчик. Глаза напротив распахнулись изумленно и кажется даже оскорбленно, словно она ему пощечину прилюдно отвесила — вот и нащупалось слабое место. — Ты мне не королева! — выплюнул с клокочущей ненавистью, впервые подавая голос, а дальше слова полились сплошным потоком, давно и с превеликим усилием сдерживаемым. — Не королева никому! Тварь! Мерзость! Ненавижу! Исчезни! Сдохни! Не королева! Не королева! Не королева! Не королева!!! — крик взлетел высоко под сводчатый потолок, истошно прозвенел, отражаясь от грубого камня и резко оборвался, захлебнувшись. Губы Джона чуть виновато вздрагивают, а темный глаз подмигивает ей беззаботно, когда он мягким мурчанием шепчет: — Извини, не сдержался. Под звуки булькающие, хлюпающие и шипящие на пол летят кровавые сгустки от которых откашливается их гость. Ему временно нет до них никакого дела, все его существование сейчас заполнено болью, через пылающее марево которой его безжалостно протащила тяжелая рука Джона и вот уже та же рука сдавила горло — несильно, скорее внимание привлекает, давая вместе с тем понять, что передышка окончена. По тонким темным чешуйкам короткого наруча ползет неспешная струйка крови, когда Джон сжимает в руках лицо, заставляя смотреть себе в глаза, гость их впрочем не сопротивляется и бесстрашно смотрит Джону прямо в лицо. — Попробуем еще раз, — спокойно и даже с мягкой доброжелательной улыбкой предлагает Джон. — Ее милость задала простой вопрос — сколько тебе лет? — Девятнадцать, — на сей раз сговорчиво хрипит пленник. — На момент штурма столицы было… — Джон на секунду хмурит ровные брови, — пятнадцать? Или уже шестнадцать исполнилось? Идеально! Самый дурной возраст! Отменная память и отсутствие мозгов прилагаются по умолчанию, — интерес его к пленнику исчез в момент и тот вскрикнул помимо воли, когда его оттолкнули будто ненужную тряпичную куклу под звон цепей. Дени не смотрела на этого мальчишку, ее интересовал Джон и мысль что пульсировала лихорадочно в нем сейчас — еще немного и он все поймет и сам распутает весь клубок ловушки. Должен понять. Вот сейчас — последняя тень сомнения в глазах, последние точки сведены в единую линию и картинка сложилась. Он все понял. Прикрыл глаза и тихо засмеялся, уходя в тень, отдавая ей игрушку. На нее смотрели расширенными зрачками. В груди тлела и разгоралась искра паники и отвращения — гость их начинал понемногу осознавать куда его забросила жестокая рука судьбы. Ненависть полыхала белым цветком, казалось помести его посреди самой темной ночи и он сможет заменить собой солнце. Никакой мести, ни малейшего желания причинить боль, стать причиной страдания — лишь надежда, острая будто клинок. И ничего для себя самого, полное самоотречение и готовность умереть во имя недопущения повтора. Сильно и страшно, неудержимо и нечего такому противопоставить, но что-то ведь его подкосило? Тонкая нота тлена в самой глубине души, что смогла выплеснуть на поверхность, просочиться отголоском лишь, но свое извечное предназначение все же исполнить — подточить душу, исказить изначальную чистоту, украсть нетронутость и непорочность. Страх? Секундное желание мести? Может быть нота ликования в душе? Гордость, что сумел совершить невозможное, перетекшая плавно в гордыню? Крохотное удовлетворение, вызванное мелькнувшим в памяти образом? Информация эта была ей без надобности, но она хотела знать, потому, не щадя совершенно, уперлась глазами в глаза, пробивая брешь в естественной защите, разрывая безжалостно, ибо беречь тут было нечего и бессмысленно — на ту короткую вечность, к которой она его уже приговорила, вполне достаточно, о большем же и речи не шло. — Застежка на моем камзоле — вот причина твоей неудачи, — заговорила она, — так сказал мой мейстер. Думаю, он и сам в подобную вероятность не верит, а уж мы-то с тобой и подавно знаем, что кусок посеребренного металла к произошедшему не имеет никакого касательства, не так ли? — подмигнула заговорщически и предложила от души: — Только ты не говори никому, пусть это будет нашей маленькой тайной, хорошо? Я тоже никому — клянусь! — заверила пылко. — А теперь я посмотрю, что у тебя внутри, — губы исказила ласковая улыбка, — ты же не против, да? — глаза прищурились и она погрузилась вся в поток, что хлынул на нее из свежих порезов и пробоин в чужой душе. Отвратная необходимость. Мерзость. Никто и никогда не любил и не желал такое делать, всячески избегая, но порой прибегать к подобному приходилось. Назвать увиденное телами — погрешить против истины, скорее скелеты, кости с ошметками обугленного мяса, а больше ничего и не осталось — всего лишь один скользящий залп драконьего пламени. Отчаянные крики и ругань до этого — она хотела бежать, она не верила никому, не верила, что кто-то их защитит, не верила в королей и уж тем более в королев, но ее не послушали и вот та, что когда-то ему колыбельные пела перед сном, обратилась в безликие паленые останки — вместе с младенцем на руках. Но дело не в ней, не в матери, не она стала червоточиной в отчаянно белой душе. И даже не новорожденный братик. Дени искала дальше и нащупала одного из городских стражников, тело, присыпанное пеплом, располосованное причудливыми изгибами — дотракийский аракх, тут никаких сомнений. Только вот снова мимо — отец лишь слепящего света добавлял, возвышал своей смертью мотив этих выстрелов. Она искала дальше, продираясь еще глубже, не обращая внимания на то как бьется и воет жертва в ее руках — она его в самом прямом смысле на куски разгрызет, если потребуется, но до истины долезет. Она все перебирала и перебирала, отбрасывая прочь ненужное ей, порой грубо разрывая, обрезая связи с чем-то несомненно важным ему и наконец нашла — грязным серо-красным, размытым пятном тлело жуткое страдание, перешагнуть которое не получилось — высоко задранные юбки, широко раскинутые в стороны ноги, окровавленные бедра, истошный крик, мольбы, слезы, отчаянные и совершенно бесполезные попытки отбиваться и как результат разбитое лицо, а по завершении всего — бесхитростно перерезанная глотка. И даже юбки не потрудились опустить, это его почему-то и добило, стало окончательным толчком в спину от которого повалился на усыпанный пеплом пол и выл в голос — то ли в молитве, то ли в проклятии. Неужто это было так трудно? Всего лишь одно непринужденное движение руки — но и его пожалели, не сочли нужным, не подумали должно быть даже. Да и зачем? У мертвых ведь нет стыда. Зато у живых есть сердце, которое любит. Вот уж действительно любовь — великая сила. И великая слабость. Она обернулась к Джону, который терпеливой тенью просто ждал пока она отыщет и рассмотрит то, что он и так понял прекрасно, пусть и без всех этих подробностей, что она выдрала из чужой души. — Вот так оно и происходит, ты весь укутанный в свет идешь творить нечто геройское, а по итогу остаешься один на один с результатом своей непростительной наивности, не так ли? — Джон выступил из тени. — Ну и зачем? Мертвых не вернуть, а короля, что тебя на убой отправил, с тобой здесь нет. Или есть? — вскинул голову, куда-то во тьму всматриваясь, прокричал громко, разгоняя тягучее эхо: — Ты здесь, брат? Отзовись! В ком ты засел? Я же все равно отыщу тебя… — полился дальше мерным тихим речитативом, будто заклинание читал, — выходи, покажись мне, взмахни крылышком, стукни по камню, звякни цепью, прикоснись, прошепчи, посмотри, подумай, дай мне зацепку, я же все равно найду и выволоку тебя на свет… Замолчал. Несколько стремительных шагов и ничего не понимающая жертва заколотилась в его руках, пытаясь тщетно как-то избегнуть соприкосновения, которое неумолимо нахлынуло, руки сцапали резко, сдавили больно, намертво фиксируя лицо у себя в ладонях, а губы прижались к губам в жестком неподвижном поцелуе. Время остановилось, тишину нарушали только отчаянный звон цепей и возмущенное мычание пленника, вовлеченного против воли в мучительный поцелуй. Отпустил наконец, криво изогнул губы в пародии на улыбку. Рука немедленно зажала рот, готовый исторгнуть крик и целую лавину дурных слов. Внимательный взгляд глаза в глаза заткнул пленника окончательно, без всяких слов напоминая, что насильно взятый поцелуй — пожалуй самое прекрасное, что с ним здесь произошло — в сравнении с предстоящим. — Сказал же — найду. Я все-таки у себя дома, не стоит о таких вещах забывать, — подмигнул, сплюнул сочно чужой кровью, оставляя на грязно-сером полу яркий алый росчерк, утер рот тыльной стороной ладони. Дени мысленно поаплодировала ему — и себе. Происходящее сейчас перед ней лишний раз подтвердило полнейшую ее правоту абсолютно во всем, что касалось Джона. Вслух она, разумеется, этого говорить не стала. — Я не скажу, что это неожиданно, но… — Дени только головой покачала. — Я ведь четко проговорила тогда — никаких посторонних глаз не потерплю, но видать желание подсмотреть, что там у соседей перевешивает все. Вот она, движущая сила мира и имя ей любопытство! — Я бы с тобой поспорил о силах, что движут мир и главное о том куда они его, бедолагу, толкают так упорно, но не сейчас, — немедленно отозвался Джон. — Да, не сейчас, — согласилась с ним она. — Ты все увидел? Я могу начинать? — Дай мне минуту еще, — попросил он, получил утвердительный кивок и снова подошел к лучнику, чье имя они так и не спросили — потому что ему подобные должны и обязаны уходить безымянными. Иначе забвение не выковать. — Почему? — внезапно сорвался вопрос с разбитых окровавленных губ и взгляд, полный странной, почти детской, обиды устремился к Джону. — Зачем ты с ней здесь? Ведь это ты убил демона в прошлый раз… Дени про себя только вздохнула скорбно. Теперь она еще и демон, а недавно просто была спятившей королевой пепла и пришлой завоевательницей. До чего же еще докатится желание упрятать правду подалее? Какими еще слоями нелепой лжи укутают истину? — Нет, мальчик, это тебя обманул кто-то, — произнес Джон спокойно и даже ласково, — я никогда не убивал мою королеву и возлюбленную. Это дело рук какого-то безымянного бастрада с Севера и он давно мертв. А мы здесь и ты с нами. А вот король твой сбежит как только начнется самое интересное… впрочем ты не понимаешь о чем я. Зато понимаешь другое — сейчас будет больно и страшно. Долго будет. Он тоже это понимает, так ведь братец? — впился взглядом в застывшее лицо, в тень за чужими глазами — холодную и враждебную. — Запомни, брат, за каплю крови — сотня жизней. Для начала. Что там пытался лепетать этот мальчишка-лучник уже пролетело вскользь и не было услышано, а еще один хлесткий удар закрыл ему рот. Их с Джоном взгляды пересеклись. Уголок рта его пополз вверх. — Мне даже сейчас с тобой бесконечно хорошо… пожалуй, что сейчас даже особенно хорошо, — получила она внезапное признание, отвечать ничего не стала, лишь улыбнулась в ответ и мягко обняла пленника со спины, прижимая ладони к его груди тесно и плотно, тот весь вспыхнул, задохнулся, захлебнулся и задергался, силясь выскочить из ее рук, не понимал еще… Закрыть глаза и поднять плавающее в крови и никогда недремлющее пламя, вывести в мир, почувствовать как с приятной щекоткой и приветственным потрескиванием по рукам пронесутся первые искры и выплеснуть наконец жар на поверхность. Крик нарастал, взлетал к небесам, затихал, перетекая в надрывный стон, тот оборачивался рыдающим подвыванием. Кровь ползла медленными струйками, кожа обвисала тонкими палеными лентами, густой запах гари пропитывал собой все, в него вплетались ноты металлического запаха крови. Самыми кончиками пальцев она скользила по открытому телу, едва прикасаясь, расчерчивая линии, выжигая на живом, искажая изначально данный облик до состояния узнаваемого кошмара — она всегда хорошо рисовала, хоть никогда и не училась этому. Джон повел плечами, потянулся лениво, стянул волосы в тугой узел на затылке, сверкнул рубином в изголовье острой шпильки, закрепляя. Откуда-то с себя сдернул очередное лезвие — короткое и тонкое. Он сейчас большую часть времени так — весь напичкан чем-то острым и она даже знала от кого привычку эту он подхватил, они вообще друг у друга всего плохого понабрались за тот короткий промежуток времени, что провели рядом. Сталь впилась в плоть, вытаскивая вопль хриплый и измученный, провернулась, отрезвляя этой новой болью, не позволяя укатится за грань сознания, потому что так просто таких как этот мальчик не отпускают, их через все круги преисподней протаскивают, не позволяя и секунды милосердного забытья — не заслужили. Герои должны не только героически жить, но и стоически подыхать в муках, иначе какие же они герои? А некоторым чародеям коронованным — сомнительная наука будет, не ума так хоть страха прибавит. Как зачарованная смотрела она на руки Джона, как его пальцы погрузились в разодранную плоть, выпачкались в крови и двумя, указательным и средним, он провел две короткие косые черты по ее скуле, закрывая золотой росчерк. А ведь он клялся всеми богами, что вместе с ней больше в таком не участвует, что не подпустит ее и близко, что все сам, ежели вдруг надобность возникнет и вот сам ее сюда привел, сам отдал пленника ей на расправу, сам стоит тут и вполне добровольно играется с чужой смертью. Дени протянула руку, прикасаясь в разорванной ране, не обращая внимания на уже близкое к безумию подвывание на одной низкой ноте, и пара кровавых полос вспыхнула на скуле у Джона… он шагнул к ней, поймал за запястье, погружая снова ее руку в кровь, страдающий вскрик взлетел и угас, протягиваясь тонкой дымкой хрипящего звериного стона над самым полом, а Джон провел ее пальцами по своему лицу — от самого лба и вниз, расчерчивая себя кровью и скользя языком по ее ладони… эта ночь обещала стать очень долгой.***
Приглушенный траурный лязг дверных петель отрезал от мира и спрятал от посторонних глаз тайну. Там внутри стелились тонкие дымные побеги и таяли в холодном воздухе, там стоял сочный запах горячего металла, соли и пламени, там догорал сиротливый факел на стене, погружая в непроглядный густой мрак зрелище омерзительное и завораживающее. Здесь же стояла мягкая прохладная тишина, воздух втекал в легкие рваными глотками, древние камни были безучастны и безмолвны, трепыхались слабенькие отблески пламени, в плавной аритмии вечного движения танцевали медленно рассеянные тени по стенкам. Сюда они и выкатились сытыми темными тварями, в узкий коридор, к стенам которого прислонились спинами, замерев напротив друг друга. Эмоции перехлестывали через край, чувства обострились, мир сделался тонок и прозрачен, а некая граница сломана, без какой-либо надежды на восстановление. Еще один шаг — сделан, еще одна преграда на пути — сметена. Взгляды скрестились и так замерли. Дыхание вырывалось тяжелыми хрипами. Разделяющее их узкое пространство — всего два шага. Джон шагнул первым и она уже не сдерживаясь просто прыгнула на него, вцепляясь в плечи, обхватывая ногами за талию и тут же была им подхвачена, а спину обожгло короткой болью, когда он вжал ее в стену несколько неосторожно, ища точку опоры. Они целовались как безумные, словно боялись куда-то не успеть, сталкиваясь зубами, кусаясь и сплетая языки, громкое дыхание, стоны, нетерпеливое рычание — все смешалось и ползло по мрачным темным коридорам, разгоняя все живое на пути, будто некий отравляющий туман. Хорошо, что никто не видит их сейчас и не слышит, не для чужих глаз эти страшные поцелуи, не для случайных ушей эти жуткие звуки, из них хлещущие мощным потоком, никто не должен видеть как они вдыхают запах гари и паленого мяса, как пьют этот запах и никак напиться им не могут, как языки скользят медленно по коже, вылизывая с нее кровь, сажу и смерть. Надо было остаться в платье, мелькнула в голове мысль под безуспешные их попытки выпутаться из одежды, не разрывая объятий и не меняя позы. У Джона видимо и случайных мыслей не мелькало, а его адские глазищи плавили ее и возносили куда-то за пределы мира, когда она улавливала их темное свечение сквозь полуприкрытые веки. Изнутри прорывалась неконтролируемая дрожь, вся она мучительно пылала и хотела сейчас только одного — ощутить его внутри, соединиться наконец окончательно и не разрывать больше никогда эту связь. Дать выход этому пламени было необходимо, выпустить его, иначе ее просто на клочки разорвет, раздерет всю, взорвет изнутри, словно сбесившийся вулкан. Воздуха катастрофически не хватало, все заволакивало жаром и тьмой, остатки разума помахали ручкой на прощание и скрылись в неизвестном направлении, оставляя их наедине с одним лишь желанием, которое их подчинило полностью и они делали то, что делать им было нельзя. Но сейчас это уже не имело значения. Она хотела ему сказать, чтобы выпустил на секунду, поставил на пол, чтобы уже самой развернуться послушно к стенке, упереться руками в камень и чтобы он уже взял ее, оказался внутри, заполняя ее снова и снова, закручивая время в бесконечную спираль дикого огненного ритма… и сказать ничего не успела. Все тело выломало, выгнуло, натянуло тугой струной и прошило острой болью и жгучим огненным наслаждением. Голос ее разнесся по всему пространству, разлился стремительной волной, выстанывая, выкрикивая, выплескивая в мир лишь слабый отголосок божественного чувства, переживаемого ей сейчас. И видимо накрыло ее этим безумием не одну — Джон стиснул ее так, что наверное чудом не переломал ребра и его голос низким тягучим стоном полетел вслед за ее, догоняя и сплетаясь уже далеким эхом. Она резко и вместе с тем мягко как-то внезапно рухнула вниз, не сразу сообразив, что это Джон не удержался и сполз на колени, не выпуская ее при том из рук. Легкая, чуть покалывающая приятно будоражащими иголочками, эйфория накрыла с головой, утопать в ее невесомом туманном безвременье было чудесно, хотелось, чтобы это состояние никогда не прекращалось, хотелось поймать его и остановить, усыпить само время, но время никому подвластно не было и постепенно окружающая реальность начала проступать, вырисовывая контуры и наполняя их объемом и жизнью. Успокоить дыхание было непросто, да она и не стремилась это сделать, вдыхала рваными глотками воздух, откинув голову чуть назад и полностью расслабившись, глаза пока предпочитала не открывать и просто слушала такое же сбитое дыхание рядом, ощущала горячее тело и даже расфокусированный взгляд из-под ресниц улавливала. — Кажется… наши отношения только что… вышли на новый… уровень, — хрипло, с большими паузами, с трудом справляясь с собственным голосом, проговорил Джон. — И я не готов пока это обсуждать, — последние слова сказал на одном дыхании и сразу шумно втянул в себя воздух. — Хватит уже врать! — так же одним выдохом выплеснула она и переведя дух, уже медленнее проговорила: — Ты готов давно и ко всему абсолютно, просто не хочешь. — Да, я просто не хочу, — справился наконец Джон с голосом и тот перестал скакать и вибрировать. — И если это безумие, то возвращать разум я не желаю, — он притянул ее совсем-совсем близко и стал расцеловывать короткими поцелуями, нежными и невыносимо чувственными, скользя ими по ее лицу, по шее, по рукам, везде где мог дотянуться и где была открытая обнаженная кожа. Оттенок чего-то запретного висел над всем с ними здесь случившимся, перемешивая самым удивительным образом земное и небесное, спутывая непорочность и соблазн, окутывая их непременной чуть досадливой дымкой робкого стыда. — Джон, — позвала она негромко. — Тихо, — попросил он, — не порть момент. И так скоро само все рассыпется. — Джон, это что-то очень нездоровое сейчас было, ты понимаешь? — проигнорировала она его просьбу. — Знаю, — оторвался он от нее наконец, обрывая цепочку поцелуев, — и меня это нисколько не тревожит. Хотя конечно это… — он замолчал, потому что Дени наконец открыла глаза и сразу столкнулась с его взглядом, так они смотрели не мигая несколько секунд, после чего разразились громким смехом, а щеки сразу вспыхнули предсказуемо. — Нет, нет и нет, — решительно тряхнул он волосами, слипшимися от крови, — мы не станем про это говорить! Это… это… у меня слов просто нет! — Ох, Джон, у меня тоже, — она спрятала лицо у него на плече, так было спокойнее, — и я пожалуй тоже не хочу про это говорить. Может быть позже. Или никогда. И мне было прекрасно, хоть и странно. И еще нам срочно нужно в ванную, потому что я отказываюсь существовать в таком виде, — выпалив весь этот спутанный поток фраз, она замолчала. — Да, было странно и одновременно хорошо. Но повторять мы не станем. Наверное. Тихо. Ты этого не слышала, а я не говорил. Нам и правда надо себя в порядок привести, — получила она ровно такой же нестройный ряд высказываний, произнесенный над ухом у нее прерывистым шепотом. Расцепить объятия, подняться, с приглушенными стонами и раздраженным шипением, потому что подгибающиеся дрожащие колени никак не были ожидаемы, отдышаться, отсмеяться пару раз в процессе и наконец уже пойти отсюда прочь. Говорить не хотелось ничего совсем и Дени просто молча передвигала ноги, мерно цокая низкими окованными каблучками своих сапог. Джон постепенно приобретший свое обычное обманчивое спокойствие и легкую плавность движений, шел рядом, чуть приобнимая ее на ходу за талию, выдав перед этим откровение о том, что всю сознательную жизнь неровно дышал в сторону одежды из кожи, а теперь вот и вовсе возлюбил всем сердцем. И теперь они шли сопровождаемые своим же истерическим смехом, пока не вышли на поверхность к помещениям где располагались обычно стражники и где неизменно восседал и бесконечно с кем-то играл в кости Зоркий Дейв, смотритель местных подземелий. Прозвище Зоркий когда-то прилипло к нему в качестве издевки над утраченным некогда глазом, только вот и одним глазом Дейв видел больше чем некоторые двумя и был достаточно умен, чтоб уцепиться за теплое тихое местечко, пересидеть темные времена, а теперь вот прижился и оказался внезапно очень на своем месте, потому как был невозмутим и любую самую несусветную дикость здесь творящуюся воспринимал как нечто обыденное, ничему не удивлялся, вопросов не задавал, языком не болтал, из всех пороков имел разве что безобидное пристрастие к игре в кости, никогда впрочем не проигрываясь в пух и прах. Еще имел нешуточное увлечение по части изготовления всяческого крепкого пойла, рецептов которого, как болтали, было у него великое множество, среди которых особое место занимал некий напиток, обладающий, опять же по слухам, свойством вызывать видения. Глотнуть хоть раз изумрудно-зеленую жидкость с сухим травным запахом Дени так и не решилась ни разу, в отличие от Джона, который из чистого любопытства приложился к таинственному напитку и начисто развеял все слухи о возможных видениях. С другой стороны Аллерас, приложившийся до тех же бутылок «исключительно научного интереса ради», утверждал, что видения были, а именно мелкие крылатые девы летали, звенели противными голосами, вереща на все лады, а после выплясывали в винных бокалах и напоследок украли у него все перья для писем. Когда же Дени подступила к Дейву с вопросами, то получила лишь хитрую довольную улыбку и признание, что творение свое он сам не пьет почти, а когда такое приключается, то делает это в дозах столь малых, что о каких-то дополнительных эффектах, кроме легкого расслабленного безразличия к миру со всеми его несовершенствами и говорить не приходится. В итоге она ушла к себе, прижимая к груди гладкую округлую бутыль, запечатанную воском, в которой плескало и таинственно мерцало то самое полынное зелье, бутыль та была помещена в дальний угол стеклянного шкафа в ее комнатах и она изредка бросала на нее взгляд и подумывала, а не отправить ли ее в дар своему бывшему деснице, чтобы тот, вылакав содержимое, гонялся по всему Красному замку за полуголыми крылатыми девицами, вгоняя в шок и панику всех прочих и особенно короля. Какого-то видимого эффекта на Дейва их жуткий вид не произвел, тот лишь вскочил со своего скрипучего кресла, побросав какие-то бумаги, над которыми терпеливо восседал ранее, отвесил им почтительный поклон, а придремавшему прямо за столом стражнику пробуждающий подзатыльник уже было вознамерился выписать, но рука его занеслась и замерла, не долетев всего немного до головы спящего — это Джон его остановил коротким жестом. — Не было нас тут, — пояснил Джон свое решение шепотом. — Не было вообще никого! — тихо и понятливо подтвердил Дейв. — Ни одной живой души за всю ночь мимо не проскакивало. Внимательный его светло-карий глаз пробежался по ним, оценивая. Темная, с проседью, бровь чуть выгнулась, но смотритель темниц конечно же промолчал, поняв все и без дурацких непозволительных вопросов, оно и немудрено — вид их сам за себя обо всем рассказывал со всеми красочными подробностями тому, кто не лишен зрения и хоть какого-то ума. И если зрением Дейв был обделен ровно вполовину, то умом напротив наделен весьма щедро. — Мы там беспорядок оставили… — начал Джон вкрадчиво и сам же себя оборвал весьма красноречиво. — Приберем, — моментально отозвался смотритель. — Подарки для коронованных особ должны выглядеть пристойно, не так ли, Дейв? — поинтересовался Джон с легкой улыбкой. — Займусь лично, — на лету поймал тот все сказанное и все между слов упрятанное. — Ты снова собрался это сделать? Зачем? — вопрос слетел с ее губ как только они покинули отвешивающего очередной поклон Дейва. — Решения принимать, от которых плохо всем, кроме него, научился ведь, пусть и на последствия смотреть научится, особенно на такие вот… неаппетитные, — по губам его проскользнула дерганая кривая улыбка. — А то мы с тобой как обычно по уши в грязи ползаем и мертвечиной от нас разит за версту, а он сидит весь светел и благообразен под чардревом и снова ни в чем не виноват. Сколько можно?! Он говорил сейчас абсолютную правду. Правда эта была крайне непривлекательна, но эта правда была о них и приходилось ее принимать. Джон вот принимал — легко и спокойно, хоть тоже восторга не испытывал, значит и она сможет. В груди вспыхнуло что-то, зазвенело тоненько, кольнуло больно и в один миг стало пусто и так тоскливо, что в пору пойти в петлю влезть, только вот ведь не поможет ничем, потому что ничего не вернуть, не изменить и не исправить.***
Вода струилась неспешно по темным волосам, снова и снова прополаскивая их непослушную густоту, руки ее перебирали эти шелковистые пряди, которые сейчас распрямились, отяжелев от воды и прерываться она никак не желала. Откуда у нее такая страсть с чьими-то волосами играться? Тот кто ее знал неплохо, сказал бы, что все с кхала Дрого и его роскошной косы началось — и ошибся бы. Все началось раньше и с Визериса, с тех времен когда он не был еще так измучен и так обозлен на весь мир, когда он еще не вымещал на ней свои неудачи и разочарования так явно, когда еще способен был принять от нее ту любовь и ласку, что способна была ему дать маленькая девочка. Она подолгу старательно причесывала его волосы, распутывая терпеливо маленькими пальчиками, стягивала аккуратно передние пряди на затылок и скрепляла их там брошью из драконьей кости, брат устало прикрывал глаза и позволял себе короткую передышку от неиссякаемой ненависти, которая и была единственным источником его жизненной силы, потому что все остальное у него отняли. Они в гробовом молчании прошли через замок, пришли сюда, в ее покои, захлопнули двери намертво, уронили, не сговариваясь, тяжелые шторы, отрезая себя от начинающегося рассвета и погружая во тьму, зажгли свечи и после так же молча разделись и теперь в полнейшем безмолвии смывали с себя следы последних часов своей жизни. Строго говоря они уже закончили и сейчас просто сидели в горячей воде, утопая в клубах пара, а она все никак не могла волосы его в покое оставить, хоть и вымыла давно из них всю кровь и весь запах гари. Ее волосы тоже давно были чисты и сейчас облегали голову сверкающей серебристой шапочкой, стелились по спине гладкой широкой лентой. Они вообще были оба сейчас отмыты до блеска и скрипа, отполированы, вылизаны, вылощены, словно и не они сюда час назад ввалились в таком виде, что не у каждого палача случается после насыщенного трудового дня. — Так все, отпусти меня, — терпение Джона с треском лопнуло и он выскользнул из ее рук, с громким плеском и рассыпая кучу брызг, перевернулся, укладываясь на спину и ее к себе притянул, прижал так, что она удобно улеглась на нем, устроилась уютно, в кольце его рук свернулась, прильнула щекой к горячей гладкой коже на плече и так замерла. Сердце у него отстукивало свой ритм ровно и сильно, Дени слушала его биение и понемногу приходила в себя, сбрасывая налипшее на нее чувство безысходной тоски, успокаиваясь и отогреваясь, потому что несмотря на весь пышущий жар она там, внизу, жутко замерзла. От такого близкого ощущения его разгоряченного тела рядом голова у нее чуть кружилась, внутри расцветало что-то трепещущее, мучительно-сладкое, томительное и невыносимо приятное, от чего она таяла как воск от пламени. — О чем ты думаешь? — мягко прозвучал над ухом его голос и сразу же объяснил причину такого любопытства, обычно ему не свойственного совсем. — Мне не по себе немного от твоего молчания, такое чувство, что снова ты нечто самоубийственное затеваешь… Дени подумала было возмутиться на такую в отношении себя подозрительность с его стороны, а после решила, что и она и события недавние вполне такую его настороженность объясняли и сама она бы еще неизвестно как на каждую мелочь на его месте реагировала, и возмущаться передумала, а вместо этого прижалась к нему теснее, обняла покрепче, для верности еще и ногу на него забросила и только потом ответила. — Ничего я не затеваю, просто мне хорошо и спокойно и говорить не хочется. И отпускать тебя не хочется тоже. И никуда выходить ближайший день как минимум, — рука ее прокралась осторожно от груди к шее, вползла под волосы ему и там вытащила из общей массы волос мокрую скользкую прядь, ухватила ее крепко, накрутила на пальцы и только тогда угомонилась окончательно. — Тогда молчи, — милостиво разрешил он ей и тоже пришел в неспешное движение, удобнее укладываясь в горячей воде и еще теснее с ней обнимаясь. — Только ты же понимаешь, да, что еще несколько часов и кого-то принесет по твою душу? Или по мою. — А мы скажем, что никого нет дома, — томно мурлыкнула она. — У нас тут полно самых разных и чудесных людей, среди них есть немало очень умных — разберутся уж как-нибудь без нас. — Хороший план, — согласился с ней Джон, — мне нравится. Они снова замолчали. Горячая вода расслабляла и забирала остатки напряжения, усталости и диких перепадов настроения, что им пришлось пережить. Его руки скользили по ней неспешно и беспрепятственно, гладили, сжимали, ласкали вроде бы невинно, но в невинности этой сквозила такая необузданная чувственность, что ее всю невольно пробирало дрожью время от времени. Она знала, что он остановится по первому ее слову, да что там слову — одного взгляда хватит, только останавливать его не собиралась, а лишь приподнялась чуть и облокотившись ему на грудь смотрела на сплав разнеженной расслабленности и разгорающегося пожара в его глазах. — Главное не уснуть, — напомнил он ей, обрывая молчание. Опасение это было не на пустом месте высказано, случалось им уже как-то раз заснуть и проснуться от того, что уже ушли с головой под воду и захлебываться начали. Мерзейшее ощущение, повторять которое не хотелось совсем никогда. — Мы не уснем, — уверенно заявила она. — Мы в тот раз тоже так думали, — в голосе его сквозила насмешливая самоирония. — Так что давай-ка из воды выбираться, а? — Давай попозже, — попросила она и вдруг встрепенулась и аж подскочила с громком всплеском, вспомнив о важном и уставилась на него, в ответ получив вопросительно выгнутую бровь. — Ты обещал закончить сказку! — Дени, ты серьезно? — рассмеялся он тихо. — Да! Давай так — ты рассказываешь, что там дальше было, а после мы идем спать, — сложила она немедленно брови в капризный и несчастный домик и приготовилась на всякий случай даже слезу пустить, но не потребовалось, к счастью. — Какое же ты все-таки дитя, — протянул руку, погладил ее по щеке, коснулся подушечками пальцев ее чуть приоткрытых губ и сдался, — на чем я там остановился? — Она пришла к домику ведьмы, — немедленно подсказала довольная Дени, снова на него укладываясь, прикрыла глаза и вся изготовилась слушать.***
Рубин наливался сочным кровавым светом, отбрасывая тревожные блики на тонкие точеные ключицы, пульсировал, будто внутри него билось живое сердце, мигал и мерцал нервно и даже несколько раздраженно, отражая таким образом эмоции своей хозяйки. Кинвара была взбудоражена и зла, роскошная винная грива ее была всклокочена и растрепана, потому как она то и дело принималась нервно перебирать волосы, теребить их, ерошить и с плеча на плечо перекидывать. Тонкие пальцы жрицы выбивали негромкий нудный перестук по столу, платье было в беспорядке, губы искусаны и весь ее нынешний вид был сильно отличен от привычного. Сама Дейнерис тоже была вся на взводе, нервничала, крутила кольца на руках, хмурила брови и никак не могла усесться, хоть и восседали они здесь уже третий час, а она все вертелась, пересаживалась, меняла положения тела, вздыхала и измяла в следствие всех этих телодвижений юбку до ужасного состояния. Такое их с Кинварой волнение было вызвано пламенем в жаровне, которое им явно желало показать нечто, но еще сильнее желало видимо поиздеваться и выбесить. В огне мелькали смутные размытые тени, что-то там стремительно куда-то летело, неслось, бежало, но понять что и куда не было никакой возможности. Они и так и сяк выворачивали запросы, но все их хитрости не приносили никаких плодов, окромя разве что боли в намученных глазах, потому что столько смотреть в пламя неотрывно и не мигая даже для них оказалось тяжеловато. — Нет, это какой-то ужас! — со слезой в голосе воскликнула жрица, откидываясь на спинку кресла и вся насупилась, надув губы, словно была маленькой девочкой и кажется на полном серьезе собралась от обиды разреветься. Такой порыв ее Дени вполне понимала — видения Кинвары в большинстве случаев были четкими и ясными, любил Владыка Света эту свою жрицу больше прочих и как в таких случаях водится баловал и берег и сейчас она столкнулась с явлением для себя редким и непривычным. Сама Дени обычно в пламени мало что видела, а когда такое приключалось, то были это обрывочные образы, больше на загадки похожие нежели на предсказания, так что вроде бы ей не с чего было впадать в расстройство и тем более в тревогу, к тому же к разного рода головоломкам она тоже была привычна, но ее доконало долгое сидение здесь, бегущее по кругу размытое видение, ну и нервозность Кинвары передавалась без сомнения. Зато Джон был спокоен до такой степени, что аж бесил. Впрочем он в пламя не смотрел и вообще развалился на низком и широком диванчике в отдалении и молча наблюдал за ними из-под ресниц, с легкой улыбкой на губах. Строго говоря, его здесь сегодня вообще не предполагалось и никто его сюда не звал, но когда он возник в дверном проеме, окатил их бархатной тьмой взгляда и клятвенно заверил, что мешать не будет и вообще прикинется бессловесным каменным изваянием, то прогнать его прочь ни у нее, ни у Кинвары духу не хватило, они лишь обменялись с ней понимающими взглядами, без всяких слов все говорящими, махнули рукой на общую свою слабость в его лице и вернулись к созерцанию пламени, которое всячески изводило их и дразнило недосказанностью. И вот сейчас, когда вконец отчаявшаяся Кинвара была готова сдаваться, да и Дени тоже не сказать, что готова была к продолжению, в рубиновых глазах жрицы сверкнула тень какой-то идеи. — Эйгон, — вдруг позвала она, — посмотришь? Дени округленными в изумлении глазами воззрилась на Кинвару, такими же глазами на нее смотрел и Джон, приподнявшись на локте. Объяснялась такая их реакция тем, что Джон ни единого раза ничего в пламени не усмотрел, хоть и заглядывал одно время часто. — Я-то конечно посмотрю, но ты ж помнишь, да? — не стал спорить он с Кинварой, решив видимо не расстраивать ее еще сильнее. — Ничего кроме огня. — Я помню! — передернула она плечами и сорвалась в истеричный крик, ладони ее ударили по столу, а в глазах предательски заблестели слезы. — Просто посмотри в это треклятое пламя! Пожалуйста!!! От крика этого Джон сорвался с места и мгновение спустя был за спиной у Кинвары, руки на плечи ей положил, прижимая к спинке кресла, склонился, через плечо ей перегнулся, запечатлел легкий поцелуй на щеке. — Сейчас посмотрю, — проговорил успокаивающе, — только не плачь, хорошо? — Спасибо, — улыбнулась сквозь слезы Кинвара. Джон же, еще раз чмокнув ее в щеку, уселся между ними, подмигнул Дени и чуть прищурившись уставился в пламя. Сначала ничего не происходило, да и не ждал никто из них, что произойдет. Джон скучающим взором старательно всматривался в медленно вытанцовывающие языки пламени, Дени с легкой улыбкой ждала сама не зная чего, Кинвара вытерла слезы и с интересом посматривала то на огонь, то на Джона, то и вовсе блуждала взглядом по комнате, но вдруг Джон вздрогнул, выпрямился, взгляд его сделался пуст и неподвижен, а после глаза и вовсе закатились куда-то вверх и он заговорил не своим, чужим каким-то хриплым надрывным голосом. Они с Кинварой обе оторопело на него уставились, приоткрывши рты, не ожидая совершенно, что он что-то там рассмотрит да еще и в такой вот форме излагать начнет. А с уст его лилась высококонцентрированная ересь, откровенный бред, сплетенный из какого-то кровавого безумия, диких пугающих образов и сверху весь этот коктейль завораживающий был присыпал мелкой сверкающей пыльцой какого-то насквозь больного эротизма. Дени смотрела обалдело в округлившиеся алые глаза Кинвары и видела в них отражение своих таких же круглых от шока глаз. Джон же все говорил и говорил, а они слушали и слушали, не понимая, что вообще за чертовщина тут у них творится. Наконец он выдохся и замолчал. Тряхнул головой. Моргнул. И расхохотался громко, откинувшись на спинку кресла. И тут до них дошло до обеих. Первым делом ему прилетело от Кинвары, которая сидела чуть ближе, крепко сжатым маленьким кулачком в плечо, потом уже раскрытой ладонью по затылку, так, что из волос вылетела и со звоном куда-то на пол приземлилась рубиновая шпилька и связанные в узел кудри рассыпались упруго. — Эйгон! Чтоб тебя! Кривляка! Лицедей! Разве можно так пугать?! — громко и возмущенно зазвенела жрица. — Нужно! — увернулся от ее руки со смехом, еще и язык ей показал. — Знаешь, Джон, — с трудом сдерживая желание последовать примеру Кинвары и треснуть его хорошенько по дурной голове, проговорила Дени, — вообще конечно это свинство — такой вот дикий фарс в одно лицо разыгрывать, но… — и тут она не удержалась и смех ее взлетел и рассыпался множеством серебристых колокольчиков, а следом за ней и Кинвара прыснула совсем по-девичьему задорно и еще через мгновение они уже втроем хохотали так громко, что с потолка сорвались и закружили потревоженные летучие мыши, добавляя и свой пронзительный писк в их веселье. — Не делай так больше, — просмеявшись, попросила его Кинвара, — все-таки пламя Владыки… не самый лучший предмет для шуток. — Ой, да ладно тебе жути нагонять, — отмахнулся от ее предостерегающего тона Джон беспечно. — Цель ведь достигнута. — Цель? — прищурила Дени на него глаза. — Вы обе смеетесь, — объяснил он и так обезоруживающе улыбнулся, что уничтожил даже самую малую возможность и дальше на него за эту выходку злиться, — а то смотреть на вас больно было. Вот поэтому и влюблялись в него так безнадежно, подумала Дени, потом что помимо прочего он обладал даром поистине бесценным — умел рассмешить. Они еще пару минут беззаботно перешучивались и смеялись, не сразу обратив внимание на пламя в жаровне перед ними, которое вдруг словно бы замерло, а после затрепетало быстро-быстро и потемнело внезапно угрожающе. А после будто невидимая рука ухватила и повернула голову Джона к огню, из коего вытянулись незримые нити и привязали его глаза к пляске багрово-рыжих лепестков. Дени было уже открыла рот, собираясь сказать ему, чтоб прекращал этот балаган и что шутка затянулась, но осеклась, поймав испуганный взгляд Кинвары. — Это не он, — едва слышно шепнула она вмиг побелевшими губами. Дени будто приросла к креслу, не в силах пошевелиться, а язык словно прилип в небу и слова, что рвались наружу, остались невысказанными, а после уже и мысли растворились и забылись. Кинвара судя по ее виду нечто похожее испытывала. Джон же просто смотрел в огонь, совершенно точно что-то в нем видел и прервать этот процесс никак не мог, скованный чужой волей. Секунды ползли медленно, каждая вмещала в себя целую вечность и казалось не будет этому ни конца ни края, но конец все же наступил и оцепенение слетало с них со всех, а огонь снова посветлел до янтарного и прекратил свою неистовую пляску. Нити, связывающие его взгляд и пламя, надорвались и лопнули, выпуская на свободу и как только это произошло, он вскочил, опрокинув с громком стуком кресло, сам себе рот зажал и в совершеннейшей растерянности заметался, делая хаотичные шаги в разные стороны, словно очень хотел куда-то бежать, только вот не знал куда именно и определиться никак не мог и в итоге застыл посреди комнаты, куда-то в пустоту уставившись широко распахнутыми глазами. Первой среагировала Кинвара, взметнулась алым сполохом, подлетела к нему, за плечи ухватила, развернула к себе, встряхнула. — Что ты видел? — прозвучал ее голос негромко и очень спокойно, а после взвился и хлестнул жгучим раскаленным бичом: — Говори! Эйгон!!! Редкий момент. Обычно сила, таящаяся внутри красивого хрупкого тела, не спешила являть себя миру и людям, но сейчас Кинвара позволила ей выплеснуть на поверхность, сочтя, видимо, ситуацию уместной. — Что ты видел? — проговорила она снова, четко и раздельно. Короткая эта встряска, устроенная ему Кинварой, кажется сработала и Джон уже вполне осмысленно взглянул на нее и ответил голосом тихим и безжизненным. — Это неважно. Всего лишь видение прошлого. — Эйгон, — еще медленнее и еще четче заговорила Кинвара, — пламя Владыки не показывает прошлого. Никогда. Только видения будущего и изредка настоящего. — Это не может быть ни настоящим, ни уж тем более будущим, — нервно и горько улыбнулся ей Джон. — Да с чего ты взял, что не может?! — вскипела Кинвара. — Потому что не может! — голос его дрожал, еще секунда и сорвется в крик. — Это наверное мне такая затрещина от самого Рглора! За дурацкую шутку с его пламенем! Заслужил! Понял! Проникся! Больше не буду! Сорвался все-таки. Развернулся резко, выдираясь из рук Кинвары и на пару стремительных шагов от нее отойдя, свалился на колени, обнимая себя крепко за плечи, пряча лицо за скрещенными руками и склоняясь все ниже и ниже, сгибаясь и скручиваясь, сворачиваясь в позу эмбриона, будто пытаясь таким способом закрыться от чего-то, им невидимого, но для него вполне реального и страшного. Сдавленный стон сквозь стиснутые зубы перешел в крик, что растекся по дрожащему пространству звериным воем — адская концентрация боли и пустоты. И тишина. Снова сам себе рот зажал, всеми силами пытаясь затолкать все вот это внутрь, похоронить там и не выпускать ни в коем случае, не давать боли взять над собой верх. Дени бесшумно рассмеялась — тот же урок, тот же путь, только все сам, без наставников и подсказок. Что надо делать когда разбивается сердце? Затягивать потуже тесемки корсета и улыбаться так, чтобы всем сдохнуть захотелось — так она когда-то ответила. Ответ ее был принят и был он единственным верным из всех возможных. Только вот сейчас они были вместе и вроде как старались не тащить все в молчаливом одиночестве, медленно теряя силы и угасая. Кинвара смотрела на все происходящее беспомощно и только руками разводила, будучи бессильна сейчас. Дени же вышла из своего оцепенения, поднялась и к Джону подошла, опускаясь рядом с ним на колени, осторожно прикоснулась, погладила, заставляя его медленно поднять голову. — Джон, посмотри на меня, — зашептала на самой грани слышимости, — пожалуйста, посмотри… Руки ее скользнули под волосы, закрывающие лицо и ощутили горячую влагу — слезы. Сердце стукнуло громко и гулко, а по спине пролетел холодок. Джон, хвала всем богам, был из тех редких мужчин, что могут все-таки заплакать, только вот случалось с ним такое крайне редко и в моменты такого эмоционального накала, что сейчас ей по-настоящему страшно сделалось. Что же он там увидел?! — Джон, милый, пожалуйста, — шептала она бессвязно, осторожно убирая волосы от его лица и стирая слезы, — скажи мне, что было в том пламени. Это важно, родной, правда важно. Расскажи мне, прошу тебя, — тело его расслабилось наконец, он выпрямился, откинул голову назад, прикусывая губу и глядя на нее блестящими от слез глазами. Взгляд живой и теплый — это главное, что ушла эта стылая мертвенность с которой он из-за стола поднялся. Вздохнул глубоко и начал говорить. — Облака — низкие, темные, неподвижные. И ветер — злой и пыльный. Тяжелый воздух, будто отравленный. И трава — я нигде такой не видел. Она выше человеческого роста и стебли… неживые, они как будто сделаны из… — тут он защелкал нервно пальцами, подбирая нужное слово, — стекло! Они будто из стекла сделаны и кажется, что светятся изнутри. — Призрак-трава, — выдохнула Дени. — Край Теней, что за Асшаем, — подала голос Кинвара, выходя из своей растерянной задумчивости, — ты его видел. Но это ведь не все? — Там был дракон, — жестко и как-то обреченно сказал Джон. Дени распахнула глаза и встретилась взглядом с Кинварой. — Значит слухи все же верны, — Дени никак не могла до конца поверить, но верить приходилось. — Слухи? Какие слухи? — с внезапной горькой усмешкой спросил Джон. — По слухам в Краю Теней еще остались живые драконы, — ответила ему Кинвара, — и ты сейчас видел одного из них. Так что твое видение вполне может быть как будущим так и настоящим. — Не может, — сухо отрезал Джон. — Да почему?! — вскрикнула Дени, его к себе разворачивая. Он взял ее за руки, улыбнулся грустно и ответил мягко и терпеливо, будто с ребенком не в меру капризным разговаривал. — Потому что этого дракона я узнал бы среди тысяч других, только вот он давно мертв. Я видел там Рейгаля, Дени… — голос надломился, дрогнул и он замолчал, а в глазах снова засверкали слезы, увлажняя ресницы и готовые покатиться по щекам. — Тьма всеблагая… — поражено прошептала Дени, притягивая его к себе, ощущая сразу же тяжесть его тела, сейчас полностью ей послушного. Она просто гладила его, целовала, не зная чем еще его успокоить и утешить, не находя нужных слов, потому что она не представляла как он вообще выжил, как мог существовать с такой чудовищной болью, как не сошел с ума и сейчас она ничем не могла ему помочь, могла только обнимать молча. И она злилась страшно сейчас на себя — за то, что не знала как истолковать это чертово видение, а в единственное верное толкование поверить было слишком страшно, а уж ему его озвучить и тем самым дать безумную и несбыточную надежду — было не просто страшно, это немыслимо было, недопустимо, потому она молчала. Джон сжал ее, крепко обхватывая, спрятал лицо у нее в волосах, зарылся в них, заглушая редкие всхлипы и рваные вздохи и ухо ее уловило совсем-совсем тихий шепот. Просьба. А еще вернее — молитва. — Если вдруг ты правда, если ты все-таки есть, если слышишь меня, умоляю — прости меня. Прости — и вернись ко мне. Я всегда буду ждать тебя… Дени зажмурилась, чтобы самой не расплакаться, но слезы все же выкатились из-под плотно сжатых век и она уже на все махнув рукой позволила себе дать волю этим слезам, разрыдавшись в голос. Сейчас наверное было можно, потому что слишком много даже для двоих на них сейчас свалилось. Пламя в жаровне на столе вспыхнуло ослепительно ярко, взметнулось вверх, устремляясь под самый потолок, приобрело на миг очертания развернутых драконьих крыльев и сразу же осело, вернулось на свое место и тихо угасло, словно невидимым куполом его накрыли. Подмигнул сияющей вспышкой рубин не шее Кинвары и тоже угас. Где-то в непроглядной тьме бездонного неба пронесся Дрогон и взревев оглушительно выпустил в воздух облако жаркого задорного пламени, словно знал что-то им пока недоступное.