Союз тьмы и безумия

      За окном плотной белой стеной сыпал снег. Переливающиеся на свету кристаллы припорошили порог ветхого дома, осели на стекле ломаными, едва различимыми бесцветными узорами, сквозь которые можно было разглядеть проступающую среди свежих сугробов багряную красноту. В поле, несмотря на непогоду, распустились бутоны сочащихся ядом хиганбан, подставив лучам холодного, совсем не греющего зимнего солнца свои лепестки, похожие на тонкие паучьи лапки. Они тянулись к этим бесцветным лучам, не способным подарить им столь желанное тело, беспомощно колыхались из стороны в сторону, позволяя ледяному ветру заключить их в губительные объятия. В этот момент ликорисы как никогда были подобны мне в детстве. Маленькой девочке, что тянулась к собственной погибели, хваталась за траурный подол длинной, уходящей в пол черной юбки, и цеплялась за мамину руку, хотя ка-сан из раза в раз отмахивалась от меня, не позволяла моим липким потным ладошкам задерживаться на ее идеально гладкой коже.       Вот и сейчас она стояла поодаль и с неприкрытым злорадством наблюдала за смятением, проступившим на моем обычно спокойном лице. Горло саднило после недавнего крика, а руки судорожно тряслись. Пальцы сжимали глянцевую поверхность фотографии, сминали злополучный семейный портрет. В нем таилась столь неугодная правда, давшая о себе знать спустя почти семнадцать лет после моего рождения. Правда в брошенных друг на друга лукавых взглядах. В руках, что нежно покоились на хрупких материнских плечах. В Госпоже, рыдающей подле семейного алтаря и укачивающей табличку с чьим-то именем. В моей поразительной схожести с двумя людьми, о связи между которыми я даже не задумывалась.       Потому что о существовании одного из них я узнала всего несколько мучительных секунд назад.       Ка-сан стояла в обнимку с каким-то юношей ненамного старше нее. Глядя на него, я будто смотрелась в зеркало. У него был тот же лукавый прищур, та же недобрая, скрывающая истинные намерения улыбка, та же пустота в глазах. Все члены клана Учиха были чем-то друг на друга похожи. Но не до такой степени… Госпожа и дедушка Джун, стоящие рядом, казались на этом снимке лишними. Они тоже были поглощены друг другом, показывали свою близость одним лишь соприкосновением складок кимоно, но в теплом, мельком обращенном к юноше взгляде Госпожи мне виделось ничем не прикрытое обожание.       На обратной стороне фотографии каллиграфическим почерком было выведено четыре знакомых с самого детства имени. Учиха Джун, Учиха Мурасаки (я настолько привыкла называть бабушку Госпожой, что в какой-то момент забыла, как именно ее звали), Учиха Мисаки и… мое имя. Но оно было не совсем моим. Я тогда еще не родилась. Но, видимо, все как раз именно к этому и шло.       «Сосна» и «снег. «Сосна» и «удача»… Разница всего в один иероглиф. Разная суть. Разные люди. Любовь. И ее полное отсутствие.       Учиха Мацуюки. Так звали его. Маминого родного брата. И загадочного незнакомца, что был моим безвременно ушедшим отцом.       Кровь от крови. Любовь всей ее жизни. Единственная и неповторимая.       Не я.       В груди должно было заныть из-за охватившей все мое существо жгучей обиды, но, все дольше глядя на эту фотографию, я не испытывала ничего, кроме привычной пустоты. Пустота была подобна паутине, что сковала сердце ядовитыми клейкими нитями и вытеснила оттуда все то, что делало меня живой, что заставляло меня тянуться к слабому, но все же свету тусклого огонька в душе Саске. Временами он едва тлел. Временами он разгорался, грозясь превратить все вокруг себя в пустыню с царапающим ступни золотистым песком — такую же выжженную и бесплодную. А сейчас… Сейчас он окончательно потух, оставив после себя чуть теплый огарок. Он медленно остывал, размазывал по пальцам угольные дорожки липнущего к коже пепла. Я укачивала его в судорожно трясущихся руках, словно Саске, что прижимался к моей груди в моменты, когда его душу охватывало жгучее отчаяние после очередного ночного кошмара. Я удерживала в себе последние светлые чувства, оставшиеся к этой женщине, некогда бывшей моим единственным идеалом. Я не позволяла им превратиться в прах и развеяться, улететь далеко-далеко вместе с жарким июльским ветром, отнявшим у меня мать, семью и клан, которым я никогда не дорожила. И я же понимала, что это бессмысленно.       Мама ведь даже не старалась. Она меня ненавидела. Я никогда не была для нее… собой. Кем-то важным и значимым. Я была лишь бесполезной и раздражающей маленькой девочкой, в которой ей так и не удалось увидеть ничего от своего любимого мужчины.       Для мамы я всегда была ничтожеством.       Зато теперь мне стало многое ясно. Моя жизнь была полна предзнаменований. Я сталкивалась с ними повсюду.       И в скрипучем шепоте Джуго: «Дурная кровь…»       И в брезгливом мяуканье ниннеко: «Поврежденный товар-то. Поврежденный».       В сдержанном удивлении Старой Кошки, отвечавшей на вопрос о моем имени: «Просто оно мужское. Только и всего…»       Все это время ка-сан смотрела на меня и снисходительно улыбалась. Ее мертвенно-синие губы треснули, усмешка, больше похожая на криво выведенный на холсте мазок, налилась гноем и покраснела. Из трещинок на воспаленной коже сочилась вязкая чернильно-черная жидкость. На волосах ка-сан, на ее лице, плечах и одежде оседали крупные, все никак не желающие растаять снежинки. Снег смешивался с чернилами, оседал на ее болезненной бледности неровными сероватыми разводами, из-за чего ка-сан выглядела еще более мерзкой, погрязшей в собственных пороках, давящейся своей же внутренней гнилью, которой и без того было слишком много для ее не по возрасту хрупкого тельца. Но ка-сан будто не замечала этого. Она обняла себя за плечи и принялась раскачиваться из стороны в сторону, что-то тихо напевая себе под нос. Это песня могла быть колыбельной, которой ка-сан отгоняла от меня кошмарные сновидения и придавшихся в темных углах детской комнаты ёкаев, вот только она никогда не заходила ко мне по ночам и никогда не успокаивала. Всю грязную работу взвалила на себя Госпожа. Но у меня до сих пор так и не появилось желание сказать ей одно жалкое «спасибо», попытаться хоть как-то выразить всю ту благодарность, которую она, наверное, заслужила за то, что присматривала за мной и не позволила мне сдохнуть от голода, когда ка-сан наотрез отказалась кормить меня грудью, не продержавшись и пары недель. У меня никогда не было такого желания. И, видимо, оно уже не появится.       — Ка-сан? — с трудом выдавила из себя я, не переставая то и дело поглядывать на проклятый снимок.       Мысли в голове хаотично роились, перемежались с неприличными выражениями. Им не было суждено сорвать с языка потому, что во мне еще теплилась толика уважения к женщине, которую я называла своей матерью. Именно на нее я когда-то хотела ровняться, именно ее ставила себе в пример. Мой бывший ориентир. Мой смысл. Ныне недостижимая цель и потерявший ценность приоритет, смещенный более сильным чувством. Не просто удачной заменой, ставшей внезапно вспыхнувшим путеводным маячком среди губительной темноты той злополучной июльской ночи, а моим, по-настоящему моим главным и единственным достижением. За него я была готова биться, стирать костяшки пальцев в кровь, чтобы вырваться из объятий Смерти, вернуть себе право на жизнь и вдохнуть чистый, не оскверненный ядом ликорисов воздух. Я желала вновь насладиться кислым ароматом размокшей от дождя хвои, душком чавкающей под ногами стылой земли и, что не менее важно, различить среди этих запахов тонкие нотки полынной горечи Саске и моего персикового шампуня, сливавшиеся воедино в мгновения нашей близости. В лесу каждая секунда была на счету, оттого прикосновения становились трепетнее, глубже, а ощущения обострялись до предела, подобно натянутой и готовой вот-вот лопнуть струне сямисэна.       Именно так я чувствовала себя прямо сейчас. Натянутая струна. Трещина, расширявшаяся на тонкой фарфоровой грани. Последний красный уголек в едва теплом пепелище костра. Вопрос, который было так легко сформулировать, но при этом так сложно задать.       — Мацуюки… Каким он был?       Мое имя. И одновременно чужое. Так странно впервые за семнадцать лет услышать об отце и при этом сразу узнать о нем так много. Я никогда специально не интересовалась им, но правда о его загадочной фигуре сама же меня настигла. И теперь я была обязана узнать о нем еще хоть что-то и решить, как поступить с этой несчастной, потерявшей всякую осознанность в своем и без того мертвом кукольном взгляде женщиной, которая только и могла, подобно Госпоже, оплакивать столь раннюю утрату. Горевать по ней. Наделять ее чертами ныне живущих людей, не имевших ничего общего со столь трепетно хранимым в памяти образом.       Ка-сан взглянула на меня явно нехотя, но ее губы все равно тронула легкая, непривычно мечтательная улыбка.       — Он был моим. Моим всем, — она грузно покачала головой. — Он любил звать меня в спальню. Постоянно сажал к себе на коленки. Мой Мацуюки… Как же я любила его обнимать. Чувствовать, как его губы прижимаются к шее. А внизу становится так тепло…       Я поморщилась, представив, как дедушка Джун сидел подле Госпожи, внимал ее низкому утробному голосу, что зачитывал хокку с пожелтевших страниц доставшегося нам от предков стихотворного сборника, который и не думал разваливаться в ее умелых руках, следил за ловкими, чуть огрубевшими от постоянной работы по дому пальцами и вспоминал убитых на миссиях вражеских шиноби, пока их с Госпожой дети, мои мать и отец, предавались любовным утехам в одной из спален нашего дома.       Отвратительно.       Несмотря на мое явное презрение, ка-сан все говорила и говорила. Мне не хотелось больше ее слушать, но я, как зачарованная, продолжала следить за лихорадочным блеском в глазах, полным жгучей страсти, обожания и черной, какой-то нечеловеческой скорби по безвременно ушедшей любви.       — Мы любили друг друга. А потом он умер… Погиб на миссии, хотя Госпожа уговаривала его на нее не идти. Но отец настоял. И, увы, с тех пор у меня осталась только ты. Но, как ты сама прекрасно понимаешь, это не одно и то же. Ребенок от любимого человека никогда не сможет заменить того, с кем ты когда-то хотела провести всю жизнь.       Я потупилась, отвела в сторону взгляд, уткнувшись в висящее на стене зеркало со слоем многолетней пыли на его покрытой трещинами равнодушной глади. Но даже сквозь эти песчинки я видела свое сгорбленное, ставшее еще ниже отражение. На фоне хрупкой ка-сан я казалась еще более жалкой. И еще более бесполезной.       Я ошибка. Испорченная. Случайное порождение чужой страсти. Дурное семя погибшего отца. Ненужный собственной матери плод.       Их любовь пахла грехом, сладковатой гнилью перебродивших слив с потемневшими мягкими бочками и ядом убаюканных осенним ветром хиганбан. Подобно их любви, ликорисам суждено было увянуть, растерять багряные лепестки и отрастить листья, даруя одному из влюбленных смерть, а другому — жизнь, бессмысленную без дорогой сердцу половинки.       Меня не ранило осознание того, что моим отцом был родной брат ка-сан. Отнюдь. Меня ранило то, что теперь я знала его имя, его внешность, историю их с мамой любви… Раньше он существовал в мыслях только в виде абстрактного, оторванного от реальности образа. Когда я ничего не знала о нем, я не могла ревновать. Меня лишь немного злил сам факт того, что ка-сан любила кого-то до меня. Любила настолько, что позволила себе лечь под него, раз уж я появилась на свет. У ка-сан было много мужчин. Но они не считались, поскольку мама использовала их, делала их низменные инстинкты своим инструментом, способным хоть ненадолго утолить ее животный голод, требующий тяжести чужого тела и влажного тепла между раздвинутых для их жадных ласк ног. Она не была готова жить ими. Она не была готова жить ради них. Но, я уверена, ради Мацуюки, ради своего дражайшего Мацуюки она была готова на все. На смерть — в том числе. Чтобы наконец-то с ним воссоединиться. Чтобы счастливо жить с ним в посмертии. Но, увы, после смерти ее ждала лишь одна встреча. И эта встреча была со мной. И моими демонами, жаждущими ей мести и самого страшного для заблудшей души наказания.       Я замерла на месте и смотрела в пустые глаза ка-сан, не произнося ни слова. Хиганбаны, танцующие на ветру среди раскинувшейся по полю полыни и ярких пурпурных маков, словно наслали на меня едкое дурманное облако. Горечь осела на языке вкупе с вязкостью слюны и подступившей к горлу желчи, что все никак не могла удержаться в желудке и отчаянно просилась наружу. Я не хотела объяснений. Я хотела услышать ответ на один-единственный мучивший меня вопрос. Сбросить с себя груз, неизбежно утягивающий меня в бездонную глубину, полную постоянных терзаний, мучительной тишины и холода всепоглощающего одиночества, от которого на сей раз потребовалось бы спасать меня, а вовсе не Саске.       — Ты когда-нибудь меня любила?       Я страстно хотела услышать ответ. Но ка-сан все молчала.       На меня точно вылили ушат ледяной колодезной воды. Меня точно окатили расплавленным золотом из еще горячего, раскаленного докрасна чугунного чана. Я тонула в собственном неуместном отчаянии. Барахталась, не имея возможности выплыть. И я этого не хотела. Потому что наверху не было ни усеянного звездами мрачного небесного полотна, ни верного Саске, что зашел в воду почти по пояс и готовился в любой момент броситься за мной прямиком в озерную пучину, ни ласковых травинок на берегу, где мы могли бы укрыться ото всех невзгод и согреть друг друга теплом взмокших, пропахших илом тел…       — Все равно.       Ка-сан наконец-то прервала изрядно затянувшееся молчание. Ее голос звучал хрипло, скрежетал, подобно двери с покрытой рыжиной петлями. Эта дверь вела прямиком в ее безразличную к моей любви душу, проливала свет на тайны, погребенные под толстым слоем уже успевшего остыть праха, позволяла взглянуть ее гнилое нутро сквозь небольшую щель, сочащуюся первобытным мраком, которому хватило бы даже жалкой трещины на столетнем валуне, чтобы в один миг превратить его в горку сыпучего каменного крошева.       — Мне было все равно, родишься ли ты. Я была готова к тому, что родители пошлют меня к ирьенину, чтобы он выскоблил из меня все следы твоего существования или напоил какой-нибудь травяной дрянью. Вот только Госпожа об этом даже думать не захотела. Пришлось тебя оставлять, раз уж она так столь яро мечтала о внуках. В отличие от моего отца… Так что только ее за свое рождение и благодари. Чего уж теперь лукавить.       Мама положила руку себе на живот, скомкав однотонное траурное платье. Казалось, она все вспоминала о тех днях, когда была беременной. Думала о них сквозь призму прожитых лет и представляла себе, как идет наперекор воле Госпожи и вырывает из себя еще не до конца сформировавшийся плод, как держит в руках длинную вязальную спицу и блаженно улыбается, зная, что скоро, совсем скоро все поводы для беспокойства наконец-то закончатся.       — После смерти Мацуюки мне уже ничего не хотелось. Только подобные Госпоже могут надеяться, что живые способны заменить мертвых. Вот только это, увы, не так. У них никогда не выйдет. Никогда!       Я невольно отступила, стоило ка-сан резко повысить голос и задрать голову к потолку. Ее костяшки побелели. Ткань платья угрожающе натянулась, лишь чудом не разойдясь по шву. Я была готова увидеть слезный блеск в ее широко открытых глазах, увидеть, как ка-сан рвет на себе одежду, впивается в волосы, с корнем вырывая этих дремлющих на ее плечах черных гадюк. Но, несмотря на пронзительный взгляд, на движения, пронизанные болезненной откровенностью, ка-сан оставалась все такой же холодной, сдержанной. Ни намека на слезы. Ни намека на бессмысленное страдание. Лишь пережитая когда-то боль, глубокая загрубевшая рана, уже давно переставшая кровоточить. На ее месте, где-то в самом сердце ка-сан остался уродливый шрам. Постыдное напоминание о ее великой любви, о которой ка-сан не смогла забыть даже в посмертии. И, наверное, даже не пыталась.       — Даже у твоего драгоценного Саске, — процедила она, снова позволив себе ту самую плотоядную улыбку. — Или же ты хочешь со мной поспорить, Мацуюки? Получилось ли у Саске меня заменить?       Наверняка ка-сан думала, что ее вопрос застанет меня врасплох. Но после всех этих откровений я была готова к любому, даже самому неожиданному иходу. Ка-сан и Саске, они оба были смыслами моей жизни. Ка-сан — потерянным, а Саске — новообретенным. Вот только Саске был любовью всей моей жизни, а ка-сан — всего лишь матерью; женщиной, которой по стечению обстоятельств не повезло меня родить. С Саске мне хотелось провести остаток отведенной нам обоим Ками жизни. А вот ка-сан… Где-то в душе я всегда понимала, что рано или поздно мне придется оставить ее позади.       — Не знаю, — произнесла я, наконец-то поймав тяжелый взгляд ка-сан. — Я всегда много думала и о тебе, и о нем. Была готова помнить тебя и жить ради Саске, потому что именно благодаря тебе, ка-сан, я научилась ценить того, кто хочет держать меня за руку. И кто по-настоящему меня любит. Саске — как раз такой человек. Хотя бы в этом ему удалось тебя обойти.       Я отошла от ка-сан еще на несколько шагов. Я больше не пятилась от страха, нет. Просто с каждым шагом, увеличивающим расстояние между нами, я чувствовала невиданное доселе облегчение, словно неподъемная ноша рухнула с моих плеч, а в комнату проник поток бодрящего зимнего воздуха, изгнав оттуда ядовитый душок фруктовой гнили и танцующих на ветру хиганбан. Я даже смогла отвернуться, увидеть перед собой дверь в обрамлении слепящего блеска улицы, который был не в силах разогнать густую темноту дома, погрязшего в смертях и пороках бывших обитателей.       Позади меня раздался скрип половиц. Глухой, удаляющийся. Видимо, ка-сан подошла к алтарю и опустилась подле него на колени, прижимая к сердцу табличку со столь дорогим сердцу именем. С ее губ сорвался надрывный шепот, жалобно-жалобно зовущий: «Мацуюки…».       Уходя, люди часто оглядываются.       Я не стала.       Я не позволила себе замереть, не позволила тешиться бессмысленной надеждой и возродить в душе крохи былой привязанности.       Ей больше не было места в моем сердце.       И я должна была уничтожить любые намеки на свою прежнюю цель, на безвозвратно канувший в пустоту смысл.       А выход был все ближе и ближе…       Керосиновая лампа на шатком деревянном столике подле двери вовсю чадила. Я схватила ее и швырнула на пол, позволяя пламени охватить все яростными жгучими всполохами. Оранжево-синие язычки переползали с циновки на циновку и довольно трещали предложенным им угощением. Огонь вокруг разгорался, словно повинуясь моему испепеляющему гневу. И злополучный снимок отправился прямиком в это бушующее пекло. Фотография на полу тлела. Лица запечатленных на ней людей сморщивались. Белоснежная кайма вокруг них успела полностью почернеть и обуглиться. Теперь всю мою семью было не отличить от горевших в адском пламени грешников, уродливых, погрязших в своих порока мертвецов. И в центре всего находились Учиха Мисаки и Учиха Мацуюки. Родители, которых я никогда толком не знала. Они — моя тьма. И мое несчастное, отвергнутое всеми, кроме Саске, безумие.       Огонь охотно поедал этот ветхий домишко, но мне не вредил. Пламя распространялось, свободно оседая на гнилых, явно влажных от залетающего в распахнутое окно снега половицах, но меня оно обходило по широкой дуге, даруя последний путь к отступлению, пока на голову не рухнула крыша, что с каждой секундой начинала все более угрожающе трещать. Я оказалась посреди бури, в его обманчиво спокойном оке. Шаг в сторону — и порывы режущего ветра тут же разорвут тебя на куски.       Но сейчас — я знала — все было иначе.       Я могла спокойно распахнуть дверь и выйти из дома навстречу бодрящему морозному воздуху, позволить огню позади вспыхнуть еще ярче и еще сильнее. Снежинки бы путались в моих волосах, плавились бы, едва касаясь разгоряченной кожи, а впереди бы меня ждало алое поле ликорисов, которым было все равно на губительную для них стужу.       Но неведомая сила удерживала меня, не позволяла сдвинуться с места. Я знала, что позади, склонившись над алтарем, все еще сидела ка-сан и что голодный огненный поток устремился к ней. Он стелился по полу неровными красными ручейками, вздымал к потолку снопы золотистых искр и неторопливо подбирался к ка-сан, подобно хищнику, готовому затаиться и выждать столько, сколько ему понадобится, чтобы пронзить клыками горло ничего не подозревающей жертвы.       Я рассеянно наблюдала за ним, провожала взглядом брошенные на стену уродливые чернильные тени, которые все больше походили на стаю диких волков. Шерсть их встала дыбом, а пасти злобно ощерились, истекая липкой слюной.       Я смотрела на них и ждала. Ждала незнамо чего. Какого-то знака или внезапного предостережения, чей огонек должен был вспыхнуть где-то глубоко в душе. Я не боялась оказаться под тяжестью истлевших балок и быть погребенной на пепелище. Любопытство искушало меня остаться. И я осталась. И стоило мне услышать ее крики, я позволила себе обернуться.       Моя ка-сан извивалась на полу, прикрывала руками сочащиеся чем-то черным глазницы. Волосы ее обратились десятком голодных змей. Они вгрызались в ее плоть острыми, сочащимися ядом клыками, обвивались вокруг шеи и заползали ка-сан в рот, охотно пожирая изнутри всю ее внутреннюю гниль.       Мне хотелось раздобыть где-нибудь пяльце и тонкую, едва мерцающую в лучах солнца швейную углу, чтобы вывести на белоснежном тканевом полотне узор корчащейся в муках ка-сан. Черные нитки вместо змей. Алые бисерины вместо уродливых кровавых клякс.       Теперь я видела, как она умирала. Теперь я видела, что она совсем меня не звала. Даже сейчас. Когда я была совсем рядом, буквально в нескольких шагах от ее тела, ставшего особенно гадким в тот миг, когда лицо ка-сан исказила гримаса мучительной боли, а кожа покрылась пузырьками гноящихся волдырей. Ка-сан все прижимала к груди табличку с именем своей единственной любви, а у меня на душе становилось восхитительно горько и одновременно пугающе хорошо.       Я наконец-то стала свободной.       Я наконец-то могла отсюда уйти.       Снаружи оказалось еще холоднее. Где-то далеко-далеко, за линией горизонта, расцветали золотистые сумерки, мерцая на кристалликах снега паутинкой тонких полупрозрачных солнечных лучей. Но эти лучи не грели. Озноб пробирал до самых костей, заставлял ежиться, согревать покрасневшие, еще помнящие жар трескучего пламени ладони собственным дыханием и втайне мечтать вернуться к этому опасному теплу. Теперь вокруг не было ликорисов, не было дурманящего медового аромата цветов вереска, прятавшихся где-то в высокой траве. Теперь вокруг вообще ничего не было. Я брела по безжизненной снежной пустоши, вдыхала колючую свежесть зимнего морозца, пока в горле не запершило от уже знакомого, но успевшего позабыться чувства тошноты. Оно так сильно царапалось, билось внутри волной едкой желчи, что мне оставалось только без сил опуститься на колени и позволить снегу окраситься в… черный цвет?       Подо мной растекалась густая темная жижа — пролитые чернила на молочно-белом холсте. Клякса словно насыщалась всей моей болью, всей грозящейся выплеснуться наружу тьмой и опасно разрасталась на колючем снежном полотне — картине из недавнего прошлого, островке долгожданного спокойствия, воспоминания о котором хотелось бережно заточить в капле янтаря. Я бы повесила ее на шею, спрятала под длинным воротом вязаного шерстяного свитера и наслаждалась мимолетными отблесками воспоминаний в этих едва обозначенных неровных гранях, любуясь принадлежащей мне одной вечностью нашего единения.       Тогда мы с Саске сидели на энгаве, свесив ноги в заросли влажного бурьяна. Саске был как никогда близко. Протяни руку — и ладонь уверенно ляжет на его крепкое, обтянутое черной водолазкой плечо. Он сидел, смежив веки и, казалось, сладко дремал. Грудь его мерно вздымалась, а пальцы беспокойно барабанили по влажной после дождя циновке — ступни то и дело норовили прилипнуть к размокшему соломенному полотну, когда мы молча опустились на татами и принялись разглядывать некогда ухоженный, но ныне безнадежно одичавший сад главного дома. Теперь здесь царило все буйство первозданной природы. В прозрачном утреннем воздухе витал едкий дурманящий аромат. Лучи рассвета оседали в каплях росы нежными розовыми полосами, петляли между гибкими стеблями заполонившей все вокруг сорной травы. Где-то там затерялся фрагмент нашего окропленного клановой кровью прошлого — часть семейной фотографии. Жалкий, больше никому не нужный клочок. Учиха Итачи. Мертвый. Теперь уже навсегда.       Причем Саске убил его совсем недавно. Казалось бы, последний вздох сорвался с его губ больше месяца назад вместе с названием последней в его жизни техники, наверняка произнесенным хриплым безмолвным шепотом. Саске убил его. Лично выкорчевал те давно мучавшие его мысли из глубин погрязшей в мыслях о наконец состоявшейся мести памяти. И я тоже приложила к этому руку, чтобы сделать Саске полностью своим. Без остатка. Чтобы мы могли устроить пир на костях наших безвозвратно ушедших родных…       Я могла бы еще долго разглядывать этот запечатленный на снегу момент, если бы мне в глаза не бросилось несколько явных различий, из-за которых с виду знакомая четкая картинка превратилось в искаженное отражение на поверхности грязной лужи. Из самого ее центра, колеблясь, расходились круги. Эти маленькие волны уродовали памятный для нас с Саске момент. Нежность, мое вполне себе натуральное сочувствие, боль, осевшая на щеках Саске вместе с каплями жгучих слез, и самая, искренняя, предназначенная только мне нежность — нежность во взгляде, в прикосновениях, в печальной улыбке, обращенной к счастливой Микото-сан на их семейной фотографии. И немая благодарность. За избавление, сочувствие и любовь…       Но сейчас ничего этого не было. Даже в мире иллюзий невозможно без ошибок воссоздать дорогой сердцу момент. Он был лишь однажды. Он — неповторим. И именно поэтому он столь для меня ценен, как и множество других минут, часов, дней, проведенных наедине с Саске. Ты вроде хочешь все повторить, сделать точь-в-точь, следуя заранее написанному вами обоими сценарию, но следующая встреча — долгожданный миг очередной близости — все равно будет ощущаться иначе. И он не станет менее важным оттого, что вместо ароматов приходящей весны за распахнутым окном будут витать осенние запахи прелой листвы и перезревших, лопающихся от липкого сока гнилых яблок. Страсть не угаснет из-за внезапного ливня, что ненароком обрушится вам на плечи во время прогулки по аллее парка с раскиданными тут и там фиолетовыми шапками душистых глициний. Порой неожиданности могут только сыграть на руку, если им вовремя подыграть. Спрятаться в каком-нибудь уединенном уголке сквера под сенью цветущей вишни, дождаться, когда закончится дождь, а на небе вспыхнут первые звезды, и, переплетя пальцы, любоваться отблесками луны в каплях серебристой росы, крупными жемчужинами осевшей на сочных молодых травинках.       Но эти отличия будут естественными. В иллюзии же ни о какой естественности не могло зайти речи. Кругом лишь жесткой обман и путы цепких грез, явившихся из ядовитого дурмана. Они страстно хотели утянуть меня за собой, в какой-нибудь скучный мир, где все подчиняется мнимым представлениям о простом человеческом счастье.       Мир без импульсивности Саске, без его кровожадного желания отомстить. Без ревнивой Карин с ее алым пожарищем вместо нормального цвета волос. Без торгующего назойливой дружбой Наруто. Без врагов. Без страсти. Без жажды. Жажды жизни. Жажды чего-то нового. Рядом будет фальшиво улыбающаяся ка-сан, отец (и одновременно дядя), которого я никогда не знала, внезапно заделавшийся семьянином Саске, что вдруг предложит мне завести парочку слюнявых выродков, а я покорно соглашусь, будучи ничем не примечательной женщиной из повернутого на собственном величии клана. Рядом будут все-все-все разом. И никого одновременно.       Серый, абсолютно безынтересный, лишенный всякой случайности мир.       Я никогда не буду этим довольна.       И иллюзии довольно быстро это поняли.       Саске, сидящий подле другой меня на том полотне, преобразился. Дурацкая, незнакомая мне улыбка превратилась в неприятный хищный оскал. Белки глаз окрасились в черный, а на месте радужки расцвел ярко-алый бутон активированного шарингана. По его щекам стала стекать уже знакомая темная жижа. Саске словно извергал из себя всю таящуюся в нем тьму самым непростым для себя способом — через слезы. Окинув меня беглым взглядом, Саске нахмурился и небрежно меня оттолкнул, поднимаясь с татами. Все его внимание переключилось на сад. Он уверенно спрыгнул в эти дурманящие заросли, ступая по мерзко хлюпающей под ногами грязи, и стал раздвигать руками траву, словно ища что-то.       Другая я смотрела на него, выпучив глаза, и нервно кусала губы, слизывала вытекающие из свежих трещинок капельки алой крови, пока Саске подбирался все ближе и ближе к затесавшемуся среди сорняков клочку.       «Нет! Только не это! Ты должен был отречься от этого ублюдка. Навсегда!» — наверняка думала другая я, теребя короткий траурный подол платья. У меня получилось прочитать по губам ее судорожный вскрик, несмелый оклик по имени, разделенное по слогам Са-ске.       Но он продолжил идти вперед, не обращая внимания на ее зов. Хищные головки цветов чертополоха угрожающе качнулись Саске вслед. Они позволили ему ступить на их территорию. Но обратно его они вряд ли выпустят. А другая Мацуюки так и будет сидеть на ветхой энгаве, терзать несчастный подол и беспомощно провожать взглядом двухцветный веер, исчезающий в зарослях высокой травы.       Другая я на то и другая.       Она не бросится за Саске в самое пекло, не последует за ним к ненавистным остаткам Итачи, не схватит за руку и не попытается снова усадить его с собой рядом. Теперь уже навсегда. Она будет лишь молча наблюдать, как трава обвивается вокруг безразличного ко всему Саске, заточает его в плотный зеленый кокон, пьет из него все соки, сжимая беспомощное тело до выступающих на сочных листках капель крови, и терпеть, тешить смутную надежду на его скорое возвращение из этого, очевидно, губительного плена.       Мне больше не хотелось на это смотреть.       Я махнула рукой, царапая припорошенную снегом землю и оставляя на ней уродливые черные борозды. Иллюзия тут же развеялась. Подхваченная морозным ветром вместе с кристаллами льда и клоками пожухлой травы, она перестала меня мучить, перестала искажать дорогие сердцу воспоминания.       Я закрыла глаза — и все передо мной вновь погрузилось в темноту, дарующую обманчивое забытье. Я знала, что уже скоро эта морозная пустошь сменится другим, еще более мрачным пейзажем. Не будет больше снега. Останется только охвативший тело горячечный жар да устилающий землю под ногами пепел — как память о доме и надрывно кричащей в его рушащихся стенах ка-сан. Ее болезненные хрипы никто не услышал. Только ликорисы стали свидетелями страданий в безлюдной иллюзорной пустоши. Она расплавилась, слилась с нашим сгоревшим домом. Прах к праху, грехи родителей к грехам их таких же пропащих детей.       Я сидела с закрытыми глазами, тело дрожало от сковавших его объятий зимнего холода, а с неба все еще продолжал сыпать снег. Он оседал на плечах невесомой, тут же тающей хрупкой крошкой, застилал все непроглядной белоснежной пеленой и путался в прядях волос, что ныне больше напоминали измазанные в грязи сальные сосульки. Коленки жалобно ныли — я сидела прямо на мертвой, изъеденной пепелищем недавнего пожара земле, позволяя ледышкам до крови впиваться в кожу, прикрытую лишь тканью непозволительно легких штанов.       В голове почему-то звучал ее пронзительный, заливающийся первобытной жестокостью животный смех.       Ничего не менялось.       «И не изменится», — отчаявшись, успела подумать я, как вдруг кто-то невесомо погладил меня по голове, смахивая с нее запутавшиеся в волосах снежинки. Знакомое, до дрожи знакомое движение. Вот только ладошка больно маленькая. И двигалась как-то неопытно, пугливо, будто бы тот, кто меня гладил, знал, что я могу схватить ладошку, сильно сжать ее и раздробить за любую провинность, да так, чтобы косточки громко-громко хрустели, а кровь хлюпала, стекала к сгибу локтя аккуратным тоненьким ручейком. Знал, но упорно продолжал это делать, чтобы доставить мне удовольствие. Добиться моей милости.       — Ка-сан? — несмело спросил тоненький детский голосок.       Открыв глаза, я подумала, что ослепла. Настолько темным оказался тот взгляд, который мне довелось увидеть. Впрочем, он и вправду был мне знаком. Даже слишком. Именно с ним мне приходилось сталкиваться денно и нощно, куда бы я ни посмотрела. Он был в зеркале ранним утром, когда Саске еще мирно нежился в постели и иногда ворчал, не находя меня по боком. В одной из мутных луж, оставшихся после дождя. В витрине магазина на главной торговой улице Конохи, где нас никто уже больше не ждал. В глянцевой поверхности семейной фотографии. И, наконец, в чужих глазах — там я тоже неизменно видела собственное отражение, ведь это был мой взгляд. И взгляд моей матери. С ним я родилась, и именно он продолжал меня преследовать на протяжении всех этих лет. Я не знала и теперь уже вряд ли узнаю, сколь многое я взяла (или даже украла) у родного отца-дяди, но взгляд точно принадлежал не ему. Я отчетливо это увидела. Поэтому меня совсем не удивило, когда маленькое, испуганно вжавшее голову в плечи существо поджало губы и жалобно пролепетало тихое:       — Ка-сан…       Я. Это и вправду была я. Снова. Только совсем маленькая. Как раз в том возрасте, когда я еще не потеряла ни ка-сан, ни наивную, отрицающую все доводы надежду на то, что когда-нибудь она обязательно меня полюбит, будет заботливо трепать меня по голове, подобно Госпоже, и готовить на обед гречневую лапшу с сочными грибами шиитаке, а не валяться после многочисленных ночных похождений у себя в спальне, где буквально все пропиталось едким душком ее цветочного парфюма. Я любила засыпать у ка-сан на животе, смотреть на покрытую свежими засосами, расчесанную докрасна бледную шею и осторожно гладить ее по голове, играя с длинными прядями, что аккуратным черным каскадом рассыпались по одиноко лежащей на покрывале подушке.       Иногда, когда ка-сан не возвращалась домой даже на следующий день, я тайком прокрадывалась к ней в спальню и, забравшись на кровать, вдыхала застоявшийся аромат маминых духов: персик, корица и горьковатый сандал… В такие моменты можно было не думать о том, что ка-сан вот-вот проснется и прогонит меня. Либо же посадит напротив зеркала, возьмет гребень и примется остервенело меня расчесывать, оставляя на острых зубьях целые клоки волос.       А я бы покорно сидела, все также молча поджимала губы и забито смотрела на одну-единственную подушку, ныне отброшенную в самый угол кровати. У ка-сан было много мужчин, но она никогда не позволяла им с собой ночевать.       — Ка-сан… — повторила маленькая я, склонив голову набок. В этот раз ее голосок прозвучал совсем уж тихо. Ее плечики дрожали, снег забился за шиворот легкого летнего платья, а губы растрескались, покрылись суховатой коркой. Она жмурилась от порывов холодного ветра, быстро-быстро моргала вместе со мной, когда в глаза попадали крупицы острого льда, и слизывала с губ кровь.       Мне не нужно было повторять за ней, чтобы почувствовать горечь яда, разлившегося на языке вместе с переставшей утолять жажду слюной.       Мне не нужно было любить детей, чтобы проникнуться к своей маленькой копии губительной жалостью, из-за которой хотелось опуститься на колени, засунуть два поглубже пальца в рот и извергнуть из себя эту отраву.       Мне не нужно было понимать ее, чтобы перенести на себя всю ту боль все те страдания и раны, которые маленькая я отчаянно пыталась зализать.       Она умирала. Как и я сейчас.       На платье расцветали кровавые маки. Шея стала красной — липкая пелена вместо теплого шарфа. В свободной руке маленькая я держала куклу Саске с воткнутой в сердце острой булавкой. От его рук и ног тонкие нити тянулись к затерявшейся в снегу деревянной крестовине. Где-то там, должно быть, лежала и я. Сломанная кукла с оборванными ниточками, которую в последний момент захотели вычеркнуть из спектакля. Но кое-что все же никому не удастся обрезать — едва заметную проволоку, тянущуюся от моей кукольной руки прямиком к руке Саске, такой же грубо сделанной, с едва обозначенными пальцами на светлом дереве.       Я потянулась к куколке, но маленькая я тут же отпрянула, перестав гладить меня по голову. Забавно. Маленькая я не хотела делиться тем, что и так принадлежало мне. Будто бы я была вездесущим Наруто, Сакурой или любой другой фанаткой Саске, жаждущей получить красивую картинку, но никак не ее пугающее, местами отвратительное содержимое, столь незаметное за стеклами розовых очков.       — Отдай мне его, — я поднялась со снега и кое-как вытянулась во весь свой невысокий рост. — Сейчас же.       Я хотела напугать ее. Заставить ее себя уважать. Сделать хоть что-то, лишь бы в руках оказалась последняя ниточка, способная вытащить меня из мира иллюзий в мир реальный. В жестокий мир, несправедливый. Но в тот мир, где я могла держать Саске за руку и слушать биение его сердца, среди ночи прислонившись к его груди, а не блуждать среди бушующих вихрей по снежной пустоши, на которой росли цветы, знаменующие смерть и скорое прощание.       Я хотела вернуть себе Саске. Вернуться к нему. Я хотела жить. Жить.       Но маленькая я все не сдавалась.       — Ты не она… — пробормотала она, отступая.       Маленькая я прижала куклу Саске к груди и насупилась, то и дело шмыгая покрасневшим от зимнего холода носом. Жадное, обиженное судьбой дитя. Казалось, от ее тонких плеч тоже тянулись жесткие проволочные нити, тянулись далеко-далеко, к искрящемуся вечерней позолотой небу и солнцу цвета гнилого апельсина с выложенной из туч усмешкой на горькой почерневшей корке. И кто-то управлял ею, такой крошечной и беззащитной, дергал за невидимые путы, увлекая хрупкую болезненную фигурку в представление, прозванное жизнью, которое никому на всем белом свете невозможно было покинуть живым, просто взять и соскочить со сцены, оставив позади занимающийся огнем бамбуковый занавес.       Все мы — марионетки в руках жестокого кукловода, сплетенные друг с другом красной нитью судьбы. Можно оборвать нити. Можно подчиниться. Но исход всегда один. Затяжное болезненное падение в пучину, у которой есть имя, но никто, практически никто не осмеливается без надобности его вслух произносить.       — Где моя ка-сан? — голосок моей маленькой копии зазвучал властно, разносясь по пустоши звонким, царапающим слух набатом. Окажись мы в этом момент в Конохе, все дома вокруг мигом бы рухнули, точно выстроенные из игральных карт. — Где она?       Я криво усмехнулась и до побеления сжала руки в кулаки. Ее несговорчивость мало-помалу начинала раздражаться. В небе белесой вспышкой сверкнула молния, ненадолго лишив весь мир красок. Природа злилась — вторила то ли мне, то ли ей. Я не знала. Я могла лишь недовольно корчиться и быстро-быстро моргать, ослепленная косым всполохом посреди закатного сумрака. Но не она, она даже не вздрогнула. Маленькая я все также уверенно стояла, прижимала деревянную марионетку Саске к груди. Точно к запертому в ее хилом тельце сердцу, моему сердцу, которое отчаянно колотилось, моля о жизни. Моля о спасении. Но тянулось, увы, вовсе не к нему, а к огромной паучихе из самых глубин подземного мира. К его бессменной владыке, чьи сети уже совсем скоро должны были заполонить небо, расчертить его вязкими серебристыми нитями, чтобы навеки запереть меня в этой пустой безжизненной тюрьме, лишенной обыкновенных земных удовольствий: тепла потрескивающего на лесной опушке костра, ароматов осени, вкуса пряной гречневой лапши по старинному, известному одной Госпоже рецепту и Саске. Мне уже не хватало его прикосновений, его сдержанной откровенности и низкого голоса прямо над ухом, от которого по всему телу расползались мурашки… Сай — самый настоящий ублюдок! Лишил меня всего того, что было мне хоть сколько-нибудь дорого.       — Я хочу к своей ка-сан, — маленькая я насупилась и недовольно топнула ножкой.       Будь на ее месте Сакура или любая другая моя одноклассница, она уже давно начала бы хныкать, роняя на подол платья слезы, текущие по щекам прозрачными солеными дорожками. Но маленькая я не собиралась плакать. Она лишь дула на окоченевшие пальчики, пытаясь хоть немного их согреть. Они уже с трудом двигались, все покрылись цыпками, сеточкой кровоточащих мелких трещин. Но чем холоднее становилось вокруг, тем крепче эти пальчики цеплялись за грубую поделку, едва напоминающую Саске нечеткими контурами плохо обработанного дерева. И тем сильнее ниточки кукловода покачивались на ветру, заставляя ее из раза в раз спрашивать про ка-сан.       — Хватит.       Вырываться из пут, что непосильной ношей навалились на плечи, всегда тяжело. Но я попыталась. Я царапала пальцы в кровь, рвала упругие проволочные нити, слушала их громкий металлический треск, больше похожий на хруст дробящихся костей. Туманная дымка в небе рассеялась. Взгляд маленькой меня потеплел. Теперь я отчетливо видела руки, что все это время дергали за ниточки, ведущие по обманчиво правильному пути. Холодные руки, подернутые мертвенной синевой, с уродливыми черными ногтями.       А вот лицо…       Лицо кукловода все искажалось. Лица сменяли друг друга в безумной карусели. Мне виделось то землистое лицо Итачи с темными кровоточащими провалами на месте глаз, то безликий Сай с улыбкой, подобной трещинам на хрупком белоснежном фарфоре. Причем трещины расползались не только по его пустому лицу. Фальшивый мир, в котором я вынуждена была пребывать, покрылся глубокими уродливыми провалами, распадаясь на сотни черно-белых осколков. Чернила и яд. Яд и чернила. И снег. Бесцветные частицы в лучах багряного заката. Он заползал в эти провалы, уносил за собой из этого безнадежно гибнущего мира все краски, оставляя после себя лишь уродливые шрамы на развороченном небесном полотне.       А я все продолжала рвать проволочные нити. Я ломала структуру этого мира. Крушила его жалкое существо. И разговаривала сама с собой, со своей маленькой копией, мысленно моля ее если не о понимании, то хотя бы о принятии истины, что жгучим клеймом отпечаталась на жаждущем жить сердце.       — Иди к Саске. Она тебе не нужна…       Маленькая я дрожала и всхлипывала, смотря на ошметки кожи и освежеванную плоть на месте оборванных нитей. Кукла Саске плакала кровавыми слезами, а маленькая я, казалось, сейчас вот-вот зарыдает вместе с ней.       Так и вышло.       Стоило последней нити покинуть ее изуродованное, оскверненное чужой волей беззащитное тельце, как маленькая я, корчась от боли, подняла голову к небу, к его зияющим закатным трещинам, к рассыпающимся пеплом лицам Итачи и Сая и позволила себе надломленно вздохнуть. Это был вздох облегчения. Вздох долгожданной свободы. Вздох запертого в детском тельце существа, погрязшего в нескончаемых муках. Преодолев их все, она наконец-то улыбалась. Ее глаза нездорово заблестели, широко распахнулись навстречу жестокому миру, который виднелся на другой стороне.       Как только ее глаза вспыхнули алым, а по щеке скатилась первая за всю жизнь одинокая слезинка, я провалилась в темноту, дарующую долгожданное забвение и тишину. Это ка-сан, должно быть, наконец-то перестала смеяться и решила меня отпустить, а сама развеялась прахом и присоединилась к своей единственной настоящей любви.

***

      Жить…       В голове не было ничего, кроме этой навязчивой мысли. Она появилась внезапно. Зажглась во мраке подобно звезде, тускло мерцающей посреди вечности, где не было и не могло быть никого, кроме нее одной.       Жить…       Я не видела ничего, но тянулась к свету. Тянулась к теплу чей-то грубой, явно искусанной коже, что тут же заполнила мой рот. Кожа была холодной и влажной из-за пота, сильно пахла женскими духами, но, вонзаясь в нее зубами, я будто заново насыщалась энергией, исцелялась ото всех нанесенных мне ран. Я приходила в себя за счет чужой жизни, но, Ками-сама, эта жизнь была такой вкусной, что мне хотелось целую вечность только ее и пить!       Та, кого я столь жадно кусала, закричал, попытался вырваться, но я тут же вцепилась в потную кожу, случайно прокусила ее до крови, стоило руке царапнуть меня по лицу. Она стыдливо всхлипнула, но сопротивляться прекратила. Уж больно быстро. Видимо, ее очень крепко держали еще люди, помимо меня.       Чем больше я насыщалась чужой жизнью, тем охотнее ко мне возвращались остальные ненадолго позабытые чувства и всполохи болезненных воспоминаний. Знакомый мир встретил меня кислым запахом свежей рвоты и соленым, знакомым до боли — крови. Я с трудом разлепила веки, жмурясь от собравшегося в уголках глаз песка, и тут же поморщилась от света полной луны, казавшегося таким ярким после часов беспробудного кошмарного сна. Алый, небесно-голубой, пронзительно-черный… Стояла глубокая ночь, но видела я так, словно сейчас был разгар жаркого летнего полудня. Оттенки читались удивительно четко и лишь слегка расплывались, будто бы воздух в окрестном лесу и вправду был до невозможного раскален.       Мне захотелось встать. Я выпустила изо рта покрытую шрамами от укусов руку, и алый цвет тут же от меня отпрянул, всхлипывая, удалился на другой конец поляны, гладя свою несчастную, безвольно шатающуюся руку. Другие цвета не стали его удерживать. Лишь небесно-голубой сперва дернулся в его сторону, но тут же вернулся ко мне.       Моя невольная спасительница сидела под деревом и зализывала собственные вскрывшиеся раны.       — Тварь… — пробормотала она севшим от усталости голосом. Посмотрела на что-то обугленное подле себя и, разрыдавшись, прижала колени к груди.       Именно так я узнала Карин. Выпитую. Измученную. Предательницу.       Я потянулась к ней, но тут же ударилась затылком о дерево. Разогнуться никак не получалось — внизу все болело и хлюпало, слиплось из-за мочи, а еще чего-то склизкого, белесого. Боги…       Пронзительно-черный наклонился ко мне, и я наконец различила бледные черты, от которых сердце болезненно кольнуло в груди.       — Ты… — слова давались с трудом. Я не поняла, сказала ли я хоть что-то, но Саске были не нужны слова, чтобы меня услышать.       — Я. Это я. Моя Мацуюки… — Саске более не пытался сдержать улыбку и изо всех сил прижал меня к себе. Его голос звучал вымученно, с надрывом. Как будто Саске в любой момент был готов пустить слезу или безумно захохотать. Он крепко-крепко обнимал меня, ломал мое только что собранное по кусочкам тело. Мне же оставалось обнимать его в ответ и смотреть в пустоту.       Я не плакала. Но в глазах что-то нестерпимо жгло, окрашивало мир в алый.       — Неужели это и значит быть Учиха? — только и спросила я, устало взглянув на появившуюся из ниоткуда цветочную дорожку и увидев, как неправильно медленно ликорисы роняют лепестки на ветру.