***
Всё, что происходит день за днем достаточно долго, становится рутиной. Первые недели войны мне казалось, что мое сердце не выдержит. Я начинала плакать почти каждый раз, когда видела людей в военной форме и сидела на пороге по средам с самого утра — день, когда почтальон приносил письма от Томми. От последнего мне так и не удалось избавиться. Казалось, что письмо потеряется, исчезнет, если не попадет сразу мне в руки. К зиме я привыкла. В школе, где я училась, открыли военный госпиталь, там готовы были брать любых волонтеров, потому что рук не хватало. Я пошла медсестрой, чтобы не сидеть без дела. Меня съедало чувство вины от беспомощности, работа там хоть немного помогала. С утра до обеда я работала с мамой в магазине, потом шла в больницу и до самой поздней ночи меняла повязки, дезинфицировала инструменты хирургов и делала всё, что было необходимо. Обычно возвращалась после полуночи, если повезет, то до рассвета. Я часто говорила с солдатами. С одной стороны я пыталась оценить ситуацию на фронте, а с другой не все были готовы слушать. Я же хотела знать всё. Мне казалось, что кто-то мог видеть Томми, как бы глупо это не звучало. Он писал мне письма, они приходили раз в месяц, но этого было так мало. «Дорогая Тесса, Я скучаю за нашей крышей и твоими шутками больше всего на свете. Тут становится холодно. Линия фронта перестает двигаться. Думаю, это значит, что мы тут застрянем дольше, чем предполагали.» «Дорогой Томми, Я думаю о тебе каждый день. Последнее время в госпитале всё больше солдатов с Верденского фронта. Я работаю с утра до вечера, смотрю в их лица, боюсь и одновременно надеюсь увидеть знакомое.» В конце января произошел инцидент. Все медсестры знали, что солдаты возвращаются с фронта не только с физическими ранениями. Некоторые из военных первые дни не говорили ни слова, кто-то мог начать махать кулаками из-за громкого звука. Все становились другими, я видела, как матери не узнавали сыновей. Первое время «снарядный шок» связывали с повреждениями нервов от близости орудий, но потом поняли, что такие проблемы наблюдаются и у тех, кто воевал далеко от линии фронта. Пришло распоряжение выписывать больничный длиннее и теплые ванны. При необходимости колоть успокоительные. Потом опять отправлять их на войну. Меня это пугало, не было никаких причин считать, что ученые умы нашей страны ошибаются, но что-то в этом заставляло меня сомневаться. Все эти мутные тревоги подтвердились. Когда я делала перевязку одному из новоприбывших, раздались выстрелы, а потом крики. Был поздний вечер, в такое время многие уже спали, так что это было очень громко. Я переглянулась с солдатом, на кровати которого сидела. Он не заговаривал со мной ранее, но на это отреагировал: — Мисс, вам бы лучше посидеть тут. Я нахмурилась. Когда закончила перевязку, то быстрым шагом направилась в холл. Прошло всего пару минут после выстрелов, но там уже стояла тишина. Мне не удалось сразу увидеть, что произошло. Около дверей столпилось несколько медсестер. Я протиснулась между ними, спросив у Синди: — Чего все ждут? — Тесса, мы не знаем, что делать, уже послали за заведующей. Что же там такое? Я, наконец, вышла на пустое пространство. Посреди круга был охранник с пистолетом направленным на парня, который стоял на коленях. Он показался мне знакомым, но это могло быть иллюзией, я больше полугода смотрю на худые, грязные лица, они начинают сливаться в одно цветное пятно. На полу я заметила кровь, которая текла с руки парня. Охранник ногой прижимал к земле ещё один пистолет. Не знаю, что тут было, но какого черта они все ждут — он же истечет кровью! Я дернулась к солдату, когда Синди остановила меня за завязку фартука: — Тесса, ты с ума сошла? Он только что чуть не выстрелил в кого-то из нас. Охранник смог забрать его пистолет только, когда попал ему в плечо. Мои глаза расширились: — Он выстрелил в него? Боже… Я вырвалась из дрожащих рук Синди и опустилась на пол рядом с солдатом. Охранник закричал: — Отойдите, мисс. — Заберите оружие и сами отойдите, это уже не ваша проблема, спасибо за помощь, — прошипела я. Парень прижимал руку к ране, его пальцы были все в крови. Он дрожал, опустив голову, почти прижав её к груди. Я тихо заговорила: — Привет. Меня зовут Тесса, я хочу помочь. Я знаю, тебе страшно и больно, но ты дома. В Бирмингеме. Ты знаешь это, да? Ты уже в Англии. Он поднял на меня взгляд, тогда я поняла, что не ошиблась. Я уже его видела. Этого парня звали Ноа, он попал к нам где-то перед Рождеством. Доктор диагностировал ему снарядный шок и непригодность для возвращения на фронт, но потом нормы ужесточили и он поехал обратно на войну. Я мысленно выругалась. — Ноа. Тебя ведь зовут Ноа, правда? Он кивнул, продолжая дрожать всем телом. — Я хочу помочь, — повторила я. — Тебе больше не причинят вреда, мне жаль, что так вышло с твоим плечом. Попробуй дышать глубже. Я посижу тут, всё будет в порядке. Ноа испуганно посмотрел по сторонам, вокруг всё ещё стояли медсестры, которые боялись его. Я злилась, что мы так поступаем, но мы все будто летели на огромной скорости в туннеле, выбора никому не давали. Ни мне, ни Ноа, ни охраннику. — Синди, — я тихо окликнула её, девушка повернулась ко мне. — Принеси повязку и дезинфектор, пожалуйста, но сначала уведи их отсюда. Девушка закивала и начала шепотом прогонять остальных, все расходились. Она вышла из комнаты последней, я в этот момент уже говорила с Ноа. — Хей, смотри только на меня. Всё хорошо, сейчас я перевяжу тебе руку. Парень дышал чуть медленнее наконец-то. Синди положила мне на колени марлю и дезинфектор. — Я принесла пинцет на всякий случай. — Спасибо, иди, доложи заведующей. Я просидела с Ноа до утра. У него было ещё одно ранение, с которым он и прибыл, но не оно мешало ему уснуть. Миссис Дестин сказала присмотреть за ним, чтобы избежать проблем. Я бы все равно осталась. Он так и не заговорил. Смотрел перед собой слепым взглядом, иногда качал головой, будто стараясь отвернуться от чего-то пугающего. Я пыталась достучаться, но ничего не вышло. Утром меня сменила Синди, а я долго плакала в подсобке перед тем, как пойти домой. Я представляла моего Томми и мне не давал покоя вопрос: случись с ним что, есть ли там кто-то, кто посидит рядом до утра? Из-за этого я впервые пропустила почтальона. Когда я вернулась, уже было девять утра. Я сразу забежала к маме на кухню, чтобы забрать письмо у неё. — Сегодня нам ничего не оставляли, Эстер, дорогая. — Не может быть. — Я переспросила у почтальона, знала, что ты бы так сделала. У него не было письма для тебя. Так Томми перестал присылать мне письма. Я писала ему всё равно, каждый месяц, по гребанному, придуманному мной расписанию. Мне оставалось только верить, что он их получает. Это был второй год войны, я проводила всё время в госпитале. Внутри меня росла пустота. Я перестала запоминать имена. Потом в газете появилась история про бригаду Томми. Они попали под обвал и выжило только четверо, имен не было. Внутри меня всё оборвалось, я не знала, что делать, ноги сами принесли меня к дому Шелби. Это был странный первый импульс, будто дверь мне откроет Томми и обнимет, а война исчезнет, как страшный сон. Посреди гостиной, в ворохе бумаг для ставок, сидела тетя Полли. Я видела её очень смутно, перед моими глазами стояло наше Рождество, когда я танцевала с Томми прямо здесь. — Тесса? Ты в порядке, дорогая? Полли подняла на меня взгляд, встревожено изучая. — Нет. И я заплакала, впервые за долгое время. Полли подозвала меня жестом, я легла головой к ней на колени. — Моя дорогая Эстер… — Он жив? Пожалуйста, скажите, что он жив. Полли удивилась. — Конечно, жив, не сомневайся в Томми, он переживет кого угодно. — Но обвал… — Мне прислали записку из полевого госпиталя. Он был там, но выбрался. Разве вы не вели переписку? Я закрыла лицо руками и заплакала навзрыд. Казалось, невозможно испытывать столько эмоций одновременно. Я наконец поверила, что Томми жив, и сразу же поняла, что он и правда перестал писать мне письма не потому, что не имел такой возможности. Просто перестал. Что это вообще может означать? Полли и без моего ответа поняла, что произошло, и начала гладить меня по волосам и спине. Она сказала спустя несколько минут тихо: — Дорогая, не делай поспешных выводов. Было слишком поздно. Я вдруг поняла, что совершенно не считала, что Томми уже нет в живых. Я была между двух миров, всё равно чувствовала, что он рядом, перед сном всегда представляла, как рассказываю ему, что произошло за день. На самом деле, я понятия не имею, где Томми и с кем. Осознание глубины моего одиночества накрыло меня штормовой волной, ничьи слова уже не могли остановить его. Слезы закончились. Я привстала. — Полли, я пойду на войну. — Эстер, нельзя принимать такие решения в истерике. — Никакой истерики, — я вытерла слезы и встала на ноги, поправляя платье. — Я пыталась убедить себя, что делаю важную работу в госпитале, но это глупость. Каждый день там только напоминал мне, что я не пошла в призывной пункт с Томми. Я могла бы быть с ним. А теперь… — я сделала ещё один тяжелый вздох, меня накрывало. — Может быть я смогу спасти хотя бы кого-то. Полли встала вслед за мной. На её лице не было уже того нежного выражения сострадания, как когда она гладила мои волосы. Передо мной стояла женщина из стали, которая последние два года сама держала нелегальный бизнес в Смол Хит. — Эстер, ты должна успокоиться. Не пытайся доказать что-то поступками, которыми роешь себе могилу. Ты сделала достаточно в этом несносном госпитале, где главврач перепродает часть морфия банде итальянцев… Я перебила её, повышая голос: — Полли, я ухожу. Всё это бессмысленно! Наверное, я собиралась продолжить, но мне прилетела такая пощечина, что я чуть не осела обратно на пол. Я забыла на пять минут, что Элизабет Шелби сама воспитала четырех братьев и одну сестру, но она мне быстро напомнила. Я жадно хватала ртом воздух, забыв о подступавших слезах. Полли невозмутимо продолжила, будто её и не прерывали: — Ты сделала достаточно, отдала свой долг нашей любимой стране и её храбрым гражданам, так что теперь будешь работать на меня. У нас не хватает умелых рук, но больше — умных голов. Завтра же увольняешься со своей чудесной должности, и в три часа дня стоишь перед моими дверями. Поговорим про твои обязанности и зарплату. Пощечина определенно сработала, истерика прекратилась. На войну уже не хотелось, внутри было тягучее ощущение безысходности. В госпиталь больше не хотелось тоже. — Теперь иди и отдохни. Поспи нормально, а не как последнее время. Я брела по Смол Хит, не оглядываясь по сторонам. Так не стоит делать, но мне было все равно. У меня будто забрали сердце, выкинули его в канал. Какой смысл делать хоть что-то, если последний, кто делал меня живой, не хочет от меня ничего слышать. Я начала ближе общаться с Эйдой. Оказалось, что она была влюблена в парня по имени Фред Торн. Кажется, я видела его пару раз в школе. Он ушел на войну год назад, так что мы с Эйдой хорошо понимали друг друга. В мире брошенных детей и покинутых матерей наша боль никому, кроме нас самих, не была интересна. " — Всего лишь интрижка, несколько свиданий, первые поцелуи, — сказали бы они. — Вам стоит забыть об этом и жить дальше." У нас не вышло. Мы гуляли по ночам, совсем как раньше я делала с Томми. Только в этом не было ничего от надежды и радости. В воздухе висело уныние. Днем же мы работали в конторе. Принимали ставки от горстки оставшихся в Смол Хит сорвиголов. Бизнес шел, на мое удивление, неплохо. Людям хотелось чувствовать хоть мимолетное счастье от глупой игры, или же им было все равно, куда спускать деньги, лишь бы не сидеть дома, где когда-то было так шумно, а теперь висела гробовая тишина. Полли нравилось, как я выполняю работу, она начала давать мне задания посложнее. Я составляла статистику. Кто больше ставит на каких лошадей, когда лучше выставлять списки. Что-то вроде рекламного агента. Я ездила на лошадях, чтобы они не теряли форму. Эти несколько часов верхом давали мне хоть немного свободы. Я снова вспоминала, кто я и на что способна. Я гарцевала, пускалась галопом. О, как же волшебно это было! Потом всё равно приходилось возвращаться в гостиную Шелби, где уже не было даже призрака того парня, который с улыбкой вел беседы с моим отцом. Всё, что мне оставалось — леденящее прикосновение металла к коже. Я так и не сняла подвеску-пулю, которую подарил Томми. Я могла злиться на него, не понимать и бояться, что наша история закончилась, так и не начавшись, но я не перестала любить его. На дне отчаяния оставалась только любовь. Она была растерзанной и казалось бы побежденной. Однако почему бы я тогда всё ещё писала Томми письма.***
Наступила осень 1918 года. Война всё ещё шла ожесточенно, но Антанта имела явное преимущество. Когда Германия согласилась на четырнадцать пунктов Вильсона, всё было решено. Мои родители уехали в наш старый домик за городом. Отец всю войну проработал на заводе, изготовляя детали для поездов, мама шила в магазине, а по ночам — формы для медсестер. Они устали. Я же отказалась присоединиться к ним. То, что шесть лет назад было самой большой мечтой, перестало быть ценностью. Я ждала. Джон написал Полли, что они отправляются на корабле назад двадцатого ноября. Мне было страшно увидеть Томми в первый раз после войны, я прокручивала все наши встречи в голове и застряла на одной фразе. Она стала звучать моим голосом с нарастающей громкостью. Мне казалось, что это я придумала Томаса Шелби.