Эпизод XXXII
С утра небо было свинцовое: грузное и тяжёлое, невзрачное и серое, как табачный пепел — сплошное мышиное, будто бескоровное полотно. Днём оно было таким же бледным и безжизненным, когда Диамант и Кунсайт встретились — каждый в состоянии тревожного, напряженного ожидания. Они оба не сомкнули этой ночью глаз. Ибо последняя ночь перед казнью приговорённого к смерти самая страшная. — Адрес помнишь? — тихо спросил Кунсайт, когда они вышли из здания компании Айно. До этого они сидели и перечитывали всю отчётность, связанную с происшествием пятилетней давности. Параллельно пересчитали деньги — как два ворья, которых в любой момент могли застигнуть врасплох. — Да, — кратко ответил Айно, смотря перед собой. Его взгляд блуждал по улице, помогая вспомнить, где он оставил машину — со вчерашнего утра день, казалось, не заканчивался. Мысли, до этого роившиеся, как осы, просто исчезли. Он как будто бы вообще не соображал. Меж бровей Кунсайта залегла едва заметная складка — он сам не отдавал себе до конца отчета в том, что происходит. — Встретимся тогда на месте, — попросту сказал он. Однако прозвучало это, как приказ. Хотя Кунсайт не имел в виду ничего такого. И приказывал скорее себе, а не Диаманту. Впрочем, второму, казалось, было все равно на всё. Потому что они шли на голгофу.***
Кунсайта отец учил созидать, а не разрушать. С самого детства ему внушалась столь очевидная для взрослых, но столь непонятная для детей истина: уничтожить легче, чем создать — повергнуть в прах можно щелчком пальцев. Возродить загубленное тяжело — практически невозможно. Когда Кунсайту было двадцать, он думал, что уж эту истину усвоил. Но оказалось, что усвоить её ему предстояло только сейчас — стоя на пороге дома, в котором он оказывался во второй раз в жизни не по своей воле, а благодаря собственноручно созданной веренице случайных неслучайных событий. Айно стоял рядом с ним абсолютно лишенный эмоций — бледный, как полотно. Осунувшееся от бессонной ночи лицо походило на лицо душевного покойника, чьё существование обуславливалось лишь физическим телом. И Кунсайт понимал, что сам выглядел не лучше — он походил на виновного преступника, что было ожидаемо. Дверь открылась не сразу — если говорить точнее, они провели перед ней десять минут прежде, чем послышался звук отворяемого затвора. Кажется, она знала, что они придут. А они не знали, чего ждать: например, что она не откроет; а если и откроет, то пошлёт к черту; попросит оставить деньги и проваливать к чертям собачьим. Но она открыла. Медленно и холодно — молча сложила руки под грудью и облокотилась на дверной косяк. Мотнув головой, она разрезала свои губы в насмешливой, колючей издевке и произнесла ту же самую фразу, что и пять лет назад: — Не ожидала увидеть столь высоких гостей. Чем обязана? Этот образ вызвал странное, неожиданное отторжение — женщина, представшая перед ними, была боле не похожа на ту страдающую девушку — тогда ещё молодую девочку, вышедшую замуж за достойного и целеустремлённого молодого человека, любившую его искренней и преданной любовью — той, которая бывает лишь в молодости. Она более напоминала ядовитую чёрную вдову в человеческом воплощении, которая своей улыбкой давала понять — она невероятно довольна тем, как разворачиваются перед ней события. Она предвидела их появление, ждала его и смаковала это ожидание. Её нельзя было винить: им сложно было бы описать её внутреннее состояние, но с однозначной уверенностью можно было бы утверждать — никто не любит быть обманутым и обведённым вокруг пальца, а она именно такой и была, потому что сомнений в том, что она знает правду, не возникало. И получилось, что они не только отняли жизнь у её любимого молодого человека, но еще и сделали из неё дуру. Станцевать на могиле её мужа ламбаду было бы и то милосерднее, чем то, что они сделали. По крайней мере, можно было бы сослаться на интеллектуальную отсталость. В их случае же они поступили, как конченые моральные уроды, для которых нет ничего святого. Неловкая пауза, тяжелая, как чугун, повисла между ними: любой ответ звучал бы глупо. — Мне кажется, что вы и сами знаете, — словно обессиленно ответил Айно спустя мгновение. — Я получил Ваше письмо. И готов говорить. — Мне, если что, сказать вам нечего — деньги можете оставить на заднем дворе, — равнодушно пожав плечами, она хотела было закрыть дверь, но рука Кунсайта не дала ей этого сделать. — Не думаю, что все это разрешится так быстро, госпожа Изумруд, — из его спокойствия можно было ковать гвозди. — Мы знаем, что вы хотите от нас избавиться как можно быстрее, и мы понимаем ваши чувства. Но все-таки хотели бы, чтобы вы дали нам последнее слово. Даже на суде оно даётся обвиняемому. Он не знал, как так вышло, что он это озвучил с такой легкостью — несмотря на формулировку, они прозвучали не угрозой, а скорее просьбой — просьбой о покаянии. Изумруд окаменела на миг — ее лицо застыло гипсовой маской — всего лишь на секунду, которая тянулась вечность: — Про понимание моих чувств я слышала уже пять лет назад, не впечатляет. Последних слов я тоже от вас наслушалась. Все эти годы я вас на трогала, полагая, что вы — честные и щедрые люди, на чьих плечах лежит непосильная ноша. Но оказалось, что вы точно такие же ублюдки, как и остальные миллиардеры нашей страны, которым людей в расход пускать, как чихнуть. Она отвернулась: несмотря на то, что слова ее звучали зло, злости в них на удивление не было — лишь боль от заскорузлой, застаревшей раны, которая все ещё иногда сочилась кровью. Эта рана, которая, казалось, вот-вот должна была хотя бы поверхностно зажить, вновь стала такой же, как в первый день совершившейся трагедии. Это было жестоко. И беспощадно. — Проваливайте, — безапелляционно прошипела она после недолгой паузы, пытаясь тем самым поставить точку в их так и не начавшемся разговоре. Но Кунсайт не отвёл свою руку, а Диамант, наконец, задумчиво приподнял голову: — Прежде, чем мы уйдём, я хочу, чтобы вы ответили лишь на один вопрос… Она недовольно-раздраженно нахмурилась, но при этом не сказала и слова против. — Что она вам пообещала? — тихо произнёс Диамант. — Что? — с вызовом произнесла Изумруд, делая вид, что не поняла вопрос. Айно устало вздохнул и провёл по закрытым глазам пальцами, сбрасывая изнурение. — Что вам пообещала Берилл, госпожа Изумруд? — исправно повторил свой вопрос Диамант. Если бы было нужно, он повторил бы этот вопрос и в тысячный раз. — Что бы она ни пообещала, положения дел это не изменит, — Изумруд передернула плечами, как будто сбрасывала с них чьи-то руки: она даже не стала отрицать, что это была просьба Берилл. Возможно, потому что хотела, чтобы они знали правду. — Что бы она ни пообещала, она вывернет это в свою пользу, а вас оставит ни с чем, — мягко, но при этом настойчиво ответил Кунсайт. Видимо, сегодня роль плохого полицейского была за ним. Это не осталось незамеченным Диамантом, он как-то странно посмотрел на Хашимото, но затем словно бы выкинул это из головы: — Или ещё и подставит, — продолжил Айно мысль Кунсайта. — Поверьте мне, человеку, семью которого она пытается уничтожить. — А вы думаете, что вы этого не заслуживаете? — Я может быть и да, но явно не моя сестра и мой брат. — Они тоже не в курсе, что вы на самом деле сделали? — К чему этот вопрос!? — Послушайте, — не выдержал Кунсайт, — то, что вы открыли дверь и до сих пор здесь стоите, и так говорит о том, что вы сомневаетесь. Мы можем оставить вам двадцать миллионов, но потратить их вы не сможете. Налоговая задастся вопросом, откуда у вас такие деньги. — Это все аргументы? – она в издевке приподняла правую бровь. Она явно не хотела всего этого. — И, если вы не сможете этого объяснить, вас бросят в тюрьму за вымогательство. Да, вместе с нами, но того, что вы окажетесь на нарах, это на изменит. Если бы мы хотели, чтобы вам было хуже, мы бы оставили эти деньги и на этом бы закрыли вопрос, действуя в угоду Берилл, которая не старается ни для кого, кроме себя. Но мы здесь стоим и ведём с вами разговор, потому что видим, что вы и сами сомневаетесь в правильности происходящего. Так может… все-таки поговорим? Лицо ее переменилось на словах про тюрьму — в глазах ее промелькнул неприкрытый страх, но причина его словно бы лежала в иной плоскости. Внутри неё надломилось что-то хрупкое, то самое, что не должно было надломиться по задумке Берилл, судя по всему. Но надломилось. И сломалось. Она долго смотрела на них — слишком пристально, слишком загнанно, слишком обреченно — изучала этим взглядом, искала подвох в их словах — любую мелочь, которая дала бы ей возможность послать их к черту и захлопнуть перед их носом дверь. Она и сама слабо понимала, почему не послала их сразу же, едва они объявились. Ей говорили, что они придут. Ей говорили, что они будут просить прощения. Ей говорили им не верить. Но во всем происходящем она чувствовала себя разменной монетой — и даже не червонцем, а так, изношенным медяком — старым, покоцанным и повидавшем виды грязных подошв на мостовой. Она оказалась в эпицентре этой непонятной и непостижимой игры сильных мира сего, которая пока еще велась исподтишка — не в открытую, а так, практически понарошку. К ней пришли — заявились в дом, словно хозяева мира, одни властные люди, и вывалили ей всю правду и сказали за правду платить злостью и ненавистью к другим властным людям. Властные люди рушили ее жизнь и просили разрушить жизнь других властных людей. А она просто хотела жить — без властных людей и их грязных подковерных игр, в которых чужие жизни такая же разменная монета, как и её. Где человека сломать, как чашку кофе с утра выпить: раз и всё. Властные люди отбирали, обманывали, грабили, шантажировали и превращали сломанных своими же руками людей в пустоту. У них не было и не могло появиться ничего святого, но стоявшие перед ней словно хотели доказать обратное — что и для них есть совесть. И тогда, когда это хрупкое внутри разбилось в осколки, она отошла, жестом приглашая их внутрь. И, замявшись на секунду, они словно бы с опасливой благодарностью приняли это приглашение. — Проходите в гостиную, — понизив голос, распорядилась она. Чай не предлагался, и в целом она была менее гостеприимна, однако всё это было не важно, совершенно не важно — важно было лишь то, что она дала им ещё один шанс. Они оба знали, что не заслуживали его, но ни один из них не знал наверняка, что именно её побудило переменить свое решение — может, то, что изначально это решение было как будто бы и не её вовсе. И не как будто, а точно — ведь это была не её война. И она никогда не начала бы её по собственной воле. Самой Изумруд было неведомо, почему она не вышвырнула их вон, как дворовых побитых собак, и смилостивилась. Она поймет это. Но много позже. — Знаете, что сказала мне свекровь, когда я принесла ей то, что вы видите сейчас на столе, — она кивнула в сторону кипы бумаг на столе, проходя следом за ними в комнату, и мужчины перевели на неё взгляд, — что не надо вас трогать. Оставить, все как есть — наилучшее решение. Но я с ней не согласилась. Не могла согласиться после всего того, что мне стало известно. Знаете, как оно бывает в первые секунды гнева — ты себя не контролируешь. О, они знали. Знали лучше, чем кто-либо другой. В некоторых местах бумага была испещрена шершавыми волнами — такие обычно появляются, когда на нее проливается жидкость. Им отчаянно хотелось верить, что причиной этих вздыбленных мест была вода, а не слезы. Они не знали, что говорить — было тяжело начать беседу так, чтобы это не выглядело в очередной раз давлением с их стороны. Ситуация сама по себе была страшной и абсурдной — подобрать слова таким образом, чтобы все это не выглядело нелепым, представляло собой практически непосильную задачу. Казалось, что что бы они ни сказали — это всё можно будет помножить на ноль и не принимать в расчет. — И это ваше право, — первым нашелся Кунсайт, отводя взгляд от кипы и не став отрицать очевидное, — но вас использовали. Вот так просто. Без всякой преамбулы. Как будто бы она этого не понимала — или понимала, но не хотела признавать. Или признавала, но не хотела озвучивать. А Кунсайт взял и сказал вслух, будто взял на себя ответственность за это. — Да ладно? — ее сложенные под грудью руки как будто бы служили броней от них. — А вы не использовали? — Мы соврали вам, — словно бы изможденно согласился Диамант. — Но не использовали. — А, то есть в вашем мире это большая разница? — её брови насмешливо взлетели вверх, но при этом обреченность, вспыхнувшая в тонком голосе, сводила всю эту насмешку на нет — ей было совсем не до этого. Была ли разница в их обмане и в том, что сделала Берилл? Однозначно да. Но несмотря на эту разницу — тонкую, точно сизая дымка, и практически незаметную — считай прозрачную, это все равно их уравнивало: в этом выражении между людской мерзостью и простым человеческим малодушием стоял жирный знак равно. — Вам покажется это забавным, но да, — Диамант посмотрел в кристально-чистые глаза Изумруд, не отводя взгляда. — Мы бы в жизни не пришли к вам, прося сделать что-то, что навлечет на вас беду, в угоду собственной мести, прикрываясь благородным порывом. — …но вы все равно принесли в мой дом беду. Она не спорила с ним, потому что сам Айно не спорил. Не пыталась им доказать свою правду — она и так была доказана. Изумруд попросту, как до этого сделал Кунсайт, озвучила за Диаманта то, что он понимал, но вслух произносить не хотел. Как будто верил, что озвученное превратится во всечасное проклятие и обратится казнью египетской. На лице Кунсайта промелькнула такая же печальная, извиняющаяся тень — скользнула мгновением, чтобы исчезнуть — спустя миг его лицо приняло расслабленно-сосредоточенное выражение мёрзлого, стылого спокойствия: — … и вряд ли что-либо когда-нибудь нас оправдает. Мы знаем, что вы никогда не сможете нас простить, и мы не в праве от вас этого требовать. Но мы хотели бы, насколько это возможно… Изумруд прервала его, предупредительно вскидывая вверх правую ладонь: — Можете не продолжать. Её хрупкий, ломкий голос, внезапно обретший силу, невольно заставил их прислушаться. Она даже слушать оправдания не желала. — А что бы вы сделали на нашем месте? — осторожно спросил Диамант, стараясь, чтобы его вопрос ни в коем случае не звучал нападкой. — Простите? — слегка агрессивно переспросила она, готовясь защищаться. — Что бы вы сделали, находясь на нашем месте? — исправно повторил Айно, слегка разводя руками. И, не дав ей ответить, продолжил: — зная, что на ваших плечах целая семья, которую вы не имеете права подвести. В то время, когда я подписывал эту чертову бумажку, я думал лишь о том, чтобы моя младшая сестра, которой едва стукнуло пятнадцать лет, убитая горем от потери матери, не вышла в окно, — на этом моменте Кунсайт скосил на него прищуренный взгляд, но не стал вклиниваться, внимательно наблюдая за реакцией женщины, — вы хотите знать, раскаиваюсь ли я? Да. Оправдываюсь ли я? Нет. Если бы я мог повернуть время вспять и устроить так, чтобы все были живы и счастливы, я бы обязательно это устроил. Но я не могу, — он обессилено выдохнул, — и так же я не могу жить с осознанием того, что мог бы помочь вам, но не помог. Скажите, что мне нужно сделать, и я это сделаю. Его вымученным бессилием, таким понятным самой Изумруд, было пропитано каждое слово — но особенно последняя сказанная фраза. Она была уверена, что, если скажет ему пойти в полицию и сдаться с потрохами, он это сделает. Что если она все-таки настоит на этих безумных деньгах, он их оставит. Он был готов пойти ради своего искупления практически на все — ради того, чтобы получить прощение от незнакомого человека. И она была уверена, что могла просить его о чем угодно, потому что от этого зависела дальнейшая жизнь его семьи — то слабое место, о котором он так не нарочно проболтался, даже не поняв этого. А у этих сильных, властных людей было очень уязвимое место. Их критическая слабость. Их ахиллесова пята. В глубине души она понимала эту страшную, неприглядную, уродливую и безобразную в своем виде правду: она бы поступила точно также. Любой другой поступил бы точно так же. Но вместо этого она сказала: — Мой муж был не виноват в проблемах вашей семьи, которые, безусловно, не менее серьезные. Вы потеряли мать? – Да, — просто ответил Диамант, будто бы стараясь не давать сопровождающей мысли ход. — Но я повторю свой вопрос: что бы вы сделали на нашем месте? — Слава Богу, я не на вашем месте. Задам встречный вопрос, — неожиданно раздраженно отозвалась она: — что бы вы сделали с тем человеком, по вине которого умерла бы ваша сестра? Диамант знал ответ на этот вопрос. Он был невероятно прост. «Убил». — Если бы я его не убил, к чему я склоняюсь, — очень честно ответил он, — я бы взял высокую плату. Но эта плата не погребла бы и меня вместе с виновным, потому что иначе эта плата не имела бы смысла. — Вы считаете, что двадцать миллионов стоит жизнь человека? — Я считаю, что эти деньги вас погубят, — в тон ей ответил Айно. — Человеческая жизнь бесценна. И я придерживаюсь этого, как бы иронично это ни звучало. Жизнь близких же нам людей не то, что бесценна - она дороже собственной. Но если вы хотите, чтобы мы оставили вам деньги, мы оставим. То, как он говорил, не могло укрыться ни от Кунсайта, ни от Изумруд. Как будто бы это был не первый подобный разговор в его жизни. Как будто бы он знал, за кого, не раздумывая, отдаст собственную жизнь. Это чувство было знакомо Кунсайту. — Вы считаете?.. Она была внезапно, излишне резко оборвана неожиданным хлопком входной двери и детским голосом, который буквально развеял на мгновение напряжённую атмосферу в гостиной: — Мам? — раздался весёлый голос, — я исправил тройку, как и обещал! Послышался звук брошенного портфеля и топот детских шагов в коридоре. Время захлебнулось. Именно в этот момент Кунсайт сокрушенно прикрыл глаза, а Айно медленно повернулся в сторону на источник звука: … …этого не ожидал из них никто. Изумруд напряглась, как львица перед броском — очевидно, что она не хотела, чтобы эта невероятно важная — если не самая важная часть ее жизни — была известна им. Она загнано — что так отличалось от её прежнего обессиленно-агрессивного взгляда — посмотрела сначала на Кунсайта, затем на Диаманта и внутреннее напряглась, словно протянутая над пропастью шелковая нить, на которую обрушилась снежная лавина. Она не хотела отвечать на этот единственный незаданный вопрос. Ответ был чересчур очевиден. — Мам! — послышалось уже ближе — тишина, которую можно было объять, не могла оставить ребенка равнодушным. Мальчонка лет десяти встал прямо около входа в гостиную и застыл в нерешительности: немая мизансцена, представшая его взгляду, была слишком сложной для понимания ребенком. — Это гости? — спросил он у матери с любопытством и присущей детской непосредственностью, затем сразу же обратился к мужчинам: — о, я вас обоих в новостях по телевизору видел, вы знаменитые! Меня Артур зовут, — и медленно подошел к ним, так по-взрослому протягивая руку. Это незамысловатое движение, такое привычное для мужчин, но такое нестандартное для ребенка, наталкивало на мысль о том, что мальчик понимал гораздо больше, чем кажется. — Родной, иди делать уроки, — подошла Изумруд к сыну и мягко потянула его за плечи, на что получила в ответ возмущенный взгляд. — Ты учила меня здороваться с гостями! — Это не совсем гости, — уклончиво ответила она. — Тогда кто это? — Артур! — одернула она его. Неожиданно Кунсайт принял протянутую руку и, мягко пожав её, ответил: — Меня зовут Кунсайт. — А меня Диамант. Хашимото и Айно как будто бы договорились о чем-то, ежесекундно найдя взаимопонимание, которое не могли найти до этого все двадцать лет. И им для этого даже не пришлось разговаривать. — Будем знакомы, — невероятно серьёзно ответил Артур и, повернувшись к матери, которая, казалось, была готова растерзать «не совсем гостей» и перерезать им глотки, произнес: — я исправил тройку, ты гордишься мной? Осознавать, что ты поломал — буквально разрушил — одну жизнь — настолько тяжело, что не спасает ни исповедь, ни следующая за ней индульгенция. Это навсегда с тобой, на какой край света ты ни отправился бы. Куда бы ты ни бежал, от этого не убежать — потому что везде будешь ты сам наедине с собой и своей виной. Осознавать, что ты поломал две, одна из которых принадлежала тогда еще маленькому мальчику, тяжелее, чем умереть самому. Понимали ли они тогда, какую ошибку совершают? Вряд ли. Судьба — насмешливая сука, и она дает тебе понять, что именно ты совершил, тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Вина и расплата настигнут тебя — сожрут с потрохами, обглодав каждую кость твоего недосбывшегося раскаяния, и оставят тебя морально истязаться до того момента, пока не появится тот, кто заберет твою боль. И пока тот, чью жизнь ты поломал, великодушно, сжалившись над тобой, не дарует тебе прощение. Но даже после — оно будет с тобой. Затаится, стихнет, замрет, будет напоминать о себе редким всполохом, но никуда не уйдет. И останется с тобой до конца. Внутри — похороненным под остатками совести. Изумруд мягко потянула на себя сына и, кивком извинившись, отвела его в другую комнату, мягко, по-матерински читая нотации о вреде излишнего любопытства. За все то время, что она отсутствовала, ими не было произнесено ни звука. Но когда она вернулась, напряжение, парившее между ними грозовым облаком, как будто исчезло. Мальчик словно забрал его с собой. — Это…? — тихо спросил Кунсайт. — Вы же и так все поняли, — она устало вскинула голову, — зачем задавать вопросы, на которые вам не нужны мои ответы? Забирайте свои деньги и уходите. Мне от вас ничего не нужно. Ее измученный голос, утомлённый этой так и не начавшейся борьбой, звучал предельно искренне. Казалось, что она изначально не хотела всего этого. Как будто бы ее заставили. Все, чего она хотела в тот миг — чтобы эти двое мужчин, державших в своих руках мир и распоряжавшиеся судьбами тысяч людей, оставили её и её сына в покое. Она не хотела быть разменной монетой, и еще меньше хотела, чтобы разменной монетой становился её сын. Кто угодно и что угодно, но только не он. …но с их стороны уходить было бы беспросветной глупостью. Для них обоих стало ясно, как божий день, все то, что она говорила. И то, что эта женщина не посадила их еще в тюрьму свидетельствовало лишь о том, какое большое сердце у нее билось под ребрами. Оставшаяся одна с маленьким ребенком на руках, без любимого мужа, убитого по глупой неосмотрительности — она все еще держалась и оставалась человеком. Слушала их оправдания и искренне пыталась понять, даже спустя пять лет, когда паршивая правда всплыла наружу и обман вскрылся, словно нарыв. Она давала им шанс. Из подобных ей могла коваться сталь. — Мы не можем просто так уйти, — Айно с неподдельной растерянностью посмотрел на мать Артура, — теперь уж точно нет. Она вымученно перевела на него взгляд — это движение было практически истощенным. — Что? Кунсайт, до этого смотревший задумчиво в сторону выхода из гостиной, медленно повернулся: — Мы не можем вернуть вам мужа, а вашему сыну отца, — размеренно произнес он. — Но мы можем сделать так, чтобы Артур ни в чем не нуждался. Мы дадим ему лучшее образование, устроим в лучшую школу и обеспечим ему и Вам безбедную жизнь. Пять лет назад мы спасали не только себя, но и наши семьи… — Кунсайт замялся, не зная, какие слова дальше будут правильными, но Диамант, который считал себя самым виновным, закончил за него: — …позвольте теперь спасти вашу. И это поставило какую-то жирную точку в их диалоге, несмотря на то что разговор не был закончен. Она, конечно же, растерялась. Растерялась, но лицо её выражало жарко дремлющую мысль — она не ожидала подобного… «предложения» и очевидно не хотела его принимать, потому что не горела желанием чувствовать себя обязанной. — Вы нам ничего не будете должны, — пояснил Диамант, наконец, отойдя от едва заметного, ледяного оцепенения после неожиданной встречи с мальчиком. — Вам должны мы. Мы никогда не искупим вину, но позвольте нам хотя бы попытаться. Это неожиданное, но такое согласованное несогласованное предложение получилось прошением — практически молитвой. Все это время лишь единственная мысль буравила его мозг — мысль о том, что они послужил этому причиной. Причиной этому сбывшемуся кошмару. А потому он умолял ее, не вставая на колени. Он умолял её, хотя в его голосе не было мольбы. Он умолял её, как будто это была его предсмертная воля. Изумруд попросту не знала, что отвечать — её неуверенность стелилась тонким неосязаемым сумраком в этой маленькой комнате, в которой за час как будто было прожито несколько жизней. Прошла минута, вторая, третья. Время захлебнулось во второй раз. Она, наконец, вздохнула: — И что я ему скажу? — прошелестела она после столь долгого и тягучего молчания. Ее руки дрогнули, когда она их развела потерянным жестом. — Кто вы? Он начнет задавать вопросы, несмотря на возраст, он слишком смышлёный. «Прямо, как его отец» — осталось не озвученным. — Не говорите ему пока, — успокаивающе, невероятно тактично предложил Кунсайт. — А когда подрастет, скажете, что, кроме матери, у него есть по крайней мере два человека, к которым он всегда может обратиться. И не важно, какого масштаба проблема. Мы не станем ему родными, но мы можем быть теми, кто даст ему путевку в жизнь. Наставниками, старшими братьями… кем угодно. День пел за окном и серебрился пасмурным небом: Изумруд подошла к выключателю и включила освещение. Казалось, она сделала это для того, чтобы просто что-то сделать: так обычно берут паузу девушки, поправляя волосы в прическе и смотря куда-то в сторону. Но ей нужно было сделать хоть что-то: это «что-то» дало бы ей драгоценные секунды на размышление. Хотя она, как и мужчины, понимала: чтобы принять подобное решение, не хватило бы и века вдумчивого анализа. Либо «да», либо «нет». Третьего не дано. — Когда он вырастет, — Диамант провел по волосам, замешкавшись, — когда он вырастет, вы можете рассказать, что к этому привело. И если он откажется от нас и нашей помощи, это будет его выбор. Мы поймем. — Снова играете в героев? — она, наконец, подала голос. — Пытаетесь очистить душу? — Да, — предельно честно ответил Кунсайт абсолютно спокойно, — и мы будем с этим жить до самой смерти. Но это не значит, что мы должны оставить это, как есть. Когда все формальности были улажены и определен план действий, они замерли в каком-то странном, нерешительном порыве. Даже тогда их уход казался неуместным и как будто бы неприличным — словно они не имели права покинуть этот дом, не отдав долг сразу же. Долг, который они будут выплачивать всю оставшуюся жизнь. Спустя полгода, ровно накануне суда и когда мальчик перейдет в новую школу, на заданный сыном вопрос она скажет, что ровно шесть месяцев назад у него появилось два ангела-хранителя.***
Когда дверь за ними прощально захлопнулась, они оказались наедине с собой и той ношей, которую теперь им обоим было необходимо нести до самой смерти. Вечер, степенно убаюкивающий спальный район, разгонялся редкими, тусклыми, грязными фонарями, к свету которых все равно, вопреки всему, летели мотыльки. Они оба, очевидно, думали об одном и том же — и мысль о том, как объясняться перед родными, что теперь у них у обоих появился неофициальный пасынок, и как примириться с этим самим, была самой светлой из сонма всех остальных. В конечном счете, сказать и предложить — это одно, а сделать так, как надо, по совести — совсем другое. — Я хочу надраться, — тихо произнес Айно в пустоту прямо перед собой, засунув руки в карманы и не ожидая, впрочем, никакого ответа. — Поехали, — едва слышно ответил ему Кунсайт, точно так же смотря перед собой. Когда они вышли, близилась темная ночь. Вечер роптал.