oh i see you're horny

Мы останавливаемся у домика Афродиты. Розовый кирпич, кружева по стенам, на подоконниках цветут гвоздики. Пять белоснежных ступеней по количеству стадий принятия необходимости оказаться по ту сторону двери, розовее которой не придумать. Сладкий запах духов в радиусе двух ярдов как последнее слово в отрасли химического оружия. Тартар райское местечко по сравнению с этим домиком. Поверьте мне, я знаю, о чём говорю. Если бы у меня был выбор, я бы уже в солнцезащитных очках и плавках ставил свой шезлонг на смертельно раскалённой земле, счастливо предвкушая, как стану мочить ножки в реке боли и мучений. Гроувер блеет: — Перси, друг, может, ты подождёшь снаружи? Поговоришь за ужином? У меня нехорошее предчувствие. — Гроувер, друг, — улыбаясь, говорю я и кладу ему ладони на плечи. Встряхиваю. — У меня поиск с Клариссой Ла Ру. Что может быть хуже? Правильно. Хуже быть не может! Смотри, одна нога здесь, другая там. Гроувер обречённо морщится. — И не говори, что я тебя не предупреждал. Если ты не вернёшься через пять минут, я вызываю подмогу. — Лучше проследи, чтобы мой саван был без блёсток, а не как в последние два раза. Гроувер вздыхает и мотает головой с рогами, мол, иди уже. Я иду. На первой ступеньке я вспоминаю, как облил Клариссу водой из унитаза, и прощаю её за то, что она всегда была несносным Терминатором. На второй ступеньке я вспоминаю, как показал средний палец Мойрам, и прощаю их за то, что с тех пор судьба отвечает мне тем же. На третьей ступеньке я вспоминаю, как повстречался с Афродитой впервые, и прощаю её за каждую секунду, что она не держала рот на замке. На четвёртой ступеньке я вспоминаю всю ту кучу лажи, которую я натворил за девятнадцать лет, и прощаю себя за то, что дожил до этого момента. На последней ступеньке чувствуется, как я морально очистился от груза обид. Теперь могу начать новую жизнь. Посмертную. Мама бы сказала, что я драматизирую. Мама никогда не была в домике Афродиты. Спустя один глубокий вдох и молитву всем Олимпийским богам по алфавиту, я открываю дверь и вхожу. У меня неожиданно открывается аллергия на розовый. Концентрация недопустимая. Я задыхаюсь от анафилактического шока и умираю на месте. Похороны скучные: Гроувер превращает фразу «А я же говорил» в слезливую речь на десять минут; мой саван обсыпан блёстками и светится как диско-шар. Дядя Аид выбирает мои похороны в качестве первой станции и, смеясь, обещает, что остальные станции на Полях наказаний никогда не смогут переплюнуть эту, — значит мне не о чем беспокоиться. Здорово, как думаете? Жаль, неправда. Розовый и вправду везде. Только это не становится моей главной проблемой. Ни куча плакатов актёров и певцов, развешанных по стенам, ни внезапная полутемень вкупе с непонятной дымкой благовоний (с феромонами или ещё какой дрянью), ни четверть всего лагеря, разлёгшаяся и рассевшаяся на койках. Главной моей проблемой становится он. Он сидит у окна, к которому тянутся два ряда коек, ровно под конец прохода. Его койка как финишная черта, как тупик, как престол пастора в соборе, за спиной которого сквозь витражи льётся свет. (Не спрашивайте. Вам лучше не знать, что именно я забыл в католическом храме, да ещё мокрый и с мечом наперевес.) Он сидит, облокотившись обеими руками о подоконник и откинувшись на него спиной, и чёрно смотрит на меня. Эту главную проблему зовут Нико ди Анджело, ему около семнадцати, и я бы не спутался с ним, даже если бы на кону стояло существование человечества. Фигура речи: я здесь, и я собираюсь с ним спутаться, а существование человечества только возможно стоит на кону. Не думайте, что это происходит по моему желанию. Дело в том, что он сын Афродиты (никакой дискриминации, может быть, пару предрассудков, но никакой дискриминации) и он староста домика Афродиты. Вот на этом месте возникают вопросы. Во-первых, он стал старостой этим летом, буквально на вторую неделю после появления в лагере. Новичок стал старостой в домике, где два десятка обитателей, часть из которых жили здесь уже больше пяти лет или бывали в поиске. Странно, не правда ли? То-то же. А во-вторых, я бы никогда не подумал, что он сын богини любви. Немезиды? Гекаты? Аида, в конце концов? Больше похоже на реальность. Понимаете, он выглядит так, будто недавно выполз из могилы с этой своей белой кожей и пробирающим до костей чисто чёрным взглядом, а затем по пути в лагерь прикончил какого-нибудь гота, забрав себе все его шмотки (ну, надо признать, сапоги на шнуровке зачётные, но не более того). Чувствуете это? Чувствуете это неумолимое, непреодолимое, всепоглощающее желание влюбиться в него до умопомрачения и провести с ним остаток жизни?.. Не знаю, что вы ответили. В любом случае вот вам варианты правильных ответов: «нет», «ни капельки» и «меня не тянет на мертвечину или на что-то, что выглядит так, будто хочет и может выпить мою кровь». А ну ещё проблема поменьше: та четверть лагеря, которая здесь присутствует, демонстрирует чудеса целомудрия, пытаясь содрать друг с друга штаны или засунуть язык другому в глотку. Ну ладно-ладно, не всё так противно, как звучит. Иногда это бывает весело. Если ты принимаешь в этом участие и по своей воле, а не потому, что на тебе пробуют свою магию какие-нибудь долбаные дети Афродиты. В общем, определённо не в этот раз. Итак, мне нужно пройти к Нико через весь домик Афродиты. Что-то вроде тринадцатого подвига Геракла. (Лучше бы мне пришлось совершить первые двенадцать, а с конкретно этим бы разобрался Геракл; я бы даже не стал отстаивать своё авторское право на название.) Повсюду знакомые лица: вон те меня ненавидят, вон тех ненавижу я, вон старина Уилл в медицинском халате, которому я бы с радостью пожал руку, если бы он не был так увлечён пальпацией живота сына Ареса. Кому-то не больше четырнадцати. У кого-то общий божественный родитель, что выводит нас на определённый уровень отвращения. Кто-то уже перешёл в горизонтальную плоскость. Например, сын Афины, на котором восседает дочь Деметры. Дочери Афродиты в углу так самозабвенно целуются и гладят друг друга по бедрам, неприкрытым юбкой, что я ровно на секунду жалею, что я занятой человек и не могу принимать участие в оргиях. Не надо быть Нострадамусом, чтобы предсказать: почти всем здесь скоро потребуются психологи, психиатры и прочие психи. В первую очередь мне. Нико продолжает смотреть на меня. Это не слишком хорошая замена нити Ариадны, но выбирать не приходится. Чем ближе я к нему, тем больше розового и душного тумана у меня в башке. Тело тяжелеет, ноги подкашиваются, словно под конец пути я должен буду рухнуть перед ним на колени. Он хочет, чтобы я молил его о пощаде? Покаялся в грехах? Извращенец. Держась из последних сил и пройдя весь этот путь, я останавливаюсь перед ним. Он без интереса поднимает голову. От раздражения забываю все мамины уроки хороших манер. — Мы можем поговорить наедине? — Тебя что-то смущает? — безэмоционально уточняет он. Вот примерный список, который я хочу ему предоставить: 1) ты; 2) эти мокрые звуки поцелуев и шуршание одежд; 3) две девчонки в углу, которые, кажется, твои сёстры, и которые, кажется, ещё утром ненавидели друг друга; 4) дружище Уилл, у которого уже синяки на шее, я понимаю, что он лекарь и всё вылечит, но может, всё-таки пожалеешь его нервную систему? 5) ты. — Нет, конечно. С чего ты взял? — отмахиваюсь я вместо этого. И, не дождавшись ни тени реакции на его лице, принимаюсь объяснять: — Слушай, ладно, хорошо. Я только от оракула. Тут наметился поиск, ну, знаешь, классический поиск: мы опять всё не так поймём, получим важный жизненный урок, кто-нибудь из нас совершенно точно умрёт и всё в таком духе. Суть в том, что в пророчестве была строчка «бла-бла-бла и сын любви пойдёт за ними». Ты — единственный сын Афродиты. Я нажимаю на последнюю фразу в надежде, что он проникнется моим отчаянием. Судя по так и оставшимся непроницаемым взгляду, его не проняло. Он завалил мой личный тест на наличие сердца. Какая-то девчонка позади меня начинает едва слышно стонать. Что-то внутри меня откликается и хочет обернуться, и это самое паршивое. Стоит ускориться. Спустя пару мучительно долгих мгновений Нико спрашивает: — Что ты можешь предложить мне взамен? — Чего ты хочешь? Он рассматривает меня с головы до ног, как товар, пока вновь не останавливается на моих глазах. Появившийся из ниоткуда, блеск в его взгляде приковывает меня намертво. И свет вдруг играет в его чёрных волосах, и глаза у него бесконечная бездна, навроде Тартара. Меня так и подмывает сделать шаг навстречу. Наконец Нико расплывается в плотоядной улыбке. И низко, бархатисто произносит: — Тебя. У меня в башке не иначе как срабатывает тумблер. Щёлк — и я уже нависаю над ним; моё колено упирается в матрас между его ног. Он приподнимает подбородок, чтобы сохранить зрительный контакт — и на его губах расцветает самая красивая в мире улыбка. Такая мягкая и нежная, довольная и слегка насмешливая. Я готов сделать всё что угодно, лишь бы он улыбался мне так всегда. Вечно. Чтобы он улыбался так только мне. Убить каждого в этом проклятом домике? Без вопросов. Броситься со скалы? Первый в очереди! Захватить мир и подарить ему? Что ж, интересный выбор. Немного слишком амбициозно, но кто я такой, чтобы осуждать? Мне просто до смерти хочется поцеловать эту улыбку. Я прямо знаю это, чувствую каждой клеточкой организма, что умру, если не поцелую его. Ну, я целую, конечно. Он отвечает без промедлений; его губы тёплые и мягкие. Его кончики пальцев у меня на щеках едва шершавые и отдают освежающей прохладой. От него пахнет чем-то горьковато-сладким, тёплым. Нужно ли говорить, что он целуется лучше всех, с кем я когда-либо целовался?.. Круто, что это очевидный факт, и мне не придётся исписывать три страницы синонимами к слову «лучший». Я хочу зарыться пальцами в его волосы и оттянуть. Забраться руками под эту дурацкую футболку. Прикусить кожу на бледном горле. Встать на колени, медленно развязать шнуровку на сапогах и снять их с него. Я вообще-то много чего хочу. Или это он хочет, чтобы я хотел этого?.. Эта мысль заставляет наваждение ослабнуть. Однажды я уже имел дело со штучками Афродиты — в этом деле важно вовремя соскочить с крючка. Ментально дать себе оплеуху. Оттащить себя за волосы от этого самого соблазнительного сыра в самой болезненной мышеловке. Вспомнить о цели (какой цели?). И думать о цели, думать о цели, думать о... — Срок пробного периода истёк, — говорю я, когда с трудом, скрипом и скрежетом отрываюсь от него. Будто за шкирку себя отодрал, честное слово. — Для продления осуществите поиск. Дверь за моей спиной с грохотом врезается в стену. Нико вздрагивает. У меня, в отличие от него, нервишки ни к чёрту, поэтому я едва не вылетаю из штанов. — Перси! Ты живой?! — кричит Гроувер. Боги, я был уверен, что он прикалывался. Заторможенно мотает головой по сторонам, где полукровки вдруг начинают медленно, как в желе, отрываться друг от друга и сонливо хлопать глазами. В итоге упирается в меня недоумённым взглядом и неловко притопывает копытом. — Э-э, извини, что спрашиваю... тебя вообще нужно спасать? Я состраиваю сложное выражения лица «Я и сам не понимаю, друг» и показываю ему указательный палец, мол, дай мне минутку. Поворачиваюсь обратно к Нико; губы у меня горят. Кто-то за моей спиной пронзительно визжит. Я не знаю, девчонка это или пацан. Начинается какая-то возня, какофония разномастных звуков: ударов, восклицаний, шуршания, падений и ещё раз ударов. Громкость повышается. Похоже, здесь скоро будет проходить репетиция Судного дня. Нико этого будто бы и не слышит: даже не пытается заглянуть мне за плечо. Смотрит на меня выжидающе, немного заинтересованно и лениво откидывается обратно на подоконник. — Я буду ждать у костра, — заверяю я и, когда кто-то кричит, что придушит Нико голыми руками, не удержавшись, поддеваю: — Ну знаешь, на случай если ты вдруг сможешь выползти отсюда живым. Он дёргает чёрной бровью, а после низко и рассыпчато смеётся. Тянется пальцами к моему лбу и поправляет извечно торчащую прядь в каком-то пугающе нежном жесте. Я не шарахаюсь, как конь, только потому, что смешливые морщинки в уголках его век меня гипнотизируют. Он почти шепчет: — О, поверь мне: это совсем не то, о чём тебе действительно стоит беспокоиться. Ну да, чувак, думаю я, когда покидаю домик Афродиты с Гроувером (читать: спешно ретируюсь, чтобы не попасть под горячую руку). Мне лучше побеспокоиться о том, как я переживу поиск с Клариссой Ла Ру и тобой.