Игра Облака и Тени

Белый бинт осторожными движениями ложится на запястье. Куроко немного морщится, потому что левой рукой не удобно перевязывать. Рядом лежат пластыри и повязки. На бедре до сих пор кровоточит порез от ножа, и Куроко старается не закричать сквозь зубы. Куроко Тецуе восемь лет, она на своем же теле научилась обрабатывать всевозможные раны: от ожогов до глубоких порезов. У девочки в комнате лежит своя аптечка, под тумбочкой, чтобы мама не заметила. В последнее время, вся жизнь Куроко построена на одном животном страхе: лишь бы мама не заметила. Потому что иначе последует наказание. Тецуя немного дергается, когда за дверью, что выходит в коридор, женщина опять что-то уронила на кухне. Громкий звук удара прогремел по всей квартире. Недавно у ее мамы был очередной приступ жестокости. Она опять пришла с первой смены жутко недовольная, и Тецуя правда пыталась слиться с бледными стенами. Но женщина позвала к себе, и ее дочь просто-напросто не могла сопротивляться. Итами была раздражена побольше обычного, из бессвязной ругани девочка услышала, как какой-то работник не так посмотрел на ее мать. Глаза матери помутнели, зрачки расширились. Хоть Тецуя и росла с самого детства рядом с такими глазами, ей всегда было очень страшно. Ее протащили за волосы на кухню, пнули коленом в живот, чтобы не дернулась. Это было привычным приветствием, но от холодной стали, блеснувшей в руках матери, Куроко сжалась внутри, задрожала, боялась лишний раз вздохнуть. Дав хлесткую пощечину за то, что девочка «разоралась, блять, уймись уже, прекрати разводить сырость, неблагодарная», Итами разделочным ножом медленно начала вести по худому бедру дочери. Тецуя металась в ее руках, пыталась освободиться, но лишь получала по спине так, что весь воздух со свистом выходил из легких. Доведя нож до середины бедра, женщина придирчиво наклонила голову, презрительно сжала губы и отправила Куроко в ее комнату — небольшую комнатушку, где хватало места лишь на кровать, тумбочку и стол. Еле как передвигая левой ногой, Тецуя добралась до бинтов без единого звука. Быстро на всякий случай затянув жгут и остановив кровотечение, Куроко начала обрабатывать рану. Еще два года назад, когда ей было всего-то шесть, добрый, милый папа рассказывал о видах кровотечений, ожогов и других ранений. Он показывал виды перевязки и швов, дал в руки изогнутую иглу. Добродушный Кайсо легко щелкал по носу сообразительную дочь и под предлогом игры заставил спрятать аптечку, не говоря ничего маме. Сейчас, в тонких, бледных, еще маленьких, пальчиках она держит эту иглу и смотрит на рану, будто не на своей ноге. Она делает первый шов и утопает в этой режущей боли. Но продолжает дальше, пытаясь весь свой крик вылить слезами. Воспоминания о холодном папе помогают отвлечься от боли, или боль — от вечной тоски. Куроко восемь лет и она должна думать только о новом брелочке на сумку, но она уже умеет оказать первую помощь при любом повреждении, она замыкается в себе. Иногда, Тецуя не понимает, почему продолжает это терпеть, почему еще не сорвалась, почему просто не оставила себя же истекать кровью? Ведь жить в мраке, в постоянном отчаянии и тоске, с перерывами на слепую надежду невозможно. У нее сердце сжимается в тисках повседневной боли. На спине иногда чешутся и напоминают о себе свежие и не очень шрамы в неровной бледной паутине. Хочется простых объятий, но чему Тецуя и научилась, так это не доверять людям. Не идти к ним навстречу, не ждать ласковых прикосновений, потому что в ответ получит лишь очередной удар. Наверное, от окончательного падения в бездну ее останавливают только выжженные на сетчатке голубые глаза умирающего папы. Борись, защищайся, молю тебя, выживи!