Солнцестояние

Овечья шкура Стейси Пратту нестерпимо жмет — нарочито небрежные швы в подмышках вот-вот разойдутся, обнажая свалявшийся серый мех. Иногда он думает: ну и пусть. Иногда он думает: лучше встретить Коллапс высоко в горах, а не в бункере, не среди плотного ряда железных солдатских коек и агонически мигающих красных ламп; чувствовать щекой колючие хвоинки и смотреть на звезды, перемешанные с пеплом умирающего мира. И никогда о том, что салага все знает. Тонкая фигурка помощницы идет рябью на мониторах Иакова, теряется в тени вековых сосен и папоротников, марает руки кровью сынов и дочерей «Врат Эдема»; ей стоило бы знать, что она здесь не самая умная, даже близко не — чаще смотри в небо, подруга, реже внимай мелодии из музыкальной шкатулки. Иаков мечтал проредить стадо, и в этом все-таки было что-то… что-то омерзительно человечное (мы вам, мол, перезвоним, если в пламенеющем радиоактивном аду наладят связь). Не естественный отбор, а «веселые старты», «ножички» на потеху почтеннейшей публике; когда Пратт смотрит в зеркало, ему кажется, что он видит на своем лбу алеющий крест, как у любого из дрессированных Судий у ноги старшего Сида. Только салага играет лучше него. После гибели Иоанна и Иакова в долине Холланд праздник: небо рвут фейерверки, крася мир розовым заревом, и к самым горам удушающей волной катится эйфория; за ней следует надежда и, спроси Пратта, надежда — многим хуже. Бутылки темного нефильтрованного звякают друг об друга победным салютом, Мэри Мэй хлопочет за барной стойкой, едва успевая выполнять заказы, помощница с пастором вместе склонились над замызганной испещренной заметками картой, разложив ее на столике у окна, а он весь вечер не может прикончить две жалкие банки пива, осоловело смотря себе под ноги. Кто-то делает музыку громче, прибавив у приемника звук, и выпивка окончательно встает в горле комом под (не) уместно бодрый кантри мотивчик. Конечно, радио; Пратт помнит про радио все это время и знает, что дело запахнет керосином еще до того, как руки обезумевшей помощницы смыкаются на его горле, а полицейский пикап переворачивается на дороге кверху брюхом, утонув в тошнотворно-сладком в мареве («только ты, ты один делаешь мир правильнее»). «только ты, ты одна» Под овечьей шкурой оказывается человечье мясо.