Солнцестояние

Акула небрежно запускает ей руку в волосы, и Мишель — пережившая кресло и «тренировки» Иакова, безошибочно находящая верный путь в сладко-тошнотворной трясине блажи, подохшая сотни и сотни раз — неуклюже стукается головой о крышу машины. Розовеющее утреннее солнце бликует в трещинах лобового стекла брошенного в горах разбитого седана; Бошоу бережно касается губами уродливо почерневшего «гнева» на груди помощницы, оттянув ворот ее футболки, и нетерпеливо, до больной красноты от пальцев стискивает бедра. Шансы дожить до вечера пятьдесят к пятидесяти, но давайте честно: это много; ревущий где-то в вышине водопад заглушает плохонькое радио в машине, хрипящее о сумасшедших русских с пальцем на ядерной кнопке и обещающее (не переключайтесь) музыкальные хиты 50-х после короткой рекламы. «А потом что? Правда этот их коллапс?», — спрашивает вдруг Бошоу укусом ей в шею, но совершенно ведь не хочет знать правды; помощница прижимается к мужчине теснее, врезается грудью в грудь и видит плывущую перед зажмуренными веками Монтану, объятую лиловым пламенем, губящим живое. Цветы юкки распускаются в седеющей бороде Акулы, пробивают его желтушные ребра, рассыпаются в пыль от каждого мимолетного прикосновения; после коллапса он ищет ее в каждом выжившем, но никогда не узнает, просто не должен узнать. Мишель помнит, будто в насмешку, слишком много: десять его смертей в огне, сорок восемь от пуль сектантов и одну-единственную стрелу, пробившую грудь сантиметром выше сердца (она сама никогда бы не промахнулась так). Акула не помнит ничего, каждый раз знакомясь с помощницей заново, но выдрать его из себя без стрелы, без увечных чахоточных цветов, без изуродованного сожженного мяса не получится; не получится — проверяла — промчаться на угнанной машине мимо трейлерного парка напрямик к алтарю эдемщиков, не отправив дюжину-другую ангелов в диско-рай. Осклабившиеся волки и олени с экрана Иакова идут рябью, на расцелованные запястья давят ремни пыточного кресла, а the platters по радио сквозь физически осязаемую толщу помех напоминают: только ты, ты одна можешь сделать этот мир правильным; Мишель ударяется локтем о спинку водительского сиденья — завтра будет синяк, если будет само завтра — и почти выдыхает мужчине в губы: «Никакого конца света, Иосиф Сид просто бредит». Акула верит помощнице, просто потому что очень этого хочет, и перед ее закрытыми глазами расползается душащее алое марево.