***
… Пришла беда — будто черным крылом махнула. Одно пепелище осталось от становища — в отсутствие мужчин тишком пробравшись ночью, татары подожгли его с четырех сторон. Никого в полон не забрали — всех перебили, кто на пути попался, и баб, и стариков… Уцелела лишь Леська да несколько ребятишек, что еще до рассвета убежали рыбачить. А вот атаман Михайла, отец Леськи, даже пораненный, не очухавшийся еще от увечий предыдущего похода, принял бой, как и подобает казаку — умер с саблей в руках, не сдавшись на милость врага… — Беги, дочка! Беги! — приказал так, что Леська ослушаться не посмела. … Когда из лесу смотрела, как вздымается к небу яростный столб огня, кляла себя распоследними словами, что бросила хворого отца один на один с погаными — но сделанного-то не воротишь… По-мужски сурово рассудил бывалый казак: девке супротив вражьей толпы все одно не выстоять, только сгибнет зазря, а он примет смерть спокойно, зная, что любимая и единственная дочь уцелела… Осиротевших, оставшихся без крова детишек приютили сердобольные казачки из Батькиного становища. Леську, как дочь атамана, с которым не единожды двумя ватагами ходили в походы, Иван поселил у себя — в тесноте да не в обиде… И даже вообразить не мог, какая из-за этого разразится гроза! Генька поначалу сироту жалела. По себе знала, каково это — остаться одной на всем белом свете, без матери, без отца. Только смилостивилась в конце концов судьба над бывшей княжной, послала ей любовь, мужа хорошего — за атаманом как за каменной стеной… Но после начали закрадываться дурные мысли, зашевелились нехорошие подозрения: что это атаман так с Леськой носится? Сам ее стрельбе обучать взялся, сам в тонкости сабельного боя посвящал, сам премудростям всяким казачьим учил… И всюду, всюду таскал приблудную девку с собой: и в лес за дичью, и на реку за рыбой, и даже — мыслимое ли дело? — в разведку с собой брал! Когда Генька как-то раз напросилась было с ним, так глянул, что только поежилась, будто от стужи. И еще припечатал — не женское, мол, дело… А вот с Леськой… Генька злилась, мучилась, но до поры молчала. И все вспоминала, как ее саму обучал атаман — а она и дышать боялась, когда он рядом стоял, когда ее руки касался, наставляя, как правильно саблю держать, а уж когда, чуть усмехаясь, скупо хвалил, она так и расцветала вся… А теперь что же? Другую себе нашел? Жена уже побоку? Нестерпима была сама мысль оказаться обманутой, мысль, что Иван заведет себе полюбовницу — для нее, надменной княжеской дочки, отчаянной гордой казачки, такое будто ножом по сердцу!.. В последний раз вышло и вовсе худо. В дозор Иван пошел с одной только Леськой — якобы на другом берегу огни костров заприметили. Вернулся ближе к ночи, один, без Олеськи, но это Геньку не больно утешило. Такое зло вдруг взяло, что эта приблуда с ее супружником времени больше законной супруги проводит! И когда Иван потянулся было к ней — приласкать жену, по которой безмерно соскучился, Генька только ледяным взглядом его окатила, уворачиваясь. Да еще и присовокупила, улыбнувшись ехидно: — А что ж так рано вернулся? Ночи нынче теплые, поди не замерзли бы вдвоем! — Чего мелешь? — нахмурился атаман, отодвигаясь. Генька только плечом дернула, не взглянув на мужа — так все и переворачивалось внутри от всяческих домыслов! — Глаза б мои тебя не видели! Иди откуда пришел! Иван так и окаменел лицом — только жилка на виске часто-часто забилась. — Ну, коли так… — произнес тихо, ровным, неживым, ледяным голосом — да и вышел, как следует хлопнув дверью. Генька проревела всю ночь. То вспоминала самые сладкие совместные ночи, то изнывала от ревности, представляя, где и с кем сейчас муж… Уснула уже под утро, совсем измученная слезами — а ведь еще недавно, совершенно залюбленная, засыпала от усталости в объятиях мужа… А утром, отправившись за водой, встретила у колодца Леську — довольную, спокойную и счастливую. Вмиг все сошлось! И отчего супружник дома не ночевал, и где эта приблуда бесстыжая ночь провожжалась! Так и помутилось все в голове! Не помня себя, накинулась Генька на соперницу, движимая только одним желанием: растерзать, разодрать, уничтожить!..***
Вроде бы все прояснили, утихли, успокоились… А все же осадок остался, будто муть в реке, бурей взбаламученной. Покуда Леська оставалась в избе атамана, надобно было закрепить, застолбить за собой право на мужа — чтобы всем все окончательно стало ясно. И вечером, впотьмах, Генька подластилась к сонному супругу, точно зная, что притихшая за стеной Леська еще не спит. — Ты чего? — насторожился Иван, когда Генька прильнула к нему гладким горячим телом, обвила руками за шею. — Не одни ведь… — Да она спит давно! — отмахнулась жена и тут же подпустила в голос холодка: — Иль что, не мила тебе больше? Не любишь, не желаешь? — Да ты ж и мертвого прельстишь, — пробормотал атаман, напрасно борясь с собой. Но за стенкой не раздавалось ни звука — и, опрокинув жену на мягкие перины, Иван забыл обо всем… Верно говорят: после примирения любиться в два раза слаще! Если поначалу Генька коварно и расчетливо желала поставить на место приблудную девку, напомнив, кто тут жена, то после, млея в горячих объятиях мужа, уже и не вспомнила, ради чего все затевалось. Истосковалась, истомилась по нему до крайности, и дрожала в его руках совсем непритворно, и цеплялась за него неосознанно, и стонала, и вскрикивала, уже не думая делать это нарочно… Не сразу, не вмиг, отдышавшись, очнувшись, с неохотой выбралась из кольца рук, из горячей смятой постели. Накинула рубаху, довольно потянулась, рассеянно улыбаясь — и неслышно, чтобы не разбудить мужа, шмыгнула в стряпку. Зазвенела посудой, доставая из печи пирог, наливая из крынки молоко. Прислушавшись, уловила подозрительное шмыганье, присела на соседнюю лавку. — Ты чего, ревешь, что ли? — буркнула беззлобно, проявляя великодушие к несостоявшейся сопернице. — Вот еще! — огрызнулась Леська, в темноте поспешно вытирая лицо рукавом. — Ну чего разгузынилась? Обиделась за что? Ты сердца на меня не держи… — Вздохнула, разломила ароматный вишневый пирог, подала половину Лесе. — Люблю я его, люблю без памяти, вот и стала сама не своя… — Да я уж приметила, — слабо улыбнулась Леська, откусывая душистую выпечку. — И он тебя любит… А я глаз сомкнуть не могу… Все вспоминаю, как из дому бежала, отца бросив… Никак простить себе не могу… Генька, прижав руку ко рту, тихонько охнула. — Так ты из-за этого? А я-то, дурная… — Присела рядом, обняла Лесю за плечи. — Ох, беда бедучая… Ты пореви, пореви, слезы, они ведь горе из души вымывают, тяжесть с сердца снимают… Полночи, уплетая сладкий пирог, запивая топленым молоком, то смеясь, то плача, молодые казачки рассказывали друг другу про свои судьбы: про родителей, про прежнее житье-бытье, про все, что привело их в одну избу… Размеренная, тихая жизнь Леськи была куда менее богата событиями, нежели бурная, беспокойная жизнь бывшей княжны, теперь жены атамана. Генька поведала и про то, как очутилась среди казаков, и про то, как искала на донских берегах спасения от участи, приготовленной для нее злобной мачехой, и как полюбила сероглазого атамана, который смотрел на всяких приблудных ясырок, а на влюбленную княжну никакого внимания и не обращал… … Утром, заглянув в стряпку перехватить чего-нибудь перед тяжелым днем, Иван только головой покачал, глядя на прильнувших друг к другу девок, уснувших посреди очередного рассказа. Склонившись над столом в уголке, сейчас они мирно дремали — как будто и не собирались вчера выцарапать друг другу глаза… Бабы, что с них взять!***
… Сладу с Леськой не было никакого! Шайтан-девка, а не казачка! Борис проклинал тот день, когда, поддавшись на уговоры своего атамана и давнего побратима в одном лице, взял на себя заботу об осиротевшей Михайлиной дочке. — Разбаловал ты Геньку донельзя, — проворчал, неодобрительно качнув головой. — Девка веревки из тебя вьет, а ты ей потакаешь! Где это видано, чтоб мужик под дудку жены плясал! — Да ладно тебе! — только отмахнулся Иван, совершенно размякший от горячей семейной жизни. — Ведь права она, не дело Леське по чужим людям скитаться. Раз уж дома своего нет, пущай у нас остается, избу справим, обучим чему надо, раз родной отец не хотел… Добрая казачка будет, не хуже Геньки! А там и замуж пристроим… Какое там «замуж»! На парней Леська и смотреть не хотела. Вместо того, чтобы собираться у костра с молодежью, веселиться, заигрывать с хлопцами, целыми днями носилась по полям и чащобам на верной Ночке; постоянно пропадала у реки, будто какая-то русалка; без устали возилась с оружием, будто намеревалась перещеголять мужиков в боевом мастерстве; шастала по лесам, выискивая какие-то травы, цветы и коренья… Борис только плевался, зная, кого благодарить за науку: Марийка, жена атамана Василия, совсем девку с толку сбивает, учит невесть чему вместо того, чтоб жениха доброго ей найти, раз уж Леська к ней со всеми бедами бегает, будто к мамке родной… Последняя выходка Леськи и вовсе чуть не оставила Бориску седым. Он и так уж устал отбиваться от девки, объясняя, почему бабе не след вместе с казаками идти в поход, так еще и тут надо было удержать Леську, которая сама норовила пробраться к стану врага и посмотреть все своими глазами… Когда Демьянка Лихой вернулся из разведки и обсказал, как обстоит дело у татар, решили выдвигаться по темноте. Борис хватился с опозданием — Леська как в воду канула! Тратить время на поиски шалопутной девки возможности не было — отправились так, оставив для розыска пару казаков. Есаул, пока шли, призывал на дурную голову непутевой девки все кары небесные, а сам весь извелся, обещая, что, коли Леська отыщется цела и невредима, он об ее спину свою нагайку раскурочит, чтоб неповадно было поперек Батьки в пекло лезть и на рожон почем зря соваться… Во вражеском лагере творилось невесть что: татары бегали, будто их черти по углям гоняли: орали, верещали, размахивали руками… Потом из самого большого шатра потащили кого-то — глазастый Демьянка, сунувшись вперед, быстро выяснил, в чем там дело. — Да бей это ихний! — закричал взбудораженным шепотом. — Помер, как есть помер! — Как это — помер? — изумился атаман. Наглый молодой бей, еще утром грозивший разграбить все становища в округе и забрать с собой самых красивых девок, явно не собирался отправляться к своему басурманскому богу, однако же… Демьян только руками развел: — Вот так — помер! Теперь их хоть голыми руками можно брать — не прочухаются!***
Когда возвращались обратно с боя, точно у коновязи невесть откуда выскочила маленькая юркая татарочка, с ног до головы закутанная в сверкающее покрывало. Казаки в растерянности замерли, переглядываясь: они точно помнили, что троих ясырок увез Демьянка, видимо, уже приглядев себе какую-то из них. А может, и всех сразу!.. Откуда же здесь четвертая? — Ты откуда тут, девка? — пробормотал Борис, не понимая, что ему кажется таким знакомым. — Черт, да она, поди, и не разумеет по-нашему… — Тьфу ты! — выругалась «татарка» знакомым голосом и сорвала покрывало. — Фух, думала, не поспею… А ловко вы с ними!.. Я как ихнему бею в кушанье травки одной подсыпала, сразу назад, думала, вы еще тут… Жаль, прихвостни его из другого котелка едят, а то бы всех махом, семерых побивахом… — протараторила на одном дыхании, выразительно проведя рукою по горлу. Казаки, все как один, обалдело уставились на Леську. Первым отмер атаман — только протянул неопределенное: «М-да-а…» и развернулся к своему коню. Остальные казаки двинулись следом. Потом очнулся Борис. Долго неотрывным тяжелым взглядом сверлил запыхавшуюся казачку; медленно потянул из-за пояса нагайку. — А знаешь, что я обещал с тобой сделать, коли отыщешься? — спросил угрожающе-тихо, наступая на девку. — Ой, — растерянно пискнула Леська, пятясь от него. Шажок, еще шажок… Будто сверкающий вихрь взметнулся! Леська плюхнулась в воду, вмиг промокнув насквозь и обдав есаула ледяными брызгами с ног до головы. Борис, выругавшись сквозь зубы, скинул кафтан — и нырнул следом, в последний миг ухватив девку, собиравшуюся скрыться на глубине. Леська брыкалась, дергалась, билась — Борис, силясь ее удержать, перехватил крепче… Руки легли на мокрый шелк, обрисовывающий манящие изгибы девичьего тела — точь-в-точь как в тот первый раз, когда оттаскивал ее от разъяренной Геньки… Ведь в тот самый миг что-то дрогнуло в сердце веселого и бесшабашного Бориски Вола, еще не одну ночь потом видевшего в своих жгучих снах неугомонную шайтан-девку… — Пусти! — дернулась в очередной раз Леська, невольно еще теснее прижавшись, — и замерла, вспыхнув, как маков цвет. — Пусти, — повторила слабеющим голосом, чувствуя, как все тело, несмотря на холодную воду, вдруг наливается жаром. — Еще чего! — нагло фыркнул есаул, бесцеремонно вытаскивая ее на песчаный берег вслед за собой. — Сама довела, сама раззадорила — молчи уж теперь!..***
Догорал на берегу костерок. Другое пламя утихало тоже. Борис развернулся на мягкой траве, набросил на Леську свой кафтан, на миг залюбовавшись, как рассыпавшиеся волосы падают на светлую нежную кожу, целомудренно скрывая наготу от нескромного взора. Впрочем, хватило и этого — стоило бросить взгляд, стоило ощутить, как она зашевелилась в его руках — так и обожгло новой волной бешеного желания! — Чего ты там устроила-то, так и не пойму? — спросил, чтобы хоть немного отвлечься и не пугать девку еще сильнее. — Да ничего особенного, — пробормотала Леська, плотнее прижимаясь к разгоряченному мужскому телу и уткнувшись носом в широкую грудь. — Выследила девку одну татарскую, оглушила, связала, одежу ее забрала, укуталась по самые глаза, ну и пробралась к ним… Ихний главный и не приметил ничего, когда еды притащила… — А чего подсыпала-то, что он окочурился? — Травки одной, — сонно прошептала «шайтан-девка», не открывая глаз. — Меня Марийка научила… Коли пару листочков добавить — от сердечных недугов лечит, а побольше истолочь… Тут уж «со святыми упокой»… — Опасная ты девка, как я погляжу! — усмехнулся Борис, поглаживая ее по обнаженному плечу. — Но гляди у меня! Еще раз что подобное выкинешь — выпорю как сидорову козу! Но Леська уже не слышала — устроившись поудобнее, мирно сопела на плече есаула. А Борис, засыпая следом, успел подумать: надо крепко поговорить с Марийкой, чтоб не учила его будущую жену невесть чему…