***
… Прошли похороны, минуло девять дней, промелькнули две недели, а там и три… Княжна по-прежнему оставалась в становище. Едва вернулись из очередного похода, как в тот же день на сходе казаки задали атаману вполне резонный вопрос об участи боярской дочки, неведомо каким ветром занесенной в дикую степь. И то верно, на Дону свои правила, свои неписанные законы — каждый выживает как может, каждый сам себе хозяин и за судьбу свою сам в ответе. А чужаку, случайно затесавшемуся к вольным казакам, выбор небольшой: либо принять сии законы, либо на все четыре стороны отправляться… Возле избы, где жил дед Соловей со своей старухой, а теперь еще и гостевала боярская дочь, на лавке возле цветущих кустов сирени, атаман осторожно, исподволь, завел разговор о дальнейшей судьбе молодой княжны — а если точнее, об ее возвращении к родным. — Некуда мне вертаться, — прошелестела барышня, ковыряя землю изящным сафьяновым сапожком и не поднимая на атамана глаз. — А что так? — удивился Иван, и тут княжна, вскинув на него наконец-то взор, глянула с такой беспросветной тоской, что у бывалого казака, столько всего повидавшего, сердце сжалось. — Как же матушка, братья-сестры? — Матушки уж давно нет на свете, — княжна перекрестилась дрожащей рукой, — сестер у меня отродясь не было, а братья… Погибли все как один, на службе государевой головы сложили… — Ну а жених? Жених-то есть? — не унимался Иван, уже зная, что услышит в ответ. Чтобы у такой красавицы, тем паче княжеской дочки, — и вдруг не было жениха! Давным-давно поди уж просватана… Отчего-то при последней мысли вновь стиснуло сердце — но атаман лишь обругал себя бранно за то, что вдруг рассопливился. — Есть, как не быть, — криво ухмыльнулась красавица, и это ее движение губ нисколь не напоминало нежную мечтательную улыбку счастливой невесты. — Боярин Головин, старик дряхлый, ему уж восьмой десяток скоро сравняется… Сам седой, как лунь, весь трясется, а в дворовых подле себя девок старше двадцати годков не терпит и наперед венчанного мужа к молодой жене подступиться случая никогда не упустит… — Это кто же тебе такого женишка подсуропил? — не сразу справившись с изумлением, вопросил атаман, не совсем веря своим ушам. Коли князь свою дочку любил, зачем же за старого блудодея ее выдать удумал? А коли не любил бы — не убивалась бы княжна о нем так, слез не жалея и себя не щадя… Лицо княжны мучительно исказилось. — Да это все Аринка, змея подколодная! Неведомо каким образом папеньке голову заморочила, на себе женила… Глашка, горничная, сказывала, что к ведьме Сипухе бегала, а та колдовка известная, небось дала ей зелье какое приворотное… Как она у нас в доме появилась, все наперекосяк пошло — братья сгинули один за другим, отец захворал… Так этой гадине все мало, она и меня извести порешила, за лютого барина пристроить, который крепостных своих не щадит и двоих жен в могилу свел, забил до смерти… Ты думаешь, отчего я с батюшкой в путь напросилась по его делам государевым? — воскликнула горячо. — Да перепугалась, что эта кикимора меня за время его уезда против воли со стариком обвенчает! Тогда уж мне и сам Господь бы ничем не помог… — И вдруг, резко умолкнув, с мольбой подняла на атамана свои ясные синие очи, вмиг заблестевшие от слез. — Дозволь остаться! Не дай сгинуть, уж лучше тут, у вас, рядом с погаными, чем с этой гадиной ползучей, чем с мужем похотливым да злобным!.. «Ох, девка-девка, да что ж мне с тобою делать?» — тоскливо спросил невесть кого атаман, не отрывая взгляда от этого прелестного личика, омытого отчаянными слезами. Но он уже знал, что ей ответит — ответит, несмотря на все доводы разума…***
Всяк, оказавшийся на донском приволье, всяк, решивший разделить тяготы и опасности свободной казачьей жизни, должен был позабыть себя. Позабыть свою прошлую жизнь, позабыть судьбу, что была ему уготована, позабыть прежние законы, коим раньше подчинялся, не прекословя, даже имя свое прежнее позабыть… И Евгения забывала. Впрочем, она уже была не Евгения — княжна, боярская дочь, а Генька, Генька Синеглазая. Лишившись всей своей прислуги, перебитой басурманами, оставшись совсем одна в чужом краю с совсем иными законами, она сама теперь таскала тяжеленные ведра с водой, бегала за грибами и ягодами, училась с казачьими женами удить рыбу и готовить обед, нежными тонкими руками драила полы в избе, под безжалостно палящим солнцем полоскала белье на реке… Ушла лилейная бледность с нежного лица, сменившись румянцем во всю щеку, окрепли прежде тонкие руки, потемнели, выгорели под жгучими солнечными лучами мягкие светлые волосы… С трудом, потом, порой и слезами постигала Генька науку вольной, свободной жизни, где не было ни господ, ни рабов, ни судей, ни надсмотрщиков: честь, атаман да сам Бог — вот и весь закон… Но этого было мало. Мало управляться с хозяйством, добывать себе пищу, заботиться о собственном крове — защищать себя тоже надо уметь. Здесь, на широких донских берегах, здесь, неподалеку от дикой степи, где то и дело басурмане налетали с разбоем — здесь каждый, хоть баба, хоть мужик, должен уметь обращаться с оружием. И, недолго думая, атаман послал к Геньке Демьяна — Демьяна Лихого, самого умелого и видного из молодых казаков, достаться в жены которому втайне мечтала почти любая ясырка… Где ж Геньке найти наставника лучше — и саблю держать научит, и с арканом управляться, и пищаль заряжать… Но ученье пошло не впрок. В первый же день, когда Иван послал Демьяна и Геньку с оружьем в лес (чтоб порох попусту не расходовали, а дичи какой-никакой к ужину заодно раздобыли), Лихой примчался к становищу мокрый, грязнючий и дюже злой. Княжна явилась чуть позже — с двумя ружьями и богатой добычей, кою подстрелила собственноручно. — Что это с Демьяном приключилось? — полюбопытствовал в конце концов атаман, после ужина увязавшись за Генькой к реке, куда та направилась за водой. Княжна невинно глянула на Ивана, захлопав длинными, причудливо загнутыми ресницами. — Споткнулся, когда к лесу шли. Бережок там больно крутой, вчерась еще дождик был, вот и плюхнулся в воду… Будто кровь от сердца отхлынула! И так смекнул атаман, отчего угодил забабенник Демьян в воду, искупавшись не вовремя. Да что это он, ума вовсе лишился?! Кому Геньку вздумал доверить, Демьянке, который, дай ему волю, любую девку в тот же миг наземь опрокинет, не спрашивая, согласная ли? Диво еще, что Геньке отбиться от него удалось! Да ведь случись что с нею худое — вовек бы себе не простил!.. — А коли сам тебя учить возьмусь — не споткнусь ненароком? — спросил, усмехаясь, а в горле вдруг пересохло. Генька приостановилась совсем рядом, удерживая в руках котелок, полный воды, внимательно взглянула на атамана странно вспыхнувшими глазами. — Поглядим, — ответила очень тихо, загадочно улыбаясь, и лебедушкой проплыла мимо, на миг плечом и грудью коснувшись груди атамана. Да и как бы иначе, когда на узкой тропке и одному-то было не развернуться…***
Пьяно хохотали казаки, шумели, переговаривались, звенели мониста и браслеты, дудели камышовые дудки, заливались ясырки, распевая какие-то свои песни… Генька, притихнув, неприязненно смотрела на разошедшихся девок и хмурилась все сильнее. Не могла она простить смерти отца — и пусть виновные в его гибели давно уж были наказаны в той схватке, ей легче не стало. А тут эти басурманки пляшут, поют, веселятся… Генька бросила взгляд на атамана, единственного, кто почти не притронулся к хмельному, и помрачнела еще пуще, заметив, как извивается перед ним молоденькая ясырка, так и прожигая бесстыжими глазами из-под чадры… Генька решительно поднялась, одернула сарафан, перекинула через плечо роскошную косу, пренебрежительно подумав, что этой тощей мелкой басурманке до нее далеко. Выхватила у сидевшего рядом казака чарку, сделала преизрядный глоток, обожженная жгучим напитком… … Кажется, на Геньку смотрели все! Про ясырок уже давно позабыли, да те и сами отступили назад, лишь бы не попасть под руку разошедшейся русской. Атаман так и вовсе не мог оторвать глаз от синеглазой княжны, будто зачарованный.… А третие горе — Нет дружка милого, нет дружка милого. Я рассею своё горе По чистому полю, по чистому полю. Ты взойди-ка на чернобылью Чёрной чернобылью, чёрной чернобылью. Чёрной чернобылью — Горькою полынью, горькою полынью…
Что это вдруг стиснуло сердце? Мечта о чем-то невозможном, несбыточном? Тоска по давно покинутым краям, по золотистым полям, по синему-синему небу, по холодным снежным просторам, по этим давно забытым горестным песням?.. Как сверкали золотистые искры на пшеничных растрепавшихся волосах, как пылали эти невозможные синие глаза, как смеялись эти манящие губы… Мука, истинная мука! День ото дня держать ее при себе, всему обучать, наставлять, отечески усмехаться — и не сметь коснуться, даже желать не сметь! Будто наяву зазвенел стужею дерзкий девичий голос: «Я княжна, дочь боярская!» А он кто? Голь перекатная, кровь разбойная, голова забубенная… Не ровня он ей, никак не ровня — ни по крови, ни по летам… Что ей, мало хлопцев пригожих вокруг? Окрутят, заболтают, а там и готово дело: жени нас, атаман! И так тошно вдруг стало глядеть, как все тот же Демьян, будто позабыв о своем недавнем позоре, увивается вокруг Геньки… Незамеченный изрядно хмельными казаками, атаман поднялся от костра. Сделал легкий знак той ясырке, что весь вечер не сводила с него жгучих глаз — и канул в сень раскидистого ивняка, не дожидаясь, последует ли девка за ним. Знал, что последует…***
Зарима — совесть, сердце… Даже в имени прелестной ясырки таилась насмешка судьбы: ни с совестью, ни с сердцем не мог договориться Иван. Да, Зарима была прекрасна: беззащитно-тоненькая, черноволосая, темноглазая, с золотистой бархатной кожей… Она была в совершенстве обучена искусству любви, умению разжечь в мужчине неугасающую страсть и доставить блаженство — может быть, ее везли в подарок какому-нибудь бею или паше; но, до рассвета не выпуская ее из своих объятий, атаман так и не смог избавиться от мелькавшего перед взором неизбывного наваждения. И видел перед собой совсем другую — белокожую, золотоволосую, синеглазую, полуобнаженную, разъяренную, непокорную — такую, какой увидел Геньку впервые… … Если атаман до утра не мог сомкнуть глаз, забавляясь с новой наложницей, то Генька провела бессонную ночь вовсе не так приятно. Ревела. Если он надеялся, что его отсутствие останется для всех незамеченным, то напрасно! Нет, браты-казаки, совсем осоловевшие от невоздержанного пития, обильной пищи и множества девок вокруг, конечно, не обратили внимания на исчезновение атамана, а вот расстроенные ясырки явно отчаянно завидовали своей более удачливой товарке. Конечно, казачий атаман — не турецкий султан и не какой-нибудь визирь, но здесь, в диких степях, разве можно пожелать лучшего повелителя, чем сильный, храбрый, улыбчивый атаман, в ком без труда угадывается знатный ценитель женской страсти и прелести? Генька злорадно подумала, что разочарованной оказалась не она одна — но слабым, слабым утешением это было!.. Чем же эта девка так прельстила Ивана? Что он смог в ней углядеть, пока та изгибалась перед ним в жарких отблесках костра? Может быть, искал беззаветной покорности? Или знал наверняка, сколь горячи и умелы в любви восточные девушки, для которых плотские наслаждения вовсе не грех?.. Генька уткнулась во влажную от росы, одуряюще душистую траву — и крепко зажмурилась, даже сквозь мутную пелену слез не в силах прогнать стыдные, смутные, жаркие и невыносимо болезненные видения — то, чего она не могла узреть глазами, но видела страдающим, измученным, любящим сердцем…***
Для всех казаков, для всех и каждого, атаман был словно отец родной — оттого и не кликали его иначе, как Батька. Для них, покинувших родные края, оторванных от своей земли, любимых и близких, обрести в атамане нового отца было едва ли не чудом… — А что, Иван, на Зариме своей не женишься? — степенно спросил дед Соловей, отпивая из чарки. — Атаман Гордей ее решил замуж взять, что ж мешаться, раз девка ему по нраву пришлась? — спокойно ответил Батька, но взглянуть в глаза деду не решился — уж насколько был закален, уж насколько умел держать свои чувства в узде, а боялся, что по его лицу можно будет прочитать что-то лишнее. Дед Соловей — казак бывалый, даром что в походы давно не ходит, постарел, погрузнел — все одно хватки не растерял, взгляд зоркий, ум острый, житейского опыта хоть отбавляй, ему и рассказывать ничего не надо — сам обо всем догадается… — А дочка княжеская как поживает? — вроде бы совсем в другое русло повернул разговор старый казак. — Прижилась, пообвыклась? Иван не выдержал, усмехнулся. — А что ж ты меня спрашиваешь? Это ж вы с Кирилловной больше всех с ней возитесь, сам, поди, знаешь все? — А замуж не думаешь отдавать? — не унимался старик, будто и не услышав. — Девка лепая, ладная, казачка хоть куда… Понабегут женишки, не дай бог, собачиться из-за девки начнут, а нам это все ни к чему… Ни к чему ведь? — Ни к чему, — согласился Иван, мрачнея. Вспомнилось, как вчера вечером у костра хлебнувший лишнего Демьянка причмокивал, глядя вслед уходящей Геньке: «Вот это девка, сладкая, румяная, сочная — ну что твоя черешенка! Эх, да я бы с ней…» — Ну так что, подыщешь ей женишка-то? Атаман стиснул в руке чарку, так и не сделав глоток. — У нас тут Дон, воля вольная, а не холопство дремучее, — буркнул наконец Иван, буравя взглядом дощатый стол. — Захочет — сама себе милого друга найдет, а на аркане замуж ее никто не потащит. — Ну-ну, — пробормотал дед Соловей, согласно кивая. Но лукавый взгляд не мог обмануть Ивана: что-то видел, о чем-то догадывался старик, хоть и не говорил о том вслух…***
Возвращался Иван уже к темноте. Хотя совсем не хотелось возвращаться в пустую, неприютную избу, вновь и вновь отгонять прочь назойливые мысли, кружившие, будто жадное воронье… В самую рану без промаха ткнул дед Соловей! Рано ли, поздно ли — найдет себе Генька добра молодца, станет чужою женой… Иван спустился с пригорка, свернул с тропинки, что шла к становищу — на бережок, пышно зеленеющий донской бережок, затененный ивами, словно шелковыми завесами. Отодвинул тонкие ветки… Вся округа уже окрасилась закатом, разлилось, расплескалось солнечное золото по небу, по листве, по волнам, по пшеничным кудрям, по стройному девичьему телу… Неспешно, нежась под последними лучами, выходила Генька из ласково журчащих волн — и вряд ли атаман, любивший стольких девок, мог бы вспомнить картину прекрасней и обольстительней столь простой и почти невинной … Забывшись, отпустил упругие ветви — те с шелестом распрямились, и атаман поспешно попятился, подумав, какая выйдет потеха, застукай его сейчас кто-нибудь за сим неприглядным занятием. Генька, кажется, уловив какой-то шорох, обвела берег настороженным взглядом — но, слава богу, заметить никого не могла. Неторопливо откинула назад насквозь мокрые волосы, медленным, разнеженным движением провела ладонью по влажной шее, скользнула по высокой груди, атласному животу… Атаман зажмурился так, что перед глазами разноцветные мошки замелькали. Почудилось, будто не среди вечерней прохлады стоял, а прямиком в костер окунулся — так и ожгло насквозь! Стараясь не скрипнуть по песку, не хрустнуть веткой, торопливо попятился — почти сбегая от этого воплощенного нагого соблазна. Только от себя все одно не сбежишь…***
— Статочное ли дело атаману по кустам шастать да за голыми девками подсматривать, будто юнцу безусому? Генька усмехалась, с явным удовольствием наблюдая за замешательством атамана. Раскрыла ладонь — на свету блеснула серебром маленькая причудливая пуговичка. Иван безотчетным жестом дернул ворот рубахи. А он-то все гадал, где умудрился ее посеять… Но терять лицо, пускай и в столь постыдной ситуации, атаману совсем не пристало — Иван лишь усмехнулся, с легким прищуром разглядывая Геньку и отчетливо вспоминая все, что так нескромно рассматривал вчера. — Заприметила, стало быть? А что ж крик не подняла на весь белый свет? Княжна фыркнула, не отводя глаза. — Чтобы все становище сбежалось на меня поглядеть в чем мать родила? Атаман стиснул зубы. Да уж, поглядеть там действительно было на что!.. Вот ведь девка окаянная… Бесстыдница, змея-искусительница… — А что это ты там устроила? — спросил вкрадчиво, неслышно оказавшись рядом с княжной. — Коли догадалась, что не одна? Подзадорить решила, раздразнить? Ох, девка, с огнем играешь!.. Генька вскинула голову, бесстрашно встречая взгляд атамана — ледяной и горящий враз. — А я не боюсь, — выдохнула жарко. — Уже обожглась… Об атамана одного сероглазого и обожглась…***
Уже под утро, прижимая к себе истомленную, измученную, хмельную от счастья Геньку, Иван усмехнулся, вспоминая свои недавние страхи. Замуж? Ну что ж, можно и замуж… Да нет, не можно — не можно, а нужно! Больно много удалых да прытких вокруг развелось — а он, чай, не мальчишка уже, чтоб из-за девки сердце себе разрывать… Натерпелся уже, довольно с него! Генька его по праву — с того дня, когда ее спас, и до сегодняшней ночи, когда принадлежала ему и телом, и душой. По праву… Да, по праву любви! И оспорить, отнять у него это право не сможет никто — сама жизнь не сможет…