***
… Николу вместе с меньшим братом и двумя сестрами забрали в полон турки, когда он был еще совсем мальчишкой. Ни мать, ни отца не пощадили — последним и самым жутким воспоминанием о беззаботном босоногом детстве осталась картина полыхающего становища, красного не то от крови, не то от всполохов пламени… Потом был бесконечно долгий путь по выжженной солнцем степи, тесный и душный трюм огромного корабля, шумный, многоголосый невольничий рынок… Сестер, Дарьюшку и Анюту, купили почти сразу — совсем юные перепуганные девчонки, прекрасные и хрупкие, будто нераспустившиеся бутоны, приглянулись какому-то толстому, сплошь одетому в золото турчину, который с излишком заплатил продавцу за такой товар. Когда две закутанные с головы до ног басурманки схватили сестер за руки, оттаскивая прочь от толпы нераспроданных рабов, Николка дернулся было к ним — и тут же плеть надсмотрщика так ожгла спину, что в глазах потемнело. Ослепленный болью, упрямо рванулся еще раз — и новый удар вышиб искры из глаз, погружая во тьму… Когда Никола очнулся, брат Андрейка уже исчез. Ничего, ничего не осталось от большой казачьей семьи: разметало всех, будто легкие перышки разнесло буйным ветром — поминай как звали… Статный, крепкий, сильный, глядевшийся старше своих лет Никола угодил на стройку. В сущий ад попал! В самую жару, на лютом солнцепеке, нужно было таскать бревна и доски, ворочать тяжеленные блоки, поднимать массивные плиты… Еды давали самой худой, да и то в обрез— только чтоб невольники ноги не протянули, а вот плеткой охаживали при любом удобном случае. Упаси Бог на глаза надсмотрщику попасться без дела — сядешь на миг дух перевести, а он тут как тут: скалится, кнутом размахивает, чего-то вопит на своем басурманском наречии. Особенно любил «проклятым гяуром» крыть — христианин, неверный по-ихнему, стало быть. Из всех рабов, которые гнули спину на постройке басурманских хором, к Николке проникся дед Устин. Тощий, но удивительно сильный и жилистый, с яркими голубыми глазами и почти без морщин, он был полностью сед — потому и прозвали его дедом. Не зря говорят, что седину человеку не прожитые лета прибавляют, а постигшие горести. Видать бесчисленно горестей пережил дед Устин, коли поседел раньше срока… Но духом он никогда не падал — и тому же учил остальных. А еще учил Николку работать — резать по камню, обстругивать деревяшки, вытачивать причудливые фигуры… И всегда делился скудной пищей с вечно голодным юнцом, беспечно отмахиваясь: я-де на солнушке пригреюсь и сыт, а тебе-то нужнее… Как-то раз Николка краем уха прослышал о том, что некоторые из рабов, попавшие в султанский дворец, не трудятся в поте лица днем и ночью, недоедая и недосыпая, а приглядывают в гареме за султанскими бабами, которых, по слухам, то ли сотня, то ли две, а то и полтыщи. Размечтался, что уж греха таить! Вот бы не на солнце жариться, надрываясь с тяжестями, а жить в прохладных мраморных палатах, среди тенистых зарослей сада и свежего журчания фонтанов любуясь прекрасными наложницами… Когда юный казак поделился своими размышлениями с дедом Устином, тот вытаращился на него во все глаза: — Ну ты, Николка, даешь! Нашел о чем размечтаться! — А чего? Знай по дворцу басурманскому гуляй, халву трескай да на баб султанских гляди! Поди плохо! Дед Устин влепил Николке смачный подзатыльник, услыхав такие речи. — Дурья твоя башка! Да сроду такого не бывало, чтоб какой-то мужик окромя султана его девок разглядывать мог! В гаремы ихние только самому хозяину и можно соваться! — А как же тогда… — заикнулся Никола. Дед Устин только укоризненно языком пощелкал. — Балда ты, Николка! Евнухи — они ж не мужики! Вот отчекрыжат срамной уд — будешь и не мужик, и не баба, не пойми кто… Тада и в гарем можно, не прежде!.. Так, а ты чего языком растрепался? Пили давай! Николка, передернувшись под жгучими лучами, схватился за пилу. С тех пор попасть в султанский дворец стало для него страшным сном…***
Дон, родимый Дон! Как все переменилось… Никола помнил еще прежнего атамана — угрюмый, суровый Бугай навевал безотчетный страх даже на самых отчаянных казачков. Строгий ревнитель старых традиций, он не давал спуску никому, хоть бабе, хоть дитю, и вообще почитал, что казаку нюниться из-за бабы стыд и срам — оттого почти все его ватажники, уходя в походы, резали своих жен. Как, впрочем, и другие казаки из иных ватаг… Хотя вот Батька, атаман из соседнего становища, ясырок жалел и трогать их своим казакам не велел: все ж таки живая душа… Особо ехидные казаки зубоскалили даже: это, мол, оттого, что Батька шибко женонеистовый, сколько б баб вокруг ни было, ему все мало… Давно погиб Бугай, давно переменились заведенные им порядки… И атаман теперь был другой — строгий, но добрый и веселый Василь, совсем иначе глядевший на то, что казалось верным прежнему атаману: лишь все вместе, объединившись, смогут они противостоять басурманским набегам, и в жене он видел не обузу для казака, а верную его помощницу, и в детях — продолжение нового, вольного, свободного ото всех народа… Жена его, неуемная, лихая, острая на язык Марийка, хоть и была на несколько лет старше мужа, не смогла бы найти себе равных среди прочих казачек — ни в умении управляться с лошадьми, ни в травознайстве, ни тем паче в стрельбе. Как-то Никола своими глазами видел, как она во время бешеной гонки по степи на всем скаку сбила из ружья куропатку — Никола только рот разинул от удивления, восхищаясь и меткостью, и зоркостью атаманши: сам он птицу среди кустов даже и не приметил… Текла жизнь, будто река — то спокойно и ровно, то вдруг вспенившись, забурлив… Во время затишья, когда отразили очередной набег поганых, Ворон наконец-то взялся справить себе избу — подальше от пожарища, навевающего смутные, но тягостные воспоминания, поближе к реке, манившей свежестью и прохладой: сколько раз, изнывая от невыносимой жары, вспоминал он ласковые донские волны!.. Уроки деда Устина не прошли зря: из беспорядочной груды бревен, из наспех наструганных досок вырастал, поднимался над донским привольем крепкий, внушительный дом. Помогали всем миром, кто чем мог — стучали молотки, взвизгивали пилы, трещала древесина, будто искры из-под топоров взметались опилки… В самую жару, присев на новехонькое крыльцо, Никола наконец перевел дух, отчаянно завидуя остальным казакам: их-то дома ждали жены с обедом… Шелохнулись тонкие ветки, тихие, легкие, прошуршали шаги. Маруся молча присела рядом, ни слова не говоря, открыла корзинку. От хлынувших ароматов аж голова закружилась! Горячие, с пылу с жару, блины с каймаком, пышный душистый пирог с дичью, кисло-сладкий, восхитительно прохладный грушевый взвар… Будто в детство вернулся — даже ком к горлу вдруг подкатил. Разнюнился! Вспомнилось, как сиживали вот также с Маруськой на крыльце его дома, уплетая горячие еще пироги, тайком утащенные от суетившейся по хозяйству мамки — а потом украдкой, через плетень, по кустам, убегали в лес или в поле, пропадая там на весь день… Ни мамки, ни отца давно уж нет на свете, и от дома лишь пепелище, и он уж не тот босоногий Николка… А все ж защемило вдруг сердце, будто стиснул кто железной рукою — такая тоска вдруг схватила! Об утерянном прошлом ли, а может, о невозможном будущем…***
Как-то под вечер, когда затихло уже становище, Ворон спустился по тропке от дома к реке. Освежиться, проветриться, вспомнить тихий шум воды у самого берега… Вспомнил! Когда-то ведь в той самой заводи детьми плескались с Маруськой, ничуть не страшась гнева родителей… И так живо полыхнуло вдруг перед взором — какова бы сейчас была Маруся среди ласково плещущих, неустанно набегающих друг на друга волн… В первое мгновение, шевельнув ветви, Никола решил, что помстилось: мелькнула смутная женская фигура на берегу. А вот и еще одна… Что за чертовщина! Не русалочье время вроде как… И лишь потом пригляделся: да не русалки это никакие! Две девки в воде резвятся, брызгаясь и хохоча, будто малолетки какие-то… Невольным взором пройдясь по «русалкам», отметил, сколь они непохожи меж собой: одна светлая, золотоволосая, другая загорелая, темненькая, и по статям такие разные — одна будто яблочко наливное, румяная, гладкая, плечи плавные, грудь налитая, бедра тугие, вторая словно лоза виноградная — гибкая, стройная, тонкая да звонкая… — Рисковый ты парень, Николка, как я погляжу! — раздался вдруг ехидный смешок откуда-то из-за спины. — Шибай-голова! Нашел на кого заглядываться! Никола так и подскочил на месте — чуть сердце из груди не выпрыгнуло! И не сразу, оглянувшись, различил среди густой листвы насмешливо улыбавшуюся Маруську. — Тьфу ты! — выругался от облегчения. — Напугала-то! Так и помереть недолго! — Недолго, — согласилась Маруся. — Особенно когда Батька с Волом прознают, что ты за их женами из кустов подглядывал. Голову вмиг оторвут! И не только, — прибавила, со значением усмехнувшись. Ворон независимо фыркнул, отворачиваясь от берега. — Больно мне надо подглядывать! Чего я там не видал? Все бабы меж собой одинаковы! Раздень да в рядок поставь — не сразу и разберешь, где там чья! Маруська мучительно покраснела — так, что уши и то заалели. — Кобель ты, Николка, а никакой не Ворон! Кобель и дурак! — выпалила, тяжело дыша. — А почему дурак-то? В ответ только кусты затрещали — Маруська, цепляясь сарафаном за ветки, ринулась прочь, не разбирая дороги. Никола, замерев столбом, не вмиг осознал, что опять ляпнул что-то не то — будто разума вновь лишился, едва увидел ее…***
Время все лечит, твердила Марийка, прижимая к себе опухшую от слез Марусю. Все пройдет, все избудется. Время да заботы — вот лучший лекарь… Права, в очередной раз оказалась права мудрая атаманша! Время шло — и раны зарубцевались, и сердце кровоточить перестало. Только будто угасло что-то в душе — как гаснет под безжалостным ливнем только что разведенный костер… А потом вдруг вернулся Николка — как снег на голову свалился. Товарищ из далекого детства, верный соучастник всяких проказ и забав, порою опасных… Красавец, смельчак, краснобай… и бесстыжий охальник! Как-то раз, когда казаки, собравшись без баб, вели свои нескромные разговоры, Маша краем уха прослышала, как хвалится своими подвигами Никола — но на сей раз не ратными, а совсем иными. Про всех, про всех было ему что поведать! И про бойких казачек, и про пылких турчанок, и про разных иных девок да баб, коих у него было — пальцев не хватит, чтоб перечесть! Разве пристало ей, безмужней, считай вдове, водиться с таким забабенником, пусть и был он когда-то ее сотоварищем? Маруся твердо решила больше никаких дел с Николкою не иметь — не таскать ему обеды по старой памяти, не соваться на стройку, даже на посиделках не показываться… Решила — а тем же вечером, направившись на речку, обнаружила там Николку, подглядывающего за молодайками из соседнего становища… И ведь не смутился ничуть, греховодник — напротив, зубоскалить да насмешничать стал… Вот уж верно: горбатого могила исправит!***
Трудное, непростое выдалось время: забот у казачек прибавилось вдвое. Набег, заставший врасплох, унес жизни нескольких казаков, еще несколько были ранены. Отряд во главе с Василем помчался вдогон басурманам: забрать награбленное, а важнее всего — поквитаться за погибших товарищей… В числе увечных оказался и Ворон. Уж насколько был востер, приметлив да боек, а тут вдруг зазевался невесть почему — вот и схлопотал вражью пулю. Рук совсем не хватало — настала пора позабыть былые обиды и вспомнить уроки Марийки про травознайство и врачевание. Все ж таки давний друг… Каков есть — таков есть, ничего не попишешь! Ей, в конце концов, с ним детей не крестить…***
К осени Марусю вдруг окутала непонятная слабость. Силы уходили — будто вода сквозь пальцы текла! То из хозяйственных дел, что прежде занимало какой-нибудь час, теперь растягивалось на полдня, а то и на день; видимо от усталости начало вдруг то и дело клонить в сон в самый неподходящий момент, да еще привязалась какая-то хворь — что ни съешь, все тут же обратно просится… Маруся перепробовала уже все отвары и снадобья, которые знала — но только хуже делалось, будто порча какая-то одолела… Не зная, что и подумать, Маша бросилась к Марийке — если уж атаманша не сможет помочь, то, верно, никто не сможет! Марийка долго и обстоятельно расспрашивала ее, допытываясь про то и про другое, потом дала какой-то отвар… — Ну как, полегчало? — спросила, цепко наблюдая за молодой казачкой. Маруся молча кивнула, дивясь: сама чего только не пила — и хоть бы что, а тут как рукой сняло! — Особый отвар, сама составляла. Бабам, кто в тягости, в два счета помогает… — В тягости? — растерянно повторила Маруся. Марийка присела напротив, удивленно головой покачала: — Забыла что ль совсем, чему я тебя учила? Дите у тебя будет по всем приметам! Скляница с питьем выскользнула из враз ослабевших пальцев. Маша закрыла руками пылающее лицо, отчаянно застонав. Николка! Николка, бес окаянный…***
Испокон веку народ твердит одно: ночь на Ивана Купалу — самая волшебная ночь в году. Даже то, чего быть не может, все равно сбудется, если сильно того пожелать… А Никола желал! Так желал, что внутри все огнем полыхало. Будто жажда какая неизбывная, неутолимая мучила — и не стерпеть ее, и не унять никакими силами… Маша, Маруська, Марусенька… Смоляные кудри, янтарные глаза, печальная улыбка… Ни днем, ни ночью от нее спасения не было! Днем — наяву: отправишься на колодец — Маруська уж там вовсю гремит ведрами; заглянешь к Василю по какому делу — она там с Марийкой о чем-то шепчется; вечером на посиделки пойдешь — снова она! А ночью — во сне… Вот уж где пытка, мука мученическая! Такого, что в этих снах виделось, наяву не испытывал сроду! Да и не бывает так, быть не может… Может, так может, что и во сне не привидится! В самую дивную, странную, чудесную ночь, на усыпанной цветами лесной опушке, вдали от гомонящей развеселой молодежи, Никола столкнулся с Марусей, собирающей травы — всякому ведь известно, сколь сильны и целебны они, собранные в это особое время… Там-то, на шелковой душистой траве, и узнал Никола, как это на самом деле бывает. Вот ведь чудно! Сколько девок у него было, сколько искусниц в мастерстве любовном он знал — а все ж ничего подобного не довелось испытать ни с одной… Наутро Маруся исчезла. Никола даже решил поначалу, что нечисть какая ночью его заморочила — а потом змейкой промелькнула в траве синяя атласная лента… Не чуя под собой ног, Ворон ринулся к Маше. Вернуть пропажу и переговорить — о том, как им быть и что делать. Ведь теперь и помыслить не мог, как жить без нее… Маруся встретила не больно-то радушно. Прислонилась к косяку, скрестила на груди руки, свела брови, нахмурившись. — Чего надобно? — буркнула нелюбезно, ни тенью, ни отблеском не напоминая ту Марусю, что так неумело, нежно и пылко любила его этой ночью… Никола, опешивший от такого приема, не сразу собрался с мыслями, начал совсем неуклюже: — Переговорить хотел… Ну, про то, что ночью меж нами было… Маруся так глянула — словно ледяной водой с головы до ног окатила. — А разве было что? Ответа дожидаться не стала. Развернулась да и захлопнула дверь у него перед носом. Вот и поговорили…***
Исподволь, окольными путями завел разговор атаман, подступая к главному. Как раз обсудили недавний поход, порешили, что делать с добычей, как разделить между казаками награбленное золото… За такое дело и выпить не грех! Василь достал чарки. — А что, жениться не надумал еще? — спросил будто бы мимоходом у своего новоиспеченного есаула. — Иль так и будешь бобылем жить? Тебе ж вроде Маруся глянулась, чего мнешься, как красна девица? Никола так перекосился, будто лимон целиком проглотил. Одним махом опрокинул хмельное, кое-как переводя дух. — Маруся! Да всю душу мне вымотала ваша Маруся, иссушила, измучила! Я уж к ней и так, и сяк, а она на меня смотрит, точно я место пустое! Мимо пройдет — не заметит! — Выдохнул, схватился было снова за чарку. Василь, предупреждающе покачав головой, отодвинул бутыль. — Куда! Не гони коней! Никола тяжко вздохнул, согласно кивнув. Забыться? Да что толку — забыться! И в хмельном дурмане явится Маруся, изводя сердце беспрестанной тоской… — Ты, брат Ворон, клювом не щелкай, — наставительно произнес атаман, подцепив с блюда кусочек балыка. — Маруся у тебя девка видная, казачка добрая, от женихов отбоя не будет! Побратим-то твой, Витязь, на нее давненько заглядывается… Окрутит вмиг, даром, что чреватая… Ворон только глазами захлопал, не веря своим ушам. — Чреватая?.. Это как это? — Да вот так это! Будто не знаешь, от чего дети родятся! Никола все моргал растерянно, силясь избавиться от видений, замелькавших не вовремя. Воспоминаний о той единственной ночи… Скрипнула дверь, в сопровождении Марийки на пороге возникла Маша — но при виде Николы, вспыхнув как маков цвет, сейчас же попятилась к двери, намереваясь сбежать. Атаманша, зорко следившая за ней, заступила дорогу: — Куда?! Не набегалась еще? Маруся озиралась затравленно, не зная, куда деваться, а Марийка все напирала: — Будет дурью-то маяться! Ну чисто дети малые! У самих уже скоро дите народится… Нет бы сесть рядком да поговорить ладком… Василь, успевший к тому времени подняться из-за стола, живо поддакнул: — Пойдем мы, пожалуй. Вы уж сами тут как-нибудь меж собой… … Что-то гремело, стучало, звенело, доносился то возмущенный крик, то тихий плач, то робкий смех… Василий, остановившись на крыльце и чутко прислушиваясь, повернулся к жене: — Как думаешь, поладят? — Да куда денутся! — отмахнулась Марийка. — И то верно, — с усмешкой кивнул Василь. Потянул жену в сторонку, за базы — к неприметной калиточке, откуда шла тропинка к реке. — Да и нам потолковать украдкой не помешает. Соскучился — просто сил нет…