Фрагменты

Розы на подоконнике чахнут и осыпаются; пожухлые кремовые лепестки разносит по ветру. Женя не любит розы. И каждый раз при взгляде на пышные царственные бутоны в груди почти неощутимо щемит. Вспоминаются алые розы от Кота — и жжет чем-то, похожим на стыд. Она не могла заставить себя его полюбить — но ведь даже не сделала попытки хоть как-то спасти. И тогдашнее состояние не может служить оправданием — лишь объяснением. Жене куда ближе лишенные вычурности полевые цветы. Охапки упругих ромашек, солнечных лютиков, скромных незабудок, сиреневых колокольчиков, меняющиеся на застеленном кружевной скатертью кухонном столе. Тепло солнца, впитавшееся в маленькие соцветия, тонкий ненавязчивый запах и это неуловимое ощущение детства, когда будто откатываешься на многие годы назад — когда самой страшной трагедией были разбитые коленки, последняя конфета и ссора с лучшей подружкой из-за какой-то незначительной ерунды, которая забудется уже завтра. Жене вообще нравится отпуск в деревне. Необустроенные деревенские дороги с травяными джунглями по обочинам, возмущенные клики птиц, взмывающих с проводов, запах парного молока, душистая земляника и усеянные цветами просторы полей, где можно бродить часами. Можно сидеть, глядя на неподвижно-зеркальную гладь озера, можно пускать бумажные кораблики в шустро бегущем между камней ручейке, можно лечь на теплую, прогретую за день землю, и наблюдать за лениво плывущими облаками…       — Мама, а ты выйдешь замуж за дядю Рому? Ванька все замечает. И выводы делает не по-детски серьезные. Старательно переплетает цветочные стебли, закручивая венок, и смотрит внимательно, ожидая ответа. Мура резко садится на примятой траве.       — Малыш… И спотыкается сразу. Не знает, как объяснить маленькому ребенку все эти сложные взрослые вещи, которые мешают людям быть счастливыми и просто жить. Как объяснить, что любить она не может просто физически; как объяснить, что, каким бы прекрасным и замечательным не был человек, без любви ничего не склеить; как объяснить, что впускать в свою жизнь кого-то третьего — лишнего — не хочет совсем. Ванька будто чувствует все ее немые сомнения. Все невысказанные «но», такие понятные взрослому, но незначительные, неважные для ребенка.       — Он хороший. Добрый. Цветы тебе дарит. Меня на машине катал… Мне кажется, он хочет на тебе жениться. В кино всегда после такого женятся. Роман и правда хороший. Всего на четыре года старше, симпатичный, смелый и мужественный — да и каким еще может быть майор спецназа? Роман заглядывает в аналитический центр при любой подходящей возможности, зовет на обед в ближайшую кафешку, выдает ненавязчивые комплименты, рассказывает забавные байки, дарит розы, легко принимает Ваньку и на Женю смотрит так, будто она — та самая женщина, которую ждал всю жизнь. Чего же еще? Только есть одно «но», которое стопорит и в омут с головой кинуться не дает. Роман — герой не ее романа, вот такой каламбур. Мура ведь уже не та ветреная девчонка, что безответственно могла броситься в отношения, позволяя себя любить. Слишком сильное чувство вины перед Котом; слишком глубокий ожог от безответной любви; слишком пусто в груди после того, как ее нездоровое обожание извели под корень, не оставляя взамен ничего. Ничего? Мура мысленно хлещет себе пощечину. Ванька — сын, кровь от крови, ее живое напоминание о боли длиной в несколько лет и единственной самой прекрасной ночи. Ради этого стоило разбить сердце Ионову, ради этого стоило мучиться несколько лет от безответной любви, ради этого стоило реветь ночами от страха, неизвестности и тоски — это важнее. Это вообще важнее всего. Ради этого даже стоило лечь под нож, вырезая из себя самый крошечный росток своих чувств — чтобы выжить самой и дать жизнь их ребенку. И так ли уж важно, что взамен этого она навсегда потеряла способность любить? Женя судорожно выдыхает, поспешно смаргивая выступившие слезы. Вспоминать по-прежнему больно.       — Но разве нам плохо? Зачем нам кто-то еще? Ванька пристраивает ей на голову красочный венок, усаживается рядом, тихонько вздыхает.       — У всех моих друзей папы есть. А у меня почему-то нет.       — Малыш, так бывает. — Мура усилием воли сдерживает дрожь в голосе. Профессиональные навыки все же не забываются, а пугать сына совсем ни к чему. — По-разному бывает… Это жизнь. Но это ведь не значит, что я тебя не люблю. — Прижимает сына к себе, отряхивает от травинок рубашку. — Я… я тебя за двоих любить буду, ты помни об этом, ладно?.. Ванька серьезно кивает, внимательно смотря на нее светлыми глазами, так похожими на отцовские. Судьба у нее, что ли, такая — любить за двоих?.. Но если и так, ей грех на эту судьбу жаловаться. Любовь к самому лучшему мужчине и самый прекрасный в мире сын — чего уж больше?.. Когда Ванька убегает обратно к ручью — наблюдать за своей бумажной флотилией, Мура смотрит ему вслед с улыбкой. Похоже, любовь к воде и кораблям — это на генетическом уровне… И в ушах само собой на незатейливую мелодию — «может станет капитаном смелым…» Женя улыбается, вытягивает из венка путающуюся в волосах травинку. Среди яркого цветочного буйства, непонятно как затесавшаяся, отдает острой горечью веточка полыни. Мура зачем-то растирает между пальцев пахучий листок — и все в груди опаляет болью. В памяти калейдоскопом — все кадры от и до. От пристального взгляда насмешливо-стальных глаз в первую встречу до горячих ласковых рук в последнюю — и единственную — нежную ночь. Женя едкую горечь вдыхает медленно, как смертельный яд, и не понимает, как болеть что-то может, когда болеть давно уже нечему. Закрывает глаза и бесконтрольно текущие слезы даже вытирать не пытается.

---

С самого утра Багира ведет себя странно. Особенно резко и громко цокает каблуками, бросает косые взгляды, половину реплик пропускает мимо ушей и вообще выглядит какой-то отсутствующей. Булатов задумчиво поглядывает на нее, но с расспросами не торопится. Только вечером в комнате отдыха, выставляя на столик две чашки с чаем, наконец-то решается.       — Как отпуск, как отдохнула? — спрашивает дежурно.       — Отлично отдохнула. — Рита даже не притрагивается к чаю. Сидит прямо, как на допросе, смотрит холодно, и только после паузы выдает, цепко наблюдая за реакцией командира: — Муру видела. Булатов медленно, осторожно, как будто это граната, ставит кружку на стол. Руки деревянные, кажется, одно неловкое движение — фарфор разлетится вдребезги. Как все его самообладание.       — И как она? — спрашивает тихо. Рита все также сверлит его недобрым взглядом.       — Хорошо. Служит. Сына растит. Сердце пропускает удар.       — Сына?..       — Сына. А что это тебя так взволновало? И правда, что это с ним? Мурашова о нем и думать давным-давно забыла. Замуж, наверное, вышла — если есть ребенок, то и отец должен быть… Но перед глазами почему-то — их единственная встреча много лет назад после ее ухода. И ночь… ночь, о которой вспоминать стыдно, а забывать не хочется.       — Сколько ему? — выговаривает через силу. И голос неживой.       — Пять лет уже. Смышленый мальчишка, бойкий. Пять лет. Сын. У него… у них с Женькой есть сын… Поднимается как в тумане, оглушенный. Ехать, мчаться к ней, задавать вопросы… Тяжело садится обратно. На дворе глубокая ночь — а он не понимает, как дожить до утра. И до ближайшего самолета.       — Ты не знал? Молча качает головой. Рита оттаивает — смотрит сочувственно.       — Об операции тоже не знал? — Ловит растерянный непонимающий взгляд. И самое время повернуть назад, промолчать, но уже нельзя. — Бать, она любила тебя… Одно к одному складывается кусочками паззла. Булатов резко вскидывает горящий взгляд — в глубине напряженных глаз догадка. Слишком страшная, чтобы быть правдой.       — Да, Бать. Она любила тебя. Но… Но у нее не было выхода. Взаимность или смерть. Или операция и равнодушие… «… Но ты не ответил ей взаимностью и она чуть не умерла», — переводит Булатов и устало прикрывает глаза. Слишком много откровений — тяжелый груз, почти неподъемный. Даже если все вокруг считают его железным. Все становится ясно — но слишком поздно. Почему Женька ушла тогда, куда пропала и почему стала такой… Вспоминает ее, будто истаявшую, невесомую, ее глаза — все такие же отчаянно-синие, но непривычно серьезные, грустные. Почему она не призналась? Почему ничего не сказала? Ни тогда, ни сейчас? Почему он, черт возьми, не остался тогда? Решил, что не нужен ей, не может быть нужен — и лучше оставить все светлым воспоминанием. Она — красивая молодая девчонка, он — истерзанный в боях бронированный старый солдат. Не человек — железяка. И вообще, зачем ей такой старый пень старше ее в два раза? У нее всегда кавалеров было полно. Не получилось с Котом — получится с кем-то другим… Все у нее будет, все у нее сложится… Не сложилось. Ничего у них не сложилось…

---

Он помнит Женьку совсем другой — тонкой воздушной девчонкой, которую после долгого перерыва увидел вдруг на улице в майский цветущий день. Теперь она женщина. Вместо эльфийской полупрозрачной хрупкости — мягкая соблазнительность плавных форм, вместо строгого каре — пышные пшеничные локоны по плечам. И босые ноги, летящий сарафанчик, венок из полевых цветов на светлых волосах — как завершающий штрих. Или контрольный выстрел. Женька красивая — такая красивая, что аж больно. Булатов смотрит, не отрываясь — как босые ступни беззвучно скользят по траве, как трепещет под легким ветром тонкая цветастая ткань, как развеваются волосы, вечерним солнцем окрашенные в медовое золото. Смотрит, как Женя наклоняется к мальчишке рядом с собой, говорит ему что-то, треплет по волосам, кивает, тихо смеется. Как мальчишка мчится по узкой пыльной дорожке к стайке детишек возле качелей, как кричит что-то весело, оборачивается, машет маме рукой… Сын. Их сын. Булатов выдыхает резко, пытаясь справиться с уколовшей в самое сердце болью. На секунду мелькает трусливая мысль, что он в этой идиллии лишний и лучше всего развернуться, исчезнуть так же тихо, как появился. Не портить жизнь Женьке снова, не ломать то, что она выстраивала все эти годы… Но он же стальной контр-адмирал, черт возьми. Сдаваться и отступать его не учили. Вдох. Выдох.       — Жень… Мура вздрагивает, оборачиваясь рывком. Из ослабевших рук россыпью на крыльцо — ворох ромашек.

---

Руки дрожат. И сердце тоже дрожит. Женя замирает у окна, кухонное полотенце в руках теребит бездумно.       — Зачем ты приехал? Даже чаю не предложила. И откуда он здесь — не спросила. Ну что ж, без церемоний — значит без церемоний.       — Почему ты не сказала, что у нас ребенок? Мура упорно не смотрит на него. Держит глухую оборону.       — Зачем?       — Действительно, и зачем же мне эта совершенно не важная информация? — Булатов вздергивает брови, смотрит с неприкрытой иронией. Сквозь сарказм в голосе — озадаченный, немного нервный смешок. Нет, Багира права, он так и не научился понимать женщин и разбираться в них. — Может, хотя бы для того, чтобы я мог с ним познакомиться? Мог видеться, общаться, смотреть, как растет? Хотя бы это ты мне позволишь? Женя долго молчит. Выдыхает с трудом, кивает, не поднимая глаз.       — Конечно. Если ты хочешь. Ты имеешь на это право. — И тут же выпрямляется как пружина, вскидывает голову, смотрит отчужденно-холодно, выжидающе: — Что-то еще? Ее глаза такие синие. Такие взрослые, серьезные, даже враждебные. Но даже если она его ненавидит — он не может ее за это винить. Только себя. Что не понял, не разглядел, не уберег. Сломал жизнь девчонке и прошел мимо, даже этого не заметив. Слишком больно об этом думать. Слишком больно знать, что она пережила, выбрав молчание.       — Мурашова… Ну почему ты мне ничего не сказала? Думала, что я бесчувственное бревно? Почему нельзя было просто признаться?.. Женя дергает уголком губ в кривой усмешке. Глаз не отводит.       — И заставить себя полюбить?       — Кто знает, может быть, у нас бы все получилось? — так тихо. — И… может быть, еще получится? — совсем тихо. В два шага к ней. Близко-близко. Господи, да кто же они друг другу? Такие чужие и такие родные одновременно. Одни бои на двоих, одна на двоих трагедия, общий ребенок — но почему ему кажется, что между ними целая пропасть?       — Женька… Прости меня. Прости меня за все, Жень… — Его шепот такой отчаянный. Искренний. Она не может сопротивляться ему. Даже спустя столько лет — не может и не умеет. Она и не сопротивляется. Все равно бежать некуда. Он так близко. Гладит по волосам, касается ее лица, судорожно сжимает ее ладони, подносит к губам. И замирает вдруг. Смотрит ей в глаза, будто прочитать что-то хочет — но Женя его взгляд выдержать больше не в силах. Опускает ресницы и отчаянно колотящееся сердце зажимает рукой. Она же не может ничего к нему чувствовать, тогда почему же так больно? Или это боли — фантомные?       — Мурашова… В его голосе — искалеченная неумелая нежность на грани отчаяния. И поцелуй, неловкий и долгий — такой же отчаянно-нежный. Женя вздрагивает, в его плечи вцепляется рефлекторно. По сердцу будто пропускают все двести вольт — ей оглушительно-больно и нестерпимо-живо. На его губах — такая забытая, едкая, отчаянная полынная горечь.