Аномалия

      – Уйди.       В первый момент Мишке показалось, что его разбудил тихий голос Алёны, но уже в следующий миг – он ещё глаза не успел открыть – пришло понимание: в убежище было холодно. Очень холодно. А такого просто не должно было быть. Даже если температура снаружи упала, здесь, под засыпанными снегом еловыми ветками, они вдвоём должны хорошо надышать. Но воздух вокруг был стылым до озноба.       – Что? Ты чего?       – Уйди, не хочу тебя слушать, хватит, – повторила Алёна. Мишка приподнялся на локте, включил фонарик. Свет был тусклым – батарейка практически села, но Мишка разглядел бледное, почти белое лицо девушки, и с чувством, близким к ужасу, понял, что говорит Алёна не с ним. Она не спала, смотрела в сторону, неестественно скосив глаза. Мишкино сердце ухнуло куда-то в желудок, но он решительно тряхнул Алёну за плечи: вдруг та просто спит с открытыми глазами. Вроде помогло – взгляд девчонки сфокусировался и она с удивлением и какой-то обидой посмотрела на Мишку:       – Что он тут ходит? Скажи ему, чтобы уходил...       – К-кто?       – Ну, он, – Алёна скованным движением замерзающего попыталась махнуть рукой. – Вон же он, видишь? Снаружи.       – Я никого не вижу, – да и как, если подумать, можно было увидеть что-то снаружи сквозь засыпанные снегом еловые лапы? Мишке стало ещё холоднее, словно в желудок налили стылой тёмной воды, а Алёна устало и спокойно объяснила:       – Ну, дедок этот маленький. Ходит и бормочет что-то. Надоел. Я его не понимаю, а он всё уговаривает, всё бубнит...       –Тебе приснилось, наверное...       Мишкина голова стала абсолютно пустой, и в этом вакууме одиноко крутились обрывки мыслей. О том, что Алёна сошла с ума – или у неё из-за усталости и стресса случился нервный срыв, а он понятия не имеет, что делать с психами. Что ей просто что-то приснилось, и это очень хорошо, что она проснулась и разбудила Мишку, потому что он сейчас вылезет наружу и подстегнёт почти погасший костёр. И о том, что он ни за что не выберется из укрытия – потому что снаружи действительно кто-то был. Скрипнул снег – вроде как под чьими-то шагами, потянуло холодом – хотя, казалось бы, куда сильнее? С шуршанием съехала куча снега с какого-то деревца поблизости... Чувствуя, что он делает страшную, потрясающую глупость, но одновременно понимая, что иначе нельзя, Михаил потянулся за топориком, который оставил под лыжами – и застыл, обнаружив, что топора на месте нет. Но он ведь специально положил его так, чтобы можно было одним движением подхватить... Мишка понял, что ещё секунда – и это он, а не Алёна, сойдёт с ума, но, к счастью, пальцы нащупали обтянутую резиной рукоятку: топор оказался просто чуть дальше, чем Мишка рассчитывал. И это было таким облегчением, что страх отступил на ту пару секунд, которые потребовались, чтобы вылезти наружу.       И, как Мишка и ожидал, он никого и ничего не увидел. Вроде бы никаких новых следов в глубоком снегу, и деревья стоят нетронутые, а вот костёр потух. Наверное, поэтому в убежище и стало холодно. «Ну да, вот и объяснение», – мысль принесла такое облегчение, что Мишка даже повторил её про себя несколько раз. Значит, надо просто залезать под ёлку и снова засыпа́ть, а сидеть у костра в ожидании полуночи по такому холоду просто глупо.       Мишка уже полез было обратно, но так и застыл, согнувшись у лаза в убежище. Потому что погасшая нодья была плохим объяснением. А мысль лечь спать дальше – плохой мыслью. Это были вообще не его мысли, как внезапно понял Михаил. Совсем не его.       Мишка словно повис в холодной и гулкой пустоте, но уже в следующий миг в нём что-то перевернулось – и пришло странное, какое-то обречённое спокойствие. Потому что у Михаила осталось всего два варианта: или он сошёл с ума, или они действительно оказались в какой-то аномальной зоне. И если первый не оставлял ни единого шанса – псих в зимнем лесу не выживет, – то второй не только объяснял, что случилось, но и давал реальную надежду. Насколько знал Мишка, с собственным безумием бороться бесполезно. А вот противостоять внешним угрозам он пока, слава Богу, мог.       Михаил подошёл к костру, пошевелил брёвна. Огляделся, выискивая, откуда бы добыть сухого лапника. Ближайшие ёлки он уже ободрал, надо было лезть в снег, и Мишка задумался: а стоит ли вообще? Сейчас ноги у него более-менее сухие и почти тёплые, а соваться в сугробы – это намокнуть и снова замёрзнуть. А нодья, скорее всего, сама разгорится заново – после того, как он дровины повернул. Так что можно спокойно сесть и подождать, пока между толстыми стволами снова запляшут мелкие язычки пламени и от костра потянет теплом...       Мишка поймал себя на том, что собирается присесть к костру, и выматерился. Ругаясь на каждом шагу, вломился в сугроб и принялся остервенело рубить сухие, звонкие ветки, не позволяя себе остановиться и задуматься. Он завалил почти погасшую нодью лапником, долго искал приготовленные заранее кусочки бересты, рылся по карманам в поисках спичек, пока не вспомнил, что они в баночке из-под витаминов, и коробок нащупывать бесполезно... Лапник полыхнул, как порох, в небо взметнулся сноп искр, пламя осветило ближайшие деревья, в лицо пахнуло жаром. Темнота словно отпрыгнула от костра, и Мишка увидел – или ему показалось? – что какая-то из отступивших теней была чуть более плотной, чуть более материальной, чем остальные...       – Алёна...       Мишка кинулся к убежищу, сунулся внутрь, обрушив на себя гору снега. Он был почти уверен, что девушка исчезла, но она была там: лежала, свернувшись клубочком, маленькая и несчастная. Щека, к которой он прикоснулся, обожгла неестественным холодом, и Мишке показалось, что Алёна не дышит.       – Алёна!!!       Она шевельнулась, пробормотала что-то, и Мишка потянул её из убежища:       – Просыпайся! Просыпайся, давай. Нельзя спать...       Алёна что-то возмущённо бурчала, хныкала, отбивалась, но Михаил вытащил её к костру, растормошил, заставил сесть поближе к разгоревшемуся огню:       – Не спи!       Наконец, Алёна вроде проснулась – по крайней мере, уже не пыталась упасть с бревна. Постоянно оглядываясь на девушку, Михаил пошёл за очередной порцией лапника. Лезть в снег не хотелось, Мишка не понимал, что происходит, но в одном он не сомневался: им нужны тепло и свет. Но что они будут делать, когда он обломает весь лапник в округе?..       С каждым разом отходить от костра приходилось всё дальше, и было это всё тяжелее. Ноги как будто свинцом налились, и Михаил буквально за шиворот поднимал себя и тащил к очередной ёлке сквозь звенящий от холода воздух. Он, шатаясь, брёл по колено в снегу, и главное было – удержаться на ногах, потому что Мишка понимал: упади он – и уже не встанет. А потом надо было вернуться, хотя больше всего хотелось сесть прямо там, под деревом, привалиться спиной к шершавому стволу – и отдохнуть. Но вместо этого Мишка возвращался к нодье, бросал принесённый лапник в костёр, тормошил Алёну – «Не спи, не спи!»... Он уже не понимал, что делает и зачем, и каждый вздох огнём жёг лёгкие, а любое движение причиняло боль, но он упорно бродил туда-сюда, пока в очередной раз просто сел у костра – и не смог встать. То есть Михаил знал, что встанет, точно встанет, но не сейчас, а ещё через минуточку. Или две. Он просто устал, замёрз, и ему надо немного отдохнуть. Вот сейчас он немного посидит – и пойдёт...       – Да зачем, милок? Зачем куда-то идти? Вишь, оно и здесь хорошо, у костерка...       Мишка с трудом разлепил веки: оказывается, он уже закрыл глаза, и даже ресницы смёрзнуться успели. Наверное, надо было испугаться, но даже на это уже не было сил. Он, толком не понимая, что видит, смотрел на стоящего на границе неровного светового круга старичка: низенького, в огромных валенках, нелепой ушанке и не по размеру длинной – полы снег подметали – дублёнке, подвязанной какой-то верёвочкой. Почему-то старик не проваливался в сугробы, и какой-то частью себя Мишка понимал, что это ненормально, но он при всём желании уже не мог ничего сделать. А старичок, довольно потирая руки, пошёл вокруг костра, и Мишка откуда-то знал, что нельзя позволить ему замкнуть круг, и даже попытался встать, а когда не получилось – махнул на старика рукой: «Убирайся!» Но тот не послушался Мишки и всё ходил и ходил вокруг нодьи, сужая круги, и огонь потихоньку угасал. Старик подошёл к костру, присел на корточки, подался вперёд, словно собирался раздуть пламя. Он действительно дунул, и костёр погас, на глазах подёргиваясь пеплом. Стало темно и тихо. Алёна не то вздохнула, не то всхлипнула, а старик оказался совсем рядом, остановился, приплясывая и что-то бормоча, явно выбирая, рядом с кем сесть. Мишка попытался прижать к себе девушку, но сил не осталось. Старик с противной улыбочкой уже потянул руки к Алёне... и замер, прислушиваясь к чему-то. Недовольно заворчал – и исчез, словно растворился в темноте под деревьями.       Мишка с трудом повернул голову. К ним, проваливаясь по брюхо в снег, нёсся оскаленный волк. Конечно, это была очередная галлюцинация, бред умирающего – ведь ему неоткуда было здесь взяться, как и этому непонятному старику, но тут огромная сибирская лайка промчалась мимо, обдав Мишку вполне материальным горячим дыханием и снегом из-под лап. Собака кинулась туда, где исчез противный дедок, и намерения у неё были самые недобрые. Она почти скрылась за деревьями, но остановилась, шумно втянула воздух – и вернулась к Михаилу и Алёне. Сунулась к ним лобастой головой, начала лизать девушку в лицо, тыкаться носом в Мишкины руки. А потом по снегу заметался луч фонарика, собака радостно гавкнула, и к погасшему костру вышел человек – самый обычный: на снегоступах, в короткой куртке и тёплых штанах. Он вытащил откуда-то из-под одежды фляжку, влил пару глотков в рот Алёне, потом передал флягу Мишке. Тот послушно начал пить; внутри оказался не спирт, как он ожидал, а... чай, наверное. Нечто горячее, сладкое, пахнущее малиной, солнцем и мёдом. Мишка буквально присосался к фляге, но неожиданный спаситель решительно отобрал вкуснотищу и сварливым старушечьим голосом поинтересовался:       – Ты встать-то сможешь, герой? Вот молодёжь пошла: до жилья двести метров, а они тут помирать удумали...       Сколько Мишка ни старался, он так и не смог вспомнить, как они дошли до дома. Травяной чай придал сил, но в голове яснее не стало. В памяти сохранились только разрозненные куски: как они шли по непонятно откуда взявшейся тропе через лес, его поддерживала старуха, оказавшаяся неожиданно сильной, а Алёну везла на спине лайка... но ведь этого не могло быть? Между деревьями появился дом: длинный, приземистый, под заснеженной крышей, и жёлтые квадраты света падали из окон. И Мишка как-то вдруг оказался в тепле и ждал, что сейчас начнёт отогреваться, и у него заболит всё, что только можно, но ему снова дали глотнуть из фляжки, и боль так и не пришла. А потом он понял, что сидит за старым деревянным столом из потемневших досок, и рядом Алёна – в огромном свитере с оленями, явно с чужого плеча, она казалась удивительно маленькой и хрупкой. На столе перед ними стояли тарелки с борщом, и блюдо с пирожками, и чугунок – чугунок! – с кашей... И всё это пахло так одуряюще, что у Мишки немедленно заурчало в животе.       – Кушайте, гости дорогие. Как говорится, чем богаты... Этого вашего шампанского нет у меня,– старуха уселась напротив, – только бражка домашняя, но оно и не надо вам сейчас ничего такого. Да и полночь прошла уже.       Мишка в жизни не пробовал такого борща – горячего, острого, наваристого. И таких тающих во рту пирогов. И гречневая каша с грибами и сметаной оказалась вкуснее всего, что он пробовал в жизни... Он опьянел от еды, не замечая ничего вокруг, и к действительности его вернул совершенно неожиданный вопрос Алёны:       – А вы нас потом не съедите?       Мишка вздрогнул, поднял глаза: старуха улыбалась, глядя на девушку, и улыбка её... пугала.       – Нет, не съем, – выдержав паузу, которой позавидовал бы сам Станиславский, качнула головой старуха. – Но и бани не будет. Топить долго, кто же знал-то, что ко мне гости такие пожалуют.       – К-какой бани? – не понял Мишка. Ему было неловко: похоже, он так увлёкся едой, что упустил начало разговора.       – Как положено, – непонятно объяснила Алёна. – Гостей надо накормить, напоить, в бане помыть...       – А-а, – Мишка кивнул с умным видом. Признаваться, что он ничего не понял, не хотелось, и он начал потихоньку изучать хозяйку лесного дома. Бабка была эпическая: лицо сморщенное, тёмное, нос крючком, как у классической ведьмы, а глаза – светлые, ясные. Волосы – да, седые, но заплетены в косу длиной – минуточку – до пояса, и толщиной с Алёнино запястье. И не было в хозяйке ни болезненной медлительности, ни старческой мелкой суетливости, и уж совсем не соответствовала «бабушкиному» статусу одежда: свитер и брюки от НПО «Спецматералы». И комната, в которой они сидели, не походила на старушечью: просторная, не захламлённая, очень чистая... Под потолком висели пучки корешков и веники из каких-то цветов и веточек, и, наверное, они вкусно пахли, вот только всё забивал запах пирогов и травяного чая... Но чем больше Мишка рассматривал комнату, тем сильнее нарастало ощущение какого-то несоответствия. Что-то здесь было не так, неправильно, он не сразу понял, а когда сообразил, не успел прикусить язык:       – Хозяйка... А электричество здесь откуда?       – Да дизель у меня в сарае стоит. Не вышла бы его выключать, Серого не выпустила бы – он бы вас не учуял, так и замёрзли бы...       Мишка прислушался – действительно, на грани слуха можно было уловить характерное постукивание. Правда, он был уверен, что ещё минуту назад ничего такого не было, но, с другой стороны, он уже не очень-то ручался за свои ощущения. Еда, тепло, безопасность – хотя бабка была странная и местами жуткая, – разморили и Мишку, и Алёну. Они начали засыпать на ходу, и бабка, незлобно ворча, скорее, воркуя – всплыло полузабытое слово – уложила обоих спать. Мишку на широкую лавку, Алёну – на печку, на лежанку. Невесть откуда взявшийся чёрный кот с белой грудкой и в аккуратных белых «носочках» немедленно устроился в ногах девушки, а Серый улёгся под Мишкиной лавкой. «Словно охраняют» – сквозь сон подумал Михаил – и провалился в уютную темноту.       А утром начался кошмар. Потому что старуха вызвала МЧС. И они прилетели. На вертолёте. За ними двоими. Сначала Мишка схватился за голову, представив, какой им выкатят счёт. Потом – когда бабка сказала, что денег с них не возьмут, потому что так положено. Объяснять, что положено и кем, она отказалась категорически. Но венцом всему было появление в группе спасателей Петра Геннадиевича, Мишкиного руководителя практикой. Генадич ничего не сказал, но посмотрел так, что Мишка понял: в конце следующего семестра с него не то что семь, а семьдесят семь шкур спустят. И хорошо, если с первого раза зачёт поставят... И только в вертолёте, обнимая бледную Алёну – девочка, как оказалось, боялась летать, – он вспомнил, что они даже не спросили, как зовут их спасительницу. Поколебавшись, Мишка крикнул, с трудом перекрикивая шум двигателей:       – Пётр Геннадиевич! А эта бабка – она кто?       – Ядвига Иоанна-то? Инспектор лесохраны. Заслуженный. Ушла на пенсию – и осталась здесь. За заказником приглядывает – да ещё за теми, кто заблудиться в трёх соснах умудряется. Хотя здесь места такие... странные. Бывают, теряются люди, кругами ходят. Даже из Академии наук умники какие-то приезжали, но не нашли ничего, – что-то в тоне Петра Геннадиевича навело Мишку на мысль, что старый спасатель, в отличие от академиков, знает, в чём дело. Так ведь не расскажет! А Генадич помолчал и добавил, – Отчёт напишешь. Пошагово. С разбором ошибок и рекомендациями, как надо было поступать.       Мишка вздохнул: он знал, что такое подробный отчёт в представлении Генадича. Алёна, сидевшая, вцепившись в Мишкину руку, почти ткнулась тёплым носом ему в ухо:       – Я тебе помогу с отчётом, если хочешь.       Мишка кивнул. Вчерашний день отступал всё дальше, и его нереальность стиралась, превращая кошмар в обычную историю: заблудились, испугались, с перепугу навоображали невесть чего. Бывает. «Надо будет как-нибудь взять Алёну и нормально на лыжах выгулять. А весной и с ночёвкой в лес на выходные рвануть, если она захочет...» Но это потом. А пока его ждал отчёт... Который он будет писать вместе с Алёнушкой.       Вертолёт скрылся из вида и Яга, взмахнув рукой, стянула Завесу. Вертящийся рядом Серый немедленно распустил колечко хвоста, позволяя ему упасть привычным волчьим «поленом», а из-под ближайшей ёлки выбрался недовольный Карачун:       – Совсем, старая, из ума выжила? Закон забыла? Мои они были! Почему не отдала? Тебе-то что до людишек до этих?       – Ой, на себя посмотри, добрый молодец отыскался! Помнишь, как говорят: вырос, да ума не вынес? Не понял ничего? Они же Завесу прошли. Сами. Много ты таких видел, по нынешним-то временам? То-то же. Мне, может, тоже мяска от потомков-то богатырских отведать хотелось, да где там! – старуха прищурилась, глядя туда, где скрылся вертолёт. – Пока такие, как они, по земле ходят, не разойдутся миры, наш да людской, вместе останутся. А это, сам понимаешь... И детишки у них славные будут...       Она задумалась, встряхнулась и сделала приглашающий жест:       – Ладно, молоденький ты мой. Пошли, что ли, чайку попьём. С пирогами. Новый год всё-таки.