Дары Афродиты

      — А, вон они идут, — глазастый Гарпал узрел прекрасную пару. — Давай-ка на всякий случай за телегой схоронимся, — и отошёл со своего пункта наблюдения за подводу — это было излишней предосторожностью, потому что и Александра, и Аминторида предстоявшее объяснение с родителями занимало больше околачивавшихся бездельников, которых на дворцовой площади у резиденции Филиппа в любой день толклось немало, и даже оно отходило на второй план, ибо главнее было то, что родилось и росло у них в сердцах с момента встречи.       — Жаль, что не видно, хмурится царь или нет. Взгрел бы Александра сейчас! — размечтался Филота, когда наследник с Гефестионом прошли во двор. — А что? Если без спроса ушёл, подзатыльники заслужил. Надо было нам ещё Кассандра позвать: трое свидетелей лучше двоих.       — Нет, — разочарованно оценил настроение царя Гарпал, когда владыка Македонии круче развернулся к вошедшим — и сыну Махаты удалось разглядеть его эмоции: — Не привесит Филипп сыночку ничего — наоборот, улыбается.       — Это он из-за сына Аминтора. А почему у них волосы влажные? Они что, ванну принимали? — ревниво поинтересовался Филота.       Гарпал догадку приятеля принял скептически:       — Ну как — в баню, что ли, болтались? Просто в Пелле наплескались. Принимали бы ванну — на Александре чистый хитон был бы, а он извозил его где-то…       — Это они не любовью занимались? — Зелёные глаза Парменида потемнели от нехорошего подозрения.       — Как это тебя трогает! Успокойся: если бы они на траве валялись, хитоны бы зелёным заляпали, а тут… — Гарпал присмотрелся. — Это их животы с вишней любовью занимались. Надо было бы на базаре и ею запастись — не ждали бы так томительно… Вон, прощаются уже…       — Неужели Филипп даже пары затрещин Александру не отвесит? — возмутился Филота. — Смотри, смотри, царевич вырвался — испугался и хочет удрать.       Но Филота вновь ошибся: царевич подбежал к Гефестиону и что-то зашептал ему в ухо.       — Свидание назначает, — определил Гарпал. — Погляди, как страстно!       — Нет, это ни на что не похоже! — прорвалось, уже в который раз за этот день, негодование Парменида. — Как льнёт, как навязывается, как целоваться лезет! Никакого царского достоинства!       — Это любовь, — вывел сын Махаты.       — Это грязная похоть и желание ещё раз пожрать за чужой счёт! А афинянин принимает это за чистую монету! Как только появится завтра на пиру, сразу раскрою ему глаза.       — Ты думаешь? — засомневался Гарпал. — Глянь, похоже, царевич сыну Аминтора приглянулся: оборачивается грек, рукой машет…       — Это Александр его запутал, а наш долг — помочь заблудшему во всём разобраться.       — Хорошо, это всё равно не сегодня. Лучше давай за ними пристроимся и послушаем, как отец сына величать будет. Хоть бы обругал за то, что он потратился на царевича! Если они и лепёшки, и вишню, и неизвестно что ещё лопали…       Но Аминтор с Гефестионом, выйдя со двора, разговаривали мирно, отец сына не порицал, ни ворчания, ни нотаций Гарпал с Филотой не услышали и, что было хуже всего, не услышали они и имени Гефестиона.       Когда дверь постоялого двора за афинянами закрылась, сын Махаты разочарованно вздохнул:       — Теперь мы знаем, где они остановились, но имя по-прежнему неизвестно. Надо было догадаться: если двое друг с другом разговаривают, один только к другому может обращаться — зачем ему соседа по имени называть?       Мысли Филоты текли в другом направлении:       — «Сияющий» у него царевич, «сияющий»! Чему там сиять, кроме глупости?       — Ты неправ, — возразил Гарпал. — Я видел: как царевич на афинянина посмотрит, так и засветится — вот и получается, что сияет.       — Лыбится как медный таз! — изложил своё определение Парменид.       — Ты сегодня так часто возмущаешься… — насмешливо протянул Гарпал.       — Потому что это несправедливо! Александр — уже наследник — пусть сидит и ждёт наследства. А он хватает своими загребущими руками то, что ему не принадлежит. Умный очень!       — Он жадный, — согласился Гарпал. — Он всё хочет заиметь, как отец.       — Отец воюет, а сын к красавчикам липнет!       — Ну на пирах Филипп совсем не воюет, — оценил сын Махаты.       Филота подумал, что так сильно негодовать ему не стоит, а то Гарпалу может прийти в голову, что Парменид боится соперничества, — надо было перевести тему:       — Может быть, у трактирщика спросить, как сына Аминтора зовут?       — Так он может не знать, дашь пройдохе два обола — а он ляпнет что угодно. Как узнать, правда или нет?       — Да, рискованно. Ещё соврёт, а мы этим воспользуемся, не тем именем грека назовём — потом стыду не оберёшься. А вот что: я у отца спрошу, как новенького зовут. Он был во дворце — он должен знать. Тем более если Аминтор давно известен: ты же говорил, что он легко во дворец вошёл, без всякого ожидания.       — Это мысль! — обрадовался Гарпал.       — Тогда я домой, только на рынок забегу: обещал мелюзге лепёшки — надо купить.       — Давай! Вечером встречаемся?       — Да. И Кассандра с Эригием надо захватить — мы все должны знать об афинянине.       Через четверть часа сын Пармениона уже вернулся домой и незаметно проскользнул в гинекей: младшие братья ещё не достигли семи лет, которые позволяли бы им оставить женское царство и переселиться в мегарон.       — Так долго! — закричали в один голос Никанор и Гектор. — Принёс?       — Принёс, принёс. Вы никому ничего не болтали?       — Нет!       — Ну тогда лопайте! Только осторожно, здесь мёд. Кто измажется, тот свинюшка. — И Филота вручил братьям лепёшки.       Детские ручонки сразу ухватили свёрнутые рулетиками сладости, Филота осмотрелся и вздохнул: он сам так недавно жил на этой половине и мечтал о том, как поскорее вырастет и переселится к настоящим мужчинам! Его мечта наконец свершилась, но иногда всё же скучно было засыпать, не повозившись в постели с малявками, не накидавшись друг в друга на сон грядущий подушками и не потрепав мелюзгу по белобрысым макушкам. Филота подсел к Гектору сзади, обнял его, потёрся щекой о мягкие волосики и чмокнул в щёку.       — Меня тоже! — потребовал Никанор.       — А ты не измазался?       — Нет, смотри! — зелёные, как и у братьев, глаза хлопнули ресницами и скосили взгляд на нос, на котором было совсем немного мёду.       Гектор захихикал:       — Я смотрю!       Никанор привёл в порядок свой нос пальцем и аккуратно его обсосал.       «И вовсе я не вспоминаю наглые ухватки царевича», — подумал про себя Филота и обнял Никанора.       — А в щекотушки будем? — спросил Гектор.       — Нет, позже. Вы доедайте быстрее, а то сейчас кормилица придёт и будет вас укладывать.       — А она уйдёт — ты потом приходи!       — И ещё порисовать! — добавил Никанор.       — Сколько вы хотите! Тогда храните секрет и не говорите, что я здесь был, — сегодня всё успеем, но только вечером. Вы маленькие ещё, а у меня дела!       — А какие дела?       — Разные, важные и взрослые! Вот вы сейчас заснёте, вырастете быстрей и всё узнаете!       Филота ещё немного посидел с братьями, дождался, пока они прикончат лепёшки, вытер им мордочки и руки и, заслышав шаги кормилицы, сиганул в окно, чтобы зайти со двора в мегарон, как и подобает мужчинам: негоже, если кто-то узнает, что восьмилетний мальчик ещё наведывается в гинекей.       Парменион недавно возвратился от Филиппа и, как и царь, оценивал ситуацию в Афинах в свете тех известий, которые Аминтор поведал македонскому владыке. В кабинет полководца тихо поскреблись.       — Кто там? Входи… А, это ты… Чего тебе, Филота?       — Папа… — Мальчик притворил за собой дверь. — Скажи, а Аминтор за Македонию?       Парменион улыбнулся:       — Углядели-таки, глазастые. До чего младое племя любознательное… За Македонию, сынок, за Македонию.       — Значит, наш — я так и знал, — выдохнул Филота. — А его сын… тоже?       — Ну разумеется. Все разумные люди сейчас за Македонию.       — И сын Аминтора разумный?       — У него в Афинах хороший учитель, я слышал о нём много лестного.       — Но… теперь они будут жить здесь?       — Скорее всего, но кричать о том, что Аминтор с семьёй сюда переселился, на всю улицу не стоит. Его переезд не секрет, но он не хочет придавать ему показательное значение.       Филота насупился.       — Царевич очень даже показательно с сыном разгуливает, и царь его за это не ругает… А сына как зовут?       — А тебе зачем? А, шустрый?       — Если он наш, мы примем его в свою компанию. Как будто, кроме царевича, тут никого нет… — И мальчик снова насупил бровки, чем вызвал очередную усмешку отца: ревность ребёнка к успехам и друзьям наследника Парменион хорошо знал.       — Гефестион его зовут.       «Ура! — возликовал Филота про себя. — Удалось! Знаю!»       — Гефестион… Маленький Гефест… А завтра он будет на пиру с отцом?       — Не могу сказать точно, Аминтор здесь пока мало кого знает. Может быть, придёт, может быть, захочет сначала завязать побольше знакомств.       — Аа, — протянул Филота. — Папа, скажи, конница в бою важнее пехоты?       — Она, конечно, главная наступательная сила, но… что я тебе говорил?       — Что важно всё вместе, и в согласии, и по единому плану, и при отличном снаряжении, и с грамотным обеспечением до и после боя… Папа, я, когда вырасту, конницей командовать буду. Только не говори, что для этого сначала надо Фукидида слушаться и все его задания выполнять, — я это знаю.       Парменион рассмеялся.       — Самое главное — делать, не только знать, — и поднялся с ложа. — Однако, что там с обедом? Наверное, уже пора.       — Есть подвоз припасов, я засёк! — отрапортовал сын и отправился с отцом на трапезу.       Вечером военный совет с участием Гарпала, Кассандра и Эригия под предводительством Парменида постановил красавца сына Аминтора принять в свою компанию и заодно при первой же возможности намекнуть царевичу, что Гефестион на общение с друзьями имеет не меньшее право, чем на постоянное пребывание исключительно с наследником.       Пару часов спустя Филота, поиграв на сон грядущий с братьями, весь в радужных мечтах отправился в свою постельку. То, что он не первый, а второй в Македонии (исключая, разумеется, старших) узнал имя Гефестиона, его волновало мало: узнал вторым, а станет в жизни — уже не афинянина, а македонянина — первым. А царевич пусть обжирает других. Гефестион должен узнать, что внутри в голове у Александра такая же солома, как и снаружи. «Или опилки? Надо спросить у Фукидида, что обиднее». И Филота благополучно отбыл в царство Морфея, представляя себя на завтрашнем пиру в своём великолепном голубом хитоне в обнимку с Гефестионом.       …И вот настал вечер следующего дня.       Филота крутился перед зеркалом и был недоволен только тем, что отполированная бронза не во всём великолепии отражает его несравненную красу. До чего же хорош его голубой хитон! А фибулы — серебряные, в виде жучков с вкрапленными в их спинки маленькими сапфирами! Как они подходят этому хитону! А до чего прекрасен и изящен сам Филота! Какие у него стройные ножки, обутые в сандалии тёмно-коричневой кожи с высокой, по римской моде, шнуровкой, охватывающей голень! И руки у Филоты красивы, и весь он, с головы до пят — высокий, тонкий, гибкий! Его льняные волосы стократ шелковистее и гуще той жухлой соломы, которая растёт на голове у царевича, его зелёные глаза в тысячу раз выразительнее и чудеснее заурядных голубых Александровых гляделок! Да, только таким должен быть друг прекрасного мальчика из Афин, и только прекрасный мальчик из Афин должен быть другом такого великолепного Филоты!       Только вчера этот мальчик был для Парменида таинственным иноземцем, лишь прекрасным ликом, но теперь Филота знает его имя — Гефестион, Филота знает город, откуда Гефестион приехал, — недаром сегодня утром столько расспрашивал на занятиях Фукидида! Почтенный учитель — тоже афинянин, он много рассказал ученику о великом городе, о его истории, знаменитых храмах, широких улицах — разве царевич может всё это знать, когда его Леонид — какой-то спартанец, с самого юга, из самого захолустья Пелопоннеса, а ведь известно: чем дальше страна от Македонии, тем она глуше, дремучее и слабее! У царевича перед Филотой одно преимущество: он знает, какого цвета у Гефестиона глаза, но это преимущество сомнительно; во-первых, Филоте ещё предстоит сделать увлекательное открытие — и предвкушение только дополнительно раззадоривает, а во-вторых, разве такая бука, как Александр, может оценить изысканную афинскую красу? — да ни за что! Солома на голове — солома и внутри!       И тут Филота вспомнил, что забыл спросить у Фукидида, что обиднее — солома или опилки, но даже это радужного настроения не испортило. «Вспомнил, что забыл, вспомнил, что забыл, — ха-ха! — думал мальчик. — Теперь надо будет у Фукидида спросить: такой оборот в греческом или македонском как-нибудь называется? Вспомню завтра или забуду? Ха-ха!» И Филота гордо повёл прекрасной головой с льняными шёлковыми волнами, колыхнувшимися вслед за её движением.       В коридоре послышалась возня.       — Дай, это моя лошадка! — кричал Гектор Никанору.       — Я её у тебя завоевал! — не соглашался средний брат.       — Я папе скажу! — И мальчишки кубарем вкатились в комнату, где любовался своим отражением Филота.       — Ой какой ты красивый! — Никанор коварно отвлёк Гектора от потерянной игрушки.       — Конечно, красивый! А вы осторожно: свалились тут — ещё измажете мой хитон подошвами! — обеспокоился Филота за своё великолепие.       — А я знаю, ты на пир идёшь! Я тоже хочу!       — Я тоже, возьми и меня тоже! — добавил вслед за Никанором Гектор, прекрасный образ брата заставил его на время забыть о лошадке.       — Ага, разбежались! Вы сначала писать научитесь, до семи лет доживите и в мегарон перейдите — тогда вас позовут.       — Я уже учусь и мне уже седьмой, — заявил Никанор.       — А я уже выучился и мне уже девятый, — обозначил разницу Филота. — Ладно, не тужите! Я вам обо всём, что на пиру будет, расскажу.       — И о царе? — поинтересовался Гектор.       — И об акробатах? — Никанора искусства интересовали больше царя.       — И о царе, и об акробатах, и о танцорах, и о музыкантах, и о всяких заморских персиках-абрикосах, — расширил список Филота. — И о гостях… афинских.       — А лепёшки там будут? — афинским гостям Гектор внимания не оказал.       — Нет, там будут яства изысканнее.       — А что такое «изысканнее»? — спросил Никанор.       — Значит тоньше и вкуснее.       — Там будут не лепёшки, а что-то тоньше? Это же невкусно! — не отставал младший.       — «Тоньше» — это значит по вкусу сложнее и ароматнее… более мудрёные, — выразил Филота своё толкование изысканности.       — А что такое «яства»?       — Вкусные блюда значит! Соображай, если мы о еде говорим! — И Никанор влепил Гектору щелчок по лбу.       — Зараза! Отдай мою лошадку! — в горячем сердце мигом заклокотали ещё свежие обиды.       — Не отдам, я её захватил честно! Ты сам предложил играть в войну!       — Филота, поколоти его!       — Аид вас побери! — озвучил старший из младших Парменидов помин властелина подземного царства, часто употребляемый отцом. — В войну играли?       — Играли, — плаксиво признался Гектор.       — На войне трофеи есть?       — Есть.       — Выиграл — значит, выиграл.       — Выиграл нечестно!       — На войне всё честно! Не реви! Хочешь, я тебе гоплита дам?       — Хочу! — Слёзы Гектора тут же высохли. — Двоих: гоплит медленнее лошадки!       — Одного: у тебя ведь лошадка без всадника была!       — Мне тоже дай гоплита! — потребовал Никанор.       — А мне двоих! — продолжал настаивать Гектор.       — Так на вас никакой армии не напасёшься! — рассердился Филота. — Гектору дам, потому что у меня с ним союз.       — Какой союз? — спросил Никанор.       — Союз — это когда слабый, чтобы сильный его не завоевал, объединяется с самым сильным.       — Я тоже хочу союз! — решил Никанор.       — У тебя и без союза лошадка.       На счастье Филоты, в комнату вошёл действительно самый сильный — отец — и водворил порядок, приказав Никанору и Гектору образовать союз против персов и сложить воедино свои ресурсы — к своему спокойствию и авторитету, как любил это делать и царь.       Усмирённых мальчиков отправили в гинекей, Парменион оглядел старшего.       — Готов, красавец? Ну пойдём.       Филота радостно вздохнул, сердце заколотилось сильнее, ярче заблестели зелёные глаза. Вот уже совсем скоро!