Бабочка под стеклом

Он любоначательно вдавливал меня в твердь, насильно изнимая ответ, которого у меня даже не было. Алоис жаждал определённости, даже если бы она обладала смаком лживости, поэтому мои нейтральные действия пробуждали дремлющую огненную сопку Асенсьона. Фумарола расширялась с каждой секундой моего молчания, удушая едкими газами. Ирреальный страх понукал рискнуть в чертоге безысходности. — Я впервые вижу его. Его личный кратер перенёс кальдеру после катастрофического извержения на мои слова. Меня ошпарило жидким огнём Его дистиллированной ярости. Концентрированная кипящая медь злобы вынудила меня застонать от боли, когда под Его пальцами лопнул мой кожный покров. Белизна униформы медленно перенимала рубиновый пигмент. — Не лги мне! Собственная кровь наделила меня временным безумием: я впилась в Него острым взором, который был застлан пеленой совершенной ненависти, и позволила себе ответить Ему дерзостью. — Я не лгу! Не пытайтесь оправдать свою глупость недоверием! Аффект гнева, наложенный на мои уста, сразу же спал, как только я выпустила оскорбление наружу. Теперь я боязливо задумалась о том, что пойдёт следом за моей игноранцией. Мытарство от ордалии или быстрая смерть? Мне кажется, что всё это звучало слишком обходительно для моего греха перед взбешёным Алоисом. Временами Он занимался идиолатрией, впоследствии которой следовало самовоспроглашение себя Богом, чей праведный гнев смеет судить и получать от этого греховное удовольствие. Значит, меня ждут муки, которые не ждали Данте в его детских кругах. Да, наверняка он был на каком-нибудь слишком скучном утреннике, который утрировал степень страданий гостей. Ведь Преисподняя здесь. Тёмный владыка, перенасытившись мраком и однобразием, уже давно поднялся наверх, чтобы развеселить себя переменами на земле. А может, он и его импы с самого начала были с нами, просто мы не расшифровывали подробнее внезапные искушения и огромные потери после него? — Тогда почему он так хочет получить тебя?! — Алоис затряс мои плечи. Моя голова беспомощно болталась от интенсивных движений. Я затравленно пыталась поймать в размытых кадрах Его лицо. — Какой информацией ты обладаешь для него?! — Я не знаю, клянусь! — ускоренно затараторила я, надеясь обрящить свободу от этого неприятного диалога. — Мы никогда прежде не встречались и я ничего не могу знать о нём! Я не знаю, как доказать Вам это! — Но ты задумалась, когда я спросил у тебя, хочешь ли ты принадлежать ему! — парировал Он, ревнительно вонзив в меня воспламенившийся взгляд, который декомпозировал мою душу. Его интонация инспирировала во мне чувство необъятной вины. Я словно получила удар по ятру: ошалела от половодья боли, сгорбилась и вымученно молчала, переваривая свершившееся. В этот раз я не смогу оборониться от Него. Моя амуниция сбита. — Я… — Что?! — зазвучало лязгом раскалённой стали, которое мгновенно рассекло моё пристыженное мычание. Мой взгляд дисперсно заметался по холлу. На почве стресса я видела всё в диффузном свете. Чётким силуэтами на фоне аморфных реалий были Алоис и Его рафинированная злость. — Ты готова отдаться первому встречному человеку?! — надрывно кричал Он, как новорождённый кит, потерянный в аспидном море. — Неужели я настолько противен тебе? — взгляд, полный отчаяния, склеивает мои губы. Я ошеломлённо смотрю на Него, преисполняясь противоречиями. — Ты мерзкое чудовище! Все, кого я люблю, либо погибают, либо бесчувственно оставляют меня, выбирая других. В моём организме происходит диссипация всего дурного, пока Его голос дрожит зеркальным плачем. Передо мной предстаёт нуаровая панорама, где Алоиса окружают безликие люди, но, глядя в псише, Он замечает своё одинокое отражение. Ряженные дамы полусвета, призраки делирия и пёстрые вампиры, несущие бред, ехидно смеялись позади Него и тут же исчезали. Он был окружён лишь иллюзорными садистами, но даже злостные галлюцинации не задерживались надолго в Его разуме. Он действительно был одиноким. Во мне снова проснулась жалость. Каким же нужно быть человеком, чтобы тебя оставляли демонизионные миражи? Алоис настолько высушил свою оболочку под гнётом страданий, что чертям стало нечем питаться. Каждая Его улыбка — кривая маска. А демоны, кроме душ, питаются человеческими радостями, потому что свои им не дано познать. Это по-детскому жестокое любопытство. У Алоиса больше ничего нет, чтобы они могли удовлетворить свои потребности. — Я никому не нужен… — послышался Его потерянный голос, озвучивающий боль всего мёртвого, алчущего жить. — Я хочу, чтобы все сдохли! — кричал Он надрывом одинокой луны, которую не посетили звёзды, которую прокляли какие-то гуляки, обвиняющие её в слепоте. Такая же одинокая слеза упала на мою щёку. Почти неслышный хлопок о кожу, печально скатывающийся вниз, чтобы стать отвратительным ничем. — Но больше всего меня бесит то, что я буду страдать ещё сильнее, если умрёшь ты. Моё кардио пало гильтионой на мою же шею от этого заявления. Но вместо вспенивающейся крови из прорезанной трахеи брызгали невыплаканные слёзы. Внутри Алоиса проснулся абиссаль, вытолкнувший из себя покоящийся солёный океан. Я безвозвратно утопала в нём, наблюдая за вереницей умирающих на поверхности пузырей. Я не понимала, как Он может обладать диморфизмом. Не понимала, как из состояния деморализации Он входил в состояние вечно страдающего за всех Христа, которого мне хотелось прижать к себе, утешить и доказать, что нравственность в людях ещё не пропала. И пусть нас, неправильных, забросают камнями — я бы не отступила от зиждителя моего существования. Ни одна секуляризация не уничтожила бы во мне религиозный дух, который подпитывал Его жизнь. Моя кожа холодела от Его слёз, покрывалась даже изнутри морозной росписью, и мне нестерпимо хотелось согреть нас обоих примирительными объятиями. Но через некоторое время Алоис, тяжело дыша, оторвался от меня и сбежал в свою комнату. Эхо Его удаляющихся шагов, смешанных с раздирающими всхлипами, вынуждали меня агонизировать. Разрываемая амбивалентностью, я завыла одиноким волком, который утратил свою возлюбленную на охоте, и выбежала, спотыкаясь, в сад, залитый светом скорбной луны. Возведя глаза к небу, в ней я увидела слёзы покинутой всеми мессии, которая, несмотря на несправедливые оскорбления людей, которые не могли обрести кошачье зрение, всё равно продолжала забвенно освещать путь своим злопыхателям. Откуда в ней столько любви к жестоким людям, которые обвиняют природу в своём несовершенстве? Пагубное милосердие селены вызывало приступ отравления оксидом азота. Потому что я тоже была одержима состраданием. В её реголитах я увидела своё отражение с застывшими сгустками слёз. И истерический смех начал душить меня всё больше. Ко мне подбежала обеспокоенная Ханна, но, услышав мой гомерический хохот, она поняла, что ко мне лучше не приближаться. Я рыдала наедине с молчаливой луной, чья ледяная мантия пыталась согреть меня, словно родную сестру. Мне так не хватало родного тепла. Настолько сильно, что я нафантазировала себе родство со спутником, надеясь найти в его эфемерных объятиях короткое забвение. Почему, почему я сочувствую своему убийце? Моя щека внезапно зачесалась. Я увидела пяденицу, чьи кончики крыльев елва задели мои слёзы, словно пытаясь сочувствующе стереть их. Она села на тыльную сторону моей ладони, доверчиво сложив свои неброские крылья. И всё же, даже не обладая богатым окрасом мадагаскарской урании, она была прекрасна. Прекрасна в том, что обладала тем, чего никогда не было у меня — свободой. Она была прекрасной и в своей трогательной наивности. Заморские красавицы, как правило, надменно держали со всеми дистанцию. А она, подобная зооморфной нимфе светлого эмпериума, вопреки имманентному высокомерию, доверилась грязной простушке, которая могла испачкать её достояние не менее паршивыми слезами. Она была прекрасной во всём. Но любая красота порождает зависть и ненависть. Невинная красота умирает в первую очередь, потому что её легко погубить. С такими мыслями, сжимая её трепетное тело, я остервенело оторвала её крыло, сжав его с хрустом, в котором захлебнулись мои рыдания — я успокоилась и перестала страдать. «Ты слишком красива. Ты слишком свободна. В твоих стеклянных бусинках глаз успел застыть вопрос каждой мёртвой бабочки: «За что?». За то, что ты красива и свободна — за то, что у меня ничего из этого нет. За то, что ты такая же наивная, как и я. Лучше бы я умерла, чтобы у меня остался урок для нового перевоплощения. Но раз мне не оказывают милость, я дам её тебе, чтобы ты не тратила свою следующую жизнь на морально разложившегося человека, который уничтожит тебя своей чёрной завистью. Мы убиваем тех, кто счастлив больше нас. Я несчастна, поэтому истреблю тебя просто за то, что ты живёшь не в моей шкуре — я убью тебя за непонимание, за то, что ты не просыпешь на меня свою пыльцу, чтобы я взлетела, за то, что ты — это ты», — безжалостно думала я, равнодушно разглядывая конвульсивные дёрганья её крошечных лапок. Я думала, что достигну апогея бесчувствия, стоит ей закоченеть. Однако, когда её плоть остыла, моя оживилась. Я вспомнила, как Алоис точно так же отрывал им крылья, приговаривая, что так бабочки останутся с ним навсегда. Но это не так. Он тоже был зол на них за красоту, за свободу, за счастье, за то, что они никогда не знали одиночества. С самого рождения им предназначены дивные крылья, безграничный небосвод и верный партнёр, который не оставит одинокими других бабочек. У людей всё гораздо сложнее: они незаметно отрекаются от благоприятной судьбы, уповая на то, что нестандартный подход к жизни принесёт им гораздо больше, чем шаблонный очаг обычных личностей. Когда-то, не отравленная низменными эмоциями, я пыталась усмирить зависть Алоиса. А сейчас я уподобилась ему. Осознание поразило током. Я рыдала до обезвоживания, пытаясь исправить свою ошибку: склеивала разделённые половины бабочки, которую я должна была отпустить, чтобы хоть кто-то на этой территории познал счастье. Но из её живота от давления моих пальцев продолжал течь нектар, а её крохотные глаза, не успевшие встретить новый день, оставались пустыми. Лишь в глубине зениц, как в янтаре, застыли вопросы: «В чём же я виновата? В том, что села тебе на руку? Я всего лишь хотела порадовать тебя своими крыльями…». Я упала на землю, обнимая её бездыханное тело, повторяя заклинанием: — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, оживи! Я не хотела, я идиотка, это я заслуживаю смерти, а не ты! — я начала яростно колотить себя кулаком, потому что мне было противно осознавать, что я нахожусь в этом бездушном теле. Я хотела самолично уничтожить его за то, что оно ненавидело чужие улыбки. — Аида! — ко мне ринулась Ханна, властно сковав мою трясущуюся руку. — Остановись, — взмолилась она святой Терезой. Но я всё продолжала слепо кричать. — Пожалуйста, живи! Живи и улыбайся, даже когда другие будут ненавидеть тебя за это! Это… это несчастные люди, которым никогда не дотянуться до идеала… Ты должна была жить на зло мне, чтобы я стремилась к лучшему, глядя на твоё счастье… — я беспомощно сжалась в комок, прижав к сердцу труп невиновной пяденицы. Мой голос стих, как стихли трагичные трели светлячков, ставших свидетелями беспощадного убийства. Лишь Ханна и Луна остались со мной, и обе они анестезирующе поглаживали мои спутанные пряди. Кто-то из них начал напевать песню на древлем языке, которая начал постепенно просачиваться в мои замороженные вены, оживляя кровь. Слёзы, изохронные по времени летнего солнцестояния, перестали щипать мне глаза. Сумятица начала медленно покидать мой разум. Но я всё равно так и не поняла, кому принадлежал этот чудотворный мотив, вселивший в меня вторую душу. Ведь… я хотела навечно застыть вместе с бабочкой, чтобы искупить перед ней свой грех… — Ханна… когда я умру, не поглощай мою душу — она черна и горька, как моя зависть к этому беспомощному существу, — с ненавистью к самой себе прошептала я, осторожно поглаживая пальцем опущенную головку пяденицы. Горячие слёзы ошпарили с мощью восставших рефаимов, жаждущих возмездие. Но среди бесконечных всхлипов я услышала щедрое биение сердца; Ханна трепетно прижала меня к своей груди, обвив солнечными руками мою шею. Я оцепенела. А затем предсмертно впилась в неё, как в родную мать, кричавслух до срыва голосовых связок. Даже демоническое сердце способно любить, когда как моё застыло от усталости и безразличия — я зарыдала ещё сильнее, завидуя её человечности. — Ты не черна, Аида, — умиротворённо вшёптывала она, крепко сжимая меня в своих ангельских руках. — Чернота никогда не закрасит белый, как белый не зачеркнёт чёрный. Всё в тебе гармонично. Потому что чистых душ на свете нет. Есть только сильные, которые ведут непрерывную борьбу с внутренним злом, и то, что они не дают чёрному оттенку задержаться на полотне своей жизни, делает их достойными. Каждому свойственно давать волю эмоциям, но не каждому дано осознавать их и исправлять. Ты победила. Мои гранулярные нервы начали рассыпаться, но одно движение ладони Ханны терпеливо собрало их в одну кучу, дав мне ещё один шанс. «Ты не демон, Ханна. Ты ангел. Мой любимый ангел-хранитель. За то, что я когда-то презирала тебя, я тоже должна умереть», — думала я, глорифицируя эту наземную девушку, которую мне хотелось сердечно прижать и растворить в себе. Я хотела перенять её качества, которые мне не постичь в слабой человеческой ипостаси. Я ревностно и эгоистично хотела, чтобы никто не видел её, кроме меня. Я не хотела, чтобы Саваоф, забирающий лучших, отнял у меня единственный луч добра и целомудренной любви. Моя персонификационная добродетель, которой мне хотелось поставить алтарь, чтобы помнить, что солнце побеждает затмение, и люди любят его гораздо больше, чем обиженный на всех мрак. — Но что со мной, Ханна? — беззащитно спросила я севшим голосом, вцепившись в её руку, которой она гладила меня так, словно я оказалась на дне пропасти. — Почему, когда Алоису грустно, я хочу сделать Ему хорошо, вопреки всему? — мои ногти надавили на её нежную кожу, глас испуганно дрогнул. — Я сумасшедшая? Безумная альтруистка? Что со мной не так? — Это чувства, — миролюбиво объяснила Анафелоуз, крепче сжав меня, словно пытаясь выдавить из меня, как из губки, ядерную смесь эмоций. Но реактор продолжал подавать сигналы жизни, хоть и без прежнего энтузиазма. Ныне мой организм был простым ситом, который пропускал через себя чувствования, не оставляя внутри осадков. — И ничего больше. — Их не должно быть после всего, что произошло… Небо внезапно изрыгнуло ослепительную молнию, которая, разрезав холст густых хмар, выпустила из тучной раны дождь. Это стало для меня своеобразным благовестом. Я разжала ладонь, в которой покоилась бабочка, и позволила ей утонуть в образовавшейся топи. Потому что я больше не в силах чувствовать её холодное тельце. Я молилась всем психопомпам, чтобы они не оставили её путешествующую душу в одиночестве — она должна добраться в целости и сохранности до кисельных берегов, где цветёт райская жимолость. Дождь стал моим дижестивом, который помог переварить случившееся. — Но они есть, — Ханна пыталась всеми силами закрыть меня от льющейся влаги, как птичья матерь. — Они уже давно пустили корни и теперь их не вырвать. Вам суждено быть вместе, как солнцу и цветку. Без друг друга вы погибнете. — Гибель для меня сейчас — большая отрада, — безучастно сорвалось с моих губ. И всё же, вопреки своим словам, я рефлекторно зарывалась в собеседницу, цепляясь за свою жалкую жизнь. — Чем вы занимаетесь тут? Услышав позади голос Алоиса, мы с Ханной отпрянули друг от друга. «Господин, Вы простудитесь», — осмеливается обеспокоенность напомнить Ханна, но Он даже не поворачивается к ней. Я накидываю на себе хламиду очередного смирения, ожидая насильственный акт — эпилог каждой моей мнимой ошибки. Но Его глаза блестят, как бриолин, безмерной грустью. Между нами — длительный кингчесс, где каждым медленным шагом ко мне Он выставляет свои фигуры на шахматную доску. Но в этот раз мы не боремся за жизнь. Мы просто заполняем пустоту, где каждая пешка — животворная эмоция. Та эмоция, с которой Он, отрекаясь от империализма, падает коленями в грязь, точно гольтепа, и страстно прижимает меня к себе. — Аи, прошу тебя, не уходи к Сиэлю! — жарко умолял Он, сдавливая меня руками так, что мне не хватало воздуха. Говорят, что дождь умеет смывать слёзы. Но это не так. Я чувствовала, как наши с Алоисом капли, смешавшись, падали мне в рот — соли было так много, что я давилась. Но ни на минуту не ослабляла наши сумбурные объятия. — Ты — моё Высочество! Я потерял родителей, потерял брата, потерял честь, но я не переживу, если потеряю тебя. Я… я сделаю всё, чтобы ты выбрала меня! Я всё время бил тебя… Хочешь ударить меня в ответ?! — Он отстранился, глядя на меня обезумевшим взглядом. — Избей меня, но только не уходи, умоляю! Умоляю, умоляю, будь со мной, а не с ним, Аи! Я не переживу твой уход! Прости меня, прости! Я опешила. Внутренняя комель незыблемости расслоилась, оставив меня совсем без доспехов. Человек, превалирующий передо мной, сейчас унижался — где с кем я ещё увижу такое? Впрочем, в Нём ведь никогда не текла голубая кровь, наделяющая своего владельца безмерной гордостью. Но иногда мне казалось, что, будь Алоис графом с рождения, Он бы всё равно остался собой: таким же маленьким, потерянным пилигримом, который неустанно ищет источник искренней любви, а не её плагиаты. Всё это ослабляло мою бдительность, мою ненависть, мою обиду. Особенно то, что насильник позволил ударить себя. Но я не решилась отомстить Ему. Он судорожно держал мою руку, пытаясь управлять ею для мощного замаха, но я сбавляла жажду крови мысленной медитацией. Я не опущусь до такого уровня. И… я не могу… Глядя на Его влажное, сирое лицо, я понимала, что это равно избиению беспомощного инвалида. Падший ангел, который не знал, как вернуться обратно на небеса. Я должна помочь Ему возвыситься, где Он добудет исток счастья. Ведь лишь несчастные люди причиняют другим боль, потому что массовое горе — их единственная отрада из всех возможных. Да, точно… такой трюизм так позднее дошёл до меня. Сможет ли Он измениться, если станет по-настоящему счастлив? — Господин, как бы Вы со мной ни поступали, я не смогу причинить Вам вред, — призналась я, жадно поглощая Его образ беззащитного агнеца. Какой аристократ выйдет под ливень и упадёт в грязь, чтобы умолять простую служанку не уходить? — И в этом нет необходимости. Насилие ничему не научит. Оно лишь воспламеняет гнев. Умение прощать и сдерживать себя от пагубных поступков — вот путь к счастью. Я хочу доказать Вам, что есть и другие способы удержать. Я не уйду от Вас, если Вы прислушаетесь к моим словам. Я устроила внутренний синедрион, где пришла к одному выводу: я действительно хочу помочь Ему. Абьюз порождает ненависть, а милосердие демонстрирует возможность жить без ожесточённой борьбы, где сеют первый эмбрион любви. Залитый дождём, как посконный человек, но с парчовой улыбкой, которую не найдёшь у буррграфов, Он был прекрасным. Фрапантно. Алоис смахнул слёзы и, благодарно приникнув ко мне, тихо прошептал: «Хорошо…». Между нами будто установилась особенная связь; если раньше мы были шёлком и ножницами, то сейчас стали иглой и червоточиной — мы были зависимы друг от друга. Я чувствовала улыбку Ханны за спиной, и тоже улыбнулась, забыв о Сиэле Фантомхайве. Ещё один шанс. Почему я не могу отказать Ему? — Бабочка… — проговорил Алоис, глядя на белоснежное пятно, которое едва перебирало крыльями под гнётом тяжёлых капель. Бедняжка не успела скрыться. Сестра, любимое дитя или возлюбленный — она могла быть кем угодно для погибшей. Но я уже никогда не узнаю в их танце, кем они приходились друг другу. Дидактический голос всё время твердил мне о том, что я — убийца. Ресентимент — самая отвратительная причина бесчеловечности. Смогу ли я когда-нибудь извлечь из себя эту скребущуюся звериными когтями вину? — Сегодня… я убила одну из них… Алоис, услышав в моём голосе увертюрные ноты, захватил моё лицо в свои ладони. — Ну и плевать! — с безумным ликованим произнёс Он. — Если это доставило тебе удовольствие, значит, так и должно быть. Убивай сколько угодно и кого хочешь — для меня ты всё равно останешься моим Высочеством! — Он прислонил своё лицо к моему, вкрадчиво прошептав, оплетая мою душу вдохновением, наделяя благородным огнём: — Что бы ты ни делала, ты не станешь хуже в моих глазах. — Вы не должны поощрять мои дурные поступки… — Я поощряю само твоё существование, каким бы оно ни было, — слёзно промолвил Алоис, потеревшись лбом о мой лоб, как влюблённый в хозяина кот. — Мне важно, чтобы ты оставалась со мной настоящей. И если ты захочешь убить другую бабочку, я буду не против. Я вознеслась до Трипуры, когда Его сокровенные фразисы коснулись моего сердца. Я будто прошла целую рокаду, прежде чем встретиться с серафимом, носящим золотистые полосы супруги Тора. Где я ещё найду человека, который преданно скажет мне: «Ты можешь уничтожить хоть весь мир, но я всё равно продолжу смотреть на тебя, как на божество»? Мне хотелось разрыдаться. И пусть у Алоиса своеобразная любовь, но он любил по-настоящему, принимая мои погрешности, герметизируя меня лишь от того, что могло нас отдалить друг от друга. Ведь, когда я была рядом с ним, проявляя верность, Он был ласковым и любящим, как принц из бульварного романа. Так, может, и мне стоит принять Его таким, какой Он есть? Когда моя верность будет доказана, Он больше не станет придираться ко мне. Ведь Он никогда не убивал бабочек в отличие от меня — всего лишь спасал их, и, ожидая любви, удерживал в своей клетке. Он не виноват в том, что те не умели жить без крыльев, а мне стоило лишь приспособиться. Но Его признание было лишь паллиативом, который временно облегчил мне рану; я смотрела на живую бабочку, ощущая перед ней нестерпимую вину, и, увидев галлюциногенную ману умершей пяденицы, я поняла, как мне исправиться. — Я… хочу спасти её, — я накрыл рукой взмокшее насекомое, положив его в раскрытую ладонь Алоиса — в этот жест я вкладывала желание строить совместное будущее. — Давайте спасём её вместе, господин. — Да! — Алоис засиял изнутри пиратским сокровищем. — Пусть она останется у нас до утра, а потом… она улетит и больше не вернётся… — добавил Он скорбным тоном, рассеивающийся хлопком, от которого по обычаю сжималось моё сердце. Потерянное дитя, которое хочет, чтобы хоть кто-нибудь побыл рядом с Ним. Можно не навсегда, но так, чтобы у Него обозначилось чувство необходимости на один день выживания. — Однажды я спасла бабочку, которая сразу же улетела. Но через несколько минут она вернулась и села мне на руку. Я узнала её по слегка стёртому крылу. Она позволила мне полюбоваться собой вблизи, а потом снова исчезла, ведь дома её ждут родные. — Тогда… не будем отрывать ей крылья, — ободрённо пролепетал Алоис, с упоением наблюдая за трепетом бабочки. Так странно, но я даже не чувствовала на себе ледяные спицы дождя. — Она ведь ещё вернётся, чтобы отблагодарить нас, верно, Аи? Нас обоих охватило чувство атараксии. Я снимаю металлические пластины с груди и улыбаюсь безмятежно, как вивёр, вкушая пряности котла Дагды. «Умение прощать и давать ещё множество шансов — это не слабость, верно? Долг настоящего человека — обучать своей доброте», — размышляла я, пытаясь установить в своей душе некую изостазию. У меня смешалось слишком много противоречивых эмоций, которые не могли найти выход. Я понимала, что стадия сумасшествия доходит до конечной, но… я схожу с ума не одна — это утешало. Возможно, когда-нибудь я смогу найти свою точку опоры. Но, как сказала Ханна, без Алоиса я погибну. Он — часть моста, по которому я дойду до цитадели своей судьбы. — Да, мой господин. Под многозначный шелест дождя мы вошли в поместье, растворяясь в дымке неизвестности. На время снимаю с себя трагические котурны, облачаясь в эндорфиновую мантию. Мне хочется верить, что сегодняшний день станет апофеозом наших специфичных отношений. Ведь Алоис не накричал на нас, не проявил злость, впервые осознал свою вину и искренне раскаялся передо мной. Я смотрела на Его влажные колени, которыми Он без сожаления ёрзал по грязной земле, и вспоминала Его судорожные извинения. Сердце вырисовывало смешанные кульбиты: одни из них доставляли радость, а другие подталкивали к горлу горькие комки. — Господин, Вам следует сменить одежду, иначе… — Не лезь, Ханна! — раздражённо прервал родительскую тираду служанки Алоис. Он не ударил её — это уже стало для нас наградой. Одержимая говением, я повернулась к девушке, чувствуя, что её видящее око так же радостно оглядывает навестку на мою улыбку. — Аи, я отнесу бабочку в свою комнату. — Конечно, господин, ей понравится у Вас, — подбодрила я Его, любуясь эйфорией самого Метатрона, который вселился в некогда дьявольскую натуру Алоиса. Сегодня Он очистился от демонов. Шкура ветхого беса спала, обнажив личину небожителя. Я неустанно следила за Его удаляющимся силуэтом, чувствуя, как привычный желвь падает с моих рук — мне больше не хотелось защищаться, строя от него баррикады. За завесой этого счастья я почти позабыла о свершённом грехе. Этот мир действительно был абсурдным и нелогичным: в глубине души я жаждала получить травмы от Алоиса, которые стали бы для меня наказанием, но жребий пал так, что меня пощадили, заставив страдать ещё больше. Но вместе с тем я получила нравственную незыблемость — я точно знала, что мои руки больше никогда не причинят боль живым существам. Особенно Ему. — Ханна, ты видела? — на грани эмоций спросила я, не чувствуя изнурение от улыбки, которая впервые за долгое время длилась больше нескольких секунд. Разве это не чудо? — Я ведь говорила, что господин цветёт именно с тобой, Аида, — на манер мудреца произнесла Анафелоуз. — Я счастлива видеть Его таким. И тебя тоже. «Со мной…», — повторила я за ней, смакуя это осознание. Ненависть ослепляет, поэтому я не видела, как Алоис меняется вместе со мной. Простой факт парализовал меня. Мне хотелось думать, что Ханна муссирует, но… всё совпадало. А мне всего лишь было непривычно осознавать, что я могу являться для кого-то как отравлением, так и путеводной звездой. Я всегда была неброской личностью, которой было суждено затеряться в пёстрой толпе, поэтому мне было трудно смириться с тем, что кто-то вывел меня из массы, сделав индивидуальной личностью. Особенной. Такова ли я на самом деле? Или Ханна просто утешает меня, как закомплексованную девушку, жаждущую втайне услышать, как она красива в отличие от тех кисейных барышень? Я всё время делала ставки на жалость, потому что, глядя в зерцало, испытывала нечто дериватное. Мне было трудно поверить в то, что кто-то желал всеми силами опровергнуть моё дефинитивное мнение. — Аи, иди сюда! Это был не приказной тон. Больше детский, когда юнец зовёт родителей посмотреть на то, что он сделал из банальных вещей. Вместо карточных домиков и конструкторных сооружений я увидела позолоченную клетку, где уместились сорванные утром колокольчики, на чьих лепестках спокойно сидела живая пяденица. На минуту мне даже показалось, что она доверилась настолько, что начала Леннон пережёвывать предложенный аперитив. Мы стояли рядом с Алоисом и неподвижно наблюдали за этим зрелищем, видя в нём особое искусство, которое не поймут гурманы. Но нам и не были нужны модные критики. Нам было достаточно общества друг друга. Наверное, я почувствовала себя действительно счастливой матерью, которая гордилась трудами своего сына, делающего большие успехи в становлении человеком. Но, когда ко мне прижались сзади, это ощущение изменилось; теперь мне казалось, что мы с Алоисом родители брошенной бабочки, которые умильно наблюдали за её развитием. «Вот бы время застыло…», — мечтательно подумала я, накрыв руки Алоиса, которые сцепились возле моей груди, своими. — Ты рада тому, что я забочусь о ней? — Да, моё Высочество, — на этот раз я произнесла заветные слова со всей душой, и Алоис, почувствоваший мой сердечный порыв, крепче прижал моё тело к своему. Я ощутила Его огромный страх лишиться меня, который повлёк долгожданные изменения, и ментально поблагодарила Сиэля за его визит. Мимолётная симпатия к незнакомцу исчезла — отныне мои мысли были заняты лишь чувствами к Алоису. — Я хочу, чтобы Вы всегда были таким внимательным. Между нами воспарило короткое затишье, полное обоюдного смущения. Через некоторое время Алоис отстранился от меня, надев вместо смутной печали беззаботную улыбку гаера. — Нам стоит раздеться — обнажённые тела значительно быстрее согреют друг друга. В Нём не было привычной похоти. Лишь констатация факта и сокрытая нежность, благодаря которой я безропотно опрокинула на пол влажные вещи. Смущение почему-то не обожгло меня. Мы спокойно стояли напротив друг друга, по-новому изучая наше пикантное сближение. Две оголённые плоти прижались к друг другу под благородным светом луны, которая нашла свои звёзды, стоило поднебесным существам прекратить молоть небо через решето, роняя зёрна воды на землю. — Эй, мы будто родители этой бабочки, — Он прочитал мои мысли, усмехнувшись, на что я смущённо отвела взгляд. Мне с трудом верилось в то, что несколько минут назад Он пригвоздил меня к полу, устроив допрос с пристрастием. Передо мной стоял совершенно другой человек, к которому я испытывала иные чувства. Могло ли это быть правдой? — Вы были бы прекрасным и самым молодым отцом во всей Англии, — усмехнулась в ответ я, желая немного разрядить обстановку легкокрылым весельем. — Нет, я ужасный родитель, — светлая улыбка Алоиса сменилась ироничной грустью. Моё сердце начало захлёбываться в кровавом потопе. — Почему Вы так считаете? — Потому что всех, кого я люблю, мне хочется лишить свободы. Так у меня будет гарантия того, что они не оставят меня одного и, возможно, тоже когда-нибудь полюбят. Его слова упали на меня кружевной шалью воскресной зимы, которая после вылиняла и облезла. Сказка раскисает, обличая контуры болезненного настоящего. Но мы справимся вместе. Он сумел признаться и себе, и мне, что болен — это уже первый шаг к исцелению. Ты знаешь о своей проблеме, а значит, пора назначить лечение. И мне… оно тоже не помешает. Потому что я совсем запуталась в своих ощущениях. Кольцо моих рук стало ещё туже, поскольку через соприкосновения я пыталась найти истину. Как глупо искать её в том, кто сам не знал, зачем он живёт. Два инвалида жмутся к друг другу среди моральной метели, потому что здоровые люди не приютят прокажённых. И пусть. Нам хорошо вдвоём. Я обещаю себе, что когда-нибудь мы вылечимся в одно время и, возможно, станем среднестатистической семьёй. — Я схожу с ума, когда Вы проявляете ко мне ласку, — призналась стыдливо я, потеревшись щекой о его щёку. Как странно; кошачьи флирты всегда входили в Его манеру. — И в такие моменты мне даже не нужна свобода. Мы протяжно молчим, вслушиваясь в вальс радостной луны, которая обрела звёздную компанию, и в шорох крыльев бабочки, соединившей нас в эту интимную ночь. — Я… постараюсь измениться, — услышала я робкий шёпот, от которого защемило сердце, после чего белёсая макушка легла на моё плечо. — Я не хочу, чтобы ты полюбила другого, Аи. Я не хочу потерять тебя. Я онемела в его горячих лилейных руках, как глень, и упала в горн заново рождённой страсти к Нему. Я туже стиснула Его хрупкую плоть. «О, Хронос, остановись, прошу!», — слёзно умоляла я, страшась потерять тонкую нить этого сакрального сближения. Потому что мне довелось запоздало вспомнить о том, что завтра начнётся бой дворецких за меня. Я боялась, что Клод проиграет. Я боялась выпустить Алоиса из своих объятий, полагая, что миг нашей редкой романтики навсегда завершится после решающего боя.