Бабочка под стеклом

У меня не было ответа на Его вопрос. Я лишь задумалась о том, что жизнь человека — муранский витраж: цветная плексима отражает хрупкое счастье, но со временем краска выцветает, обличая в прозрачности ахром настроения; кто-то не замечает одно выцветшее стекло, а другие закрашивают акварелью вместо ремонта, создавая иллюзорную радость — ведь Хронос всё равно соскоблит жидкий колорит. Сначала я не поправляла свой витраж, полагая, что один треснутый осколок ничего не изменит в изобилии. Затем стёкла и вовсе посыпались к ногам, оставив моё окно пустым, и туда залетали беспризорные варварский ветер, пыль апатии и такие же брошенные сверчки, которые дополняли моё одиночество затухающим брюшком. — Аи, ты заслуживаешь смерть за своё предательство, — прошипел Алоис одичавшим манулом, потрёпанным надоедливым и сырым бродяжничеством. Я почувствовала, как пальцы Клода глубже впились в моё горло. Но физическая боль равнялась пустоте в отличие от той, что осела после слов Алоиса. Она упала осадками после лавины и ледопада, предав заморозке всевозможные чувства. Я не боялась смерти. Я боялась, что каким-то образом она ещё сильнее заденет Алоиса, в котором боролись сумбурность и вспыльчивость. Боялась, что Он пожалеет о содеянном, приняв мою вину на свои продрогшие белые плечи. — Только дайте мне приказ, Ваше Высочество, и я обращу её плоть в пыль, — подбрасывал поленья в костёр Клод, туже стягивая мою шею. Я чувствовала, как его плотоядный взгляд пепелил моё скорченное лицо. — Без комментариев, Клод! — с неожиданной резкостью прокричал Алоис. И хватка Фаустуса разочарованно ослабилась. Настолько, что я уже могли ощупать ногами землю. — Неужели ты не видишь, что я… — Алоис запнулся о тяжёлый кремень своих противоречивых чувств. Наслаиваясь друг на друга глыбами неясного происхождения, они поедали Его изнутри, лишая самообладания. Очередной брызг слёз, очередная истерика, очередная путаница на раненном сердце, которое жаждало освобождения от сугубо человеческих тягот. — Ты совсем не думаешь о моих чувствах! Никто из вас не думает, поганые демоны! Аи, скажи мне, ты тоже одна из них? Он спросил это с отмирающей надеждой на отрицательный ответ. Потому что в Его взгляде крылась чистая, самая искренняя ненависть к порождениям ада. В том апокалипсисе, в котором мы все плавились без покрова Луны и Солнца, Его ненависть стала бы первым непорочным ростком подснежника, что прорывается сквозь фирн и печаль символом веры. — Н-нет… — сдавленно прошептала я, словно сомневаясь в собственной природе. — Ты ведь знаешь, что я человек. — Тогда почему у тебя нет чувств? — прозвучало сокрушённо, упало монолитом с губ, раздалось удушливым эхом в груди. На этот вопрос я тоже не могла ответить. Потому что чувства томились внутри меня, но их почему-то никто не видел и не слышал. Однако они надрывно кричали о своём существовании. Они царапались погребённым мертвецом, чья месть рвалась наружу. Они устало балансировали на лонже, желая пройти путь до конца, чтобы показаться Алоису и попасть в Его утешающие объятия. Но Его глаза обратились в артемальное стекло, за которым была видна лишь голубая безликость. И фьюзинг моего счастья, выплавленный в форме сердца, безжалостно распался на части. Цветные осколки ржавели так же, как чахли обрезанные цветы. Вместо прозрачности — чернота; вместо дисперсии — мрак; вместо озорного звона — обморочная тишина. — Я не писала это письмо… — только и смогли обронить мои уста похоронным маршем. — Но ты кричала имя Сиэля! — экспрессивно взмахнул руками Алоис. Затем Его эмоции затлели и Он уже начал инертной перечислять мои недостатки, точно бесстрастный хозяин, а не возлюбленный. — И вцеплялась в него. Ты оставила на нём свои следы. А потом ушла к нему и больше не возвращалась. Ты сбегала от меня, но не пыталась сбежать от него. Ты спокойно ходила с ним на рынок и общалась так, будто меня не было в твоей жизни, — завершив свою тираду, Он закусил нижнюю губу, из которой пролилась кровь. Теперь мы были идентичны друг другу. Но мой голос дробился о скорбь, а Его звенел северным холодом. — Мне всё ясно. Одно мановение руки Алоиса принудило Клода освободить меня. Обессиленно рухнув на колени, я начала лихорадочно потирать поалевшее горло. Вопреки боли, я смотрела в след уходящему возлюбленному, ощущая сокрушительный дистресс от Его безразличия. Эта любовь делала меня безумной, слепой, исступлённой; она покрывала физические недомогания, разрушая моральными; она ставила меня на стухары, чтобы я заново разбилась о её начало. Любовь подобна алой розе — она питается лишь кровью павших, чтобы укутаться в бархатный яхонт. Любовь прячет шипы, когда есть взаимность, и выпускает их вновь, когда её разочаровывают отвержением. Эгоистичная и строптивая, она властно сломает того, кто отказался от её жестоких чар. — Джим! — закричала я, ринувшись за ним сквозь ватность в ногах. Потому что любовь делала безумной и слепой. Потому что она самолюбиво хотела, чтобы за неё боролись, а не меняли на невразрачное равнодушие. Она любила красоту, а мир без неё казался чахлым бутоном без потенциала обратиться в полноценный цветок. — Не называй меня так! — рявкнул Он, обернувшись ко мне. Его руки грубо оттолкнули мои, которые тянулись к исцеляющим объятиям. — Я ненавижу тебя. И даже когда всё катится в афедрон, а в груди образовывается заструга, я всё равно болезненно тянусь к Нему сквозь терн, что питается моей кровью. Травмированная и уставшая, я упрямо прижимаюсь к Его телу. Обхватываю ладонями чужое лицо и настойчиво поворачиваю к своему, горячо шепча на будто бы предсмертном выдохе: — А я люблю. И целую, как в последний раз, отрекаясь от гордости и страха. Потому что любовь не знает их. Потому что она соткана из отчаяния, дышит последним днём и восстанавливает силы за счёт слома личности под её феромонами. На сердце распускается птицемлечник, сулящий мне перерождение, как Христосу. И я целую с ещё большим пылом, поглощая наши обоюдные слёзы. Впервые я ломаю Его, а не Он меня. От этого во мне зашкаливает адреналин, бьющий благовестом в голове, а в груди — тулумбусом. Я жадно поглощаю Его сопротивления, как вампир, и ощущаю себя, будучи нежитью, живее всех живых. Алоис сдаётся с сокрушённым стоном, ответно впиваясь в меня. Чувствую себя крепким скифосом, с которого утолял жажду Геракл. Свечусь акрилайтом, когда Его руки властно сжимают мой стан. Едва сдерживаю сумасшедший смех, но всё равно до нелепости широко улыбаюсь сквозь поцелуй, торопливо накрывая Его уста новым, чтобы не потерять связующую нить. И всё вокруг становилось разноцветным, как майолика, как июльская декада, как рождественский фейерверк. В слиянии с Ним я видела своё исцеление, своё перерождение, свой фатум, который оборвётся, когда мы разделимся. Это как если бы мы были слоном и черепахой, которые удерживали личную планету, и исчезновение одного из нас разрушило бы тот мир. — Аи, ты сводишь меня с ума, чёрт возьми! — уперевшись в мои плечи, чтобы разорвать слияние, закричал Алоис. — В одиночку страшно, но у Тебя есть я, — бредила моя персона, ломающая Его протесты. Я не понимала, откуда у меня взялось столько смелости, дерзости и силы. — Давай сойдём с ума вместе. — Ты проклятая ведьма! — ненавидяще бросил Он мне в затуманенное лицо, сжимая моё горло. — Я желаю тебе смерти, Аи. Он злобно шипит, но сам властно притягивает меня к себе. Его ладонь приземляется на затылок и доминантно давит на него, углубляя поцелуй. Дышать нечем. Это похоже на ратоборство, в котором каждый пытается совершить геноцид. Мы одновременно отрываемся друг от друга, когда лавы меж нами становится слишком много. Когда огонь, отдав нам первенство, ушёл с поражением в холодную сень. Я смотрю на Него с вожделением, но вижу в Его глазах горечь поражения — разум выиграл в этой сече. Никогда бы не подумал, что победа рационализма, к которому я когда-то безуспешно стремилась, осядет на корне языка бездушным аматоксином. — Аи, я болен тобой, — обречённо признался Он. — Но ведь от болезни нужно лечиться. — Некоторые болезни неизлечимы, — прошептала я, как в бреду. — Иногда лучше просто поддерживать их. — Это смертельная болезнь, — очередной камень с губ, который ударил меня в голову. Мы поменялись местами. И теперь я стала тем брошенным ребёнком, который был готов настойчиво обвитл ноги Алоиса и не отпускать Его. — Мы постоянно причиняем друг другу боль. Иногда её так много, что мне кажется, будто я… снова в деревне, где меня избивают взрослые. «Нет… Нет, нет, нет, нет, нет!», — надрывно кричало моё сознание, захлёбывающееся в отчаянии. Потому что эта фраза звучала финальным приговором. Потому что стыд за то, что я вынуждаю Его возвращаться в прошлое, из которого же я обещала вытащить Его, заживо абсорбировал мои внутренности. — И самое ужасное, что я даже не могу убить тебя. Почему-то последние слова не вызвали у меня естественный страх. Любовь поразила мозг агирией, оставив во мне лишь инстинкты, и все они до единого вели к расположению Алоиса. — Ты не достанешься Сиэлю Фантомхайву, потому что он будет мёртв, — начал серьёзно Он. — А ты… будешь свободна. Ты ведь ради этого заставила прогнить свой язык ложью. Лазурит Его глаз потемнел до сафира. Я пристыженно опустила голову, словно добровольно принимая лезвие гильтионы. Надежда и светлые эмоции были депортированы из меня. Где-то на дне души, которая запрела от порочных мыслей, моя обезумевшая сторона восхитилась Его эгоизмом. Он всё ещё любит меня и никому не отдаст. Так почему тогда я не должна принадлежать самому Ему? Как глупо и несправедливо. — Джим, дай мне второй шанс, я исправлюсь… — эти слова упали вместе с моими слезами, которые звонко ударились о землю. — Хватит с меня твоих предательств! — закричал Алоис; Его голос был раздроблен болью. — Я запутался в твоей коварной лжи. И за желанием умереть с тобой я забыл о том, что должен жить ради Луки. Ты поганая ведьма. Приворожила меня и уничтожила. Нас обоих. Мы должны разделиться, чтобы выжить. Мне всегда казалось, что если между людьми существует настоящая любовь, они должны бороться за неё до конца. Даже если она низвергает в пучину хаоса. Я была готова стать Каламосом, чтобы утонуть в Меандре вслед за Карпосом и переродиться в скорбящий тростник. Но меня заставили жить без него. Настигнувшая параплегия вынудила меня упасть на колени. Я поняла, что на самом деле свободы не существует. Потому что, когда хочется умереть, ты не можешь сделать это из-за того, что тебя останавливает чужое горе; близкие люди удерживают цепями, заставляя подчиниться своему эгоизму. А настоящая любовь, видимо, для каждого своя; одни рвут за неё жалкую плоть, а другие легко отказываются, чтобы якобы спасти всех в этом треугольнике. С одной стороны, я понимала, что Он прав. Будучи ребёнком во время капризов, я отказывалась принимать сермяжную правду, она казалась враждебной. Но, как только глаза раскрылись, гнев был растоплен, точно масло. И эта жидкость медленно стекала по сознанию, постепенно парализуя пониманием каждый участок и каждую пору. Настоящая любовь существует, но она, скорее всего, принадлежит лишь самому тебе; ты отказываешься от всех благ и раздоров потому, что ценишь себя куда больше этих мимолётных интриг. Ограждаясь от романтизированной войны, ты доказываешь, что по-настоящему можно любить только свою личность, которую не должен уничтожить посторонний эгоист. Или изощрённый садист. «Ты видишь смысл в любви. Ты считаешь, что она сумеет рассеять тьму. Сейчас, когда Алоис исчез, тебе не на кого переложить чувства и ответственность за свою судьбу, верно? Тогда начни любить себя», — советовал мне разум, который запаниковал, когда я ступила на грань моральных линчей и скафизма. Потому что мне действительно не хотелось жить. Мне хотелось эгоистично любить, уничтожая этим сразу обоих. Ведь любовь — высшая степень эгоцентризма, которая особо нежно потешает эго. — Ты прав, Джим, — склонив голову, лживо прошептала я, чтобы внушить самой себе правильность принятого решения. Может быть, завтра я увижу в нём множество плюсов. Но сейчас я сгораю до тла. И пытаюсь отчаянно восстановить обгорелую кожу оправданиями. — Мы держались друг за друга лишь потому, что удовлетворяли свои прихоти: я мазохистские, а ты — садистские. Может быть, любви и не было вовсе…? — Говори за себя! — взбешёно крикнул Он. — Я любил тебя! Любил до самосожжения, пока ты не предала меня… Теперь я не вижу смысла гореть без взаимности, — печально опустив голову, сказал Он, прежде чем развернуться и уйти в сопровождении чёрного дворецкого. Так я попала в тёмное царство Гекаты, которой покровительствовала одинокая Луна. Сначала меня настигла иррадиация, из-за которой я не успела осознать, насколько велика моя боль. Затем я впала в длительные рыдания, которые шлейфом следовали за Алоисом. И Он тоже омывал свой путь. Но горючими ли слезами или ручьём облегчения — я не знала. Уже не знала. Потому что до сего момента во мне жило твёрдое мировоззрение, касаемое любви. И когда то, что я строила с сознательного периода, резко разрушили, я полностью потеряла себя и течение этого мира, который отказывался внимать мне. Целая Вселенная сказала, что моё мнение — наивная иллюзия. Как жить дальше, когда всё вокруг против тебя, и живое, и неживое? — Теперь ты понимаешь, что я был прав? До меня донёсся голос Сиэля. Он сквозил иронией и очередной беззлобной насмешкой. Тон преподавателя, чей материал я никогда не учила, а он пригодился мне в профессии. Похоже, всё это время он подслушивал наш разговор, выжидая подходящий момент для выхода на сцену. Словно жнец, внимающий приторно-горькому смраду обречения, он приходил тогда, когда на поле начиналась война, обещающая колоссальный урожай мертвецов. Мне было не до его нравоучений. Я всецело была поглощена несправедливостью этого мира. Его отвратительной кривизной, которая меняла восприятие, вынуждая снимать очки с помпадуровой пеленой. Как бы глупо это ни звучало, но я бы предпочла жить в эскапистном мирке, что был сколочен из гипюра и разноцветного стекляруса. Так было проще. Так было безопаснее. Но ведь я понимала, что искусственный мир особенно хрупок в строении. Кружева красивы, но они легко распадаются, если потянуть за торчащую нить. — Если любовь причиняет так много боли, то я не хочу любить… — навзрыд простонала я. — Любое чувство рано или поздно приведёт к боли, — скептично пролепетал Сиэль; ему было не понять, поэтому он оставался равнодушным в своём рационализме к моему детскому лепету. — Лишь неподготовленные люди, подверженные инфантилизму, страдают от этого сильнее всего. Пора повзрослеть. Только я не понимала, как это сделать. В последнее время я ощущала себя зрелой, когда заботилась об Алоисе, и мне нравилось ощущать себя необходимой. Я любила своих родителей, но часто задавалась вопросом, любили ли они меня. Даже в семейном институте иногда отсутствовала взаимность. Моя семья больше походила на коммерческий план, которая выпала из фиктива, когда я созрела для брака. Если бы у нас были средства, матери бы больше не пришлось терпеть адюльтеры отца. Она, как и я, желала свободы. Но пыталась получить её за мой счёт. Из-за её ли цели для меня стало естественно быть для кого-то расходным материалом? Потеря Алоиса была равна потере смысла жизни. И мне пришлось задуматься о том, что, возможно, чувств действительно не было. Я просто пыталась обрести через Него стимул жить среди лжи, не запутываясь в её смертельной паутине. Человек эгоистичен и, как бы ему ни было паршиво, он всё равно пытается выжить, пока у него есть надежда на завтрашний день. Поэтому он отчаянно цепляется за каждый способ заполнить душевную пустоту, чтобы мысли о самоубийстве не стали его константой. Быть призраком среди живых скучно. Привызываясь к другим, мы, возможно, всего лишь пытаемся незаметно выкрасть у них частичку живости, какой нет в наших почивших душах. Мне было больно думать о том, что наша природа столь имморальна. Но я, кажется, пыталась всеми способами избавиться от чувств к Алоису. — Я больше не могу… — обессиленно шептала я. — Прошу, отпустите меня. Сиэль сочувствующе вздохнул. Он присел возле меня, смотря взглядом осуждающего взрослого. Но мне уже не было стыдно перед ним за свою слабость. Ведь только незрелые люди поддаются эмоциям. Я, как сущий ребёнок, не нарушила закон жизни. В какой-то момент его рука, кажется, утешающе потянулась к моему плечу. — Тебе нужно успокоиться… — Отпустите меня! — перебив его, истерично закричала я, грубо оттолкнув его руку. — Иначе я что-нибудь с собой сделаю! Вам нужно от меня что-то, но Вы не получите это, если я умру. С этими словами, поддавшись отчаянию, я впилась ногтями в свою кисть. Одно резкое движение породило на чистой коже яркие полосы, из которых хлынул рубин крови. Конечность онемела от жгущей боли. Навряд ли, испещрив себя царапинами, я сильно наврежу себе. Идиозная попытка запугать того, у кого половина Лондона лежит перед ногами, стоит прирученному демону щёлкнуть когтистой лапой. Но, похоже, я хотела таким образом облегчить беремя на сердце, у которого разошлись по швам шрамы. Да, мне стало легче. И страшно от того, что моё безумие дошло до селфхарма. Сиэль брезгливо поморщился от моего потрёпанного вида. — Господин, из Вас выходит ужасный джентльмен, раз Вы заставляете леди причинять себе боль, — за его спиной внезапно появился ядовито усмехающийся Себастьян. Чёрный, как перо зловещего ворона, аморального расхитителя кладбищ, он выделялся лишь алыми глазами, в которых плясало бездушное пламя. — А ты что за дворецкий, если оставил своего хозяина на долгое время? — ответно огрызнулся Сиэль. — Вроде бы имя, принадлежащее псу, должно было породить в тебе преданность. — У меня были срочные дела, — воздержавшись от жажды вступить в спор, многозначительно улыбнулся дворецкий. Зрительный контакт между ними, по всей видимости, установил и немой диалог, в котором они пришли к единому пониманию. После этого Сиэль вновь повернулся ко мне. Встретившись с сапфиром глаз, я вздрогнула, рефлекторно надавив ногтями на чистый участок дермы. — Хорошо, будь свободна, — неожиданно спокойно заявил он. — Я больше не буду преследовать тебя своими целями, живи спокойно. — Вы… сёрьёзно…? — неверяще переспросила я. — У меня не настолько чёрствая оболочка, — подумав, сообщил Сиэль, подав плечами. — Полагаю, сейчас твоей отрадой будет только воля. В это с трудом верится. Я не знаю, как реагировать на то, чего я так долго добивалась и что стало для меня со временем недостижимой химерой и красивым мифом. Глаза разбегаются в разные стороны, руки возбуждённо трясутся, кровь бьётся фонтаном в мозге. — Вернёшься домой? — спросил Сиэль, оторвав меня от спутанных мыслей. — Нет, — автоматически ответила я. — Обратной дороги нет… Я найду другое место. Но Вас меньше всего должно волновать то, что случится со мной после нашего разговора. С этими словами, взволнованно сжимая кулаки, я поспешила двинуться вперёд. Я боялась слишком быстро расстаться с фантасмагорией, поэтому наслаждалась каждой секундой шага в неизвестность. Силуэты графа и дворецкого размывались за малахитом поляны. Оставшись наедине с собой, я начала громко смеяться. Мне казалось, что этот безудержный хохот обозначал подлинное счастье. Но затем, когда моя голова просветлела, я поняла, что это безрадостный жест, которым я пыталась заглушить грохот липкого ужаса. Я осознала, что мне некуда идти и некого просить о помощи. И когда я вернулась обратно от безысходности, со мной разговаривал лишь ветер, который унёс отсюда следы Сиэля и Себастьяна. Я не умею быть свободной. Мне слишком страшно. Я птица, что сломала оперение, и отныне прутья клетки были моим родным домом. Я бабочка со стёртыми крыльями, которой нравилось прятаться под стеклом, наблюдая сверху за любопытным взором голубых глаз.