о о о о о о
По сравнению с Москвой, Пражский аэропорт Рузине встретил советского актёра пустотой залов и немногочисленностью путешественников. Впрочем, кого-то искать ему совсем не пришлось. Не успел он выйти из закрытой зоны, как ему навстречу бросился Иржи Черни, с которым он познакомился ещё в 1968, когда ставил «Ревизора» в театре «Чиногерны клуб». Виделся он с ним и совсем недавно, в 1974, когда он был специально направлен высшим партийным руководством в рамках культурного обмена для улучшения обстановки между двумя странами. Пытаясь отговориться от той поездки, так как с чехословацкой стороны она была организована новыми партийными властями, которых он ненавидел, он выдвинул, как он надеялся, невыполнимые условия, что будет играть только в том случае, если будут задействованы те же актёры, что и в 1968; к тому времени чешский актёр, игравший городничего, жил в Австрии и работал в одном из Венских театров. Но, видимо, приезд Табакова очень был нужен новому партийному руководству Чехословакии, и они как-то сумели выполнить все его требования. И вот опять, меньше чем через год, он в Праге. Зачем? Увидев выходившего из дверей Табакова, Иржи сразу кинулся к нему навстречу, радостно обнимая. — Мы все очень рады твоему приезду, Олег! Давай свой чемодан. — Да ладно, он совсем не тяжёлый. Рад тебя видеть. Как дела? — Дела нормально, но… видишь ли… прям как назло, вчера вечером в театре прорвало трубу, обещали всё отремонтировать через несколько дней. Мы нашли другое временное помещение, но оно станет доступно только с завтра, поэтому сегодня у тебя получается свободный день. Ты ведь давно хотел, чтобы я тебя поводил по интересным Пражским местам, так что сегодня я в твоём полном распоряжении. Сейчас я отвезу тебя в гостиницу, она в самом центре, всего в нескольких шагах от твоего любимого Карлова моста. — Отличная идея, — одобрил Табаков. — Только давай я внесу небольшое изменение в эту программу. Знаешь, я, пожалуй, воспользуюсь возможностью выспаться, у меня последние несколько недель были просто сумасшедшими. Ты сейчас добрось меня до гостиницы и оставь свой телефон. Я как отосплюсь, так сразу позвоню. Лады? — Конечно, конечно, как скажешь.о о о о о о
«Может мне удастся нормально выспаться впервые за… я даже вспомню, за какое время. Только бы сразу заснуть и ни о чём не думать, а главное, проснуться в том же месте, где я сейчас засну. И не полениться задёрнуть шторы, чтобы не проснуться от яркого солнца, если здесь такое бывает», думал Табаков, подходя к окну. За стеклом никаких признаков пробуждающегося светила не намечалось. Серые, безликие тучи лениво ползли над городом, река Влтава мерно текла своим путём, и ранние туристы начинали оживлять узкие улочки. «К чёрту сон! — неожиданно решил Табаков. — Выспаться я всегда успею, надо прогуляться по Праге, пока народу ещё немного. Кто знает, когда я опять здесь окажусь?» Приняв такое решение, артист быстро собрался, оделся, и, выйдя на улицу, направился к Карлову мосту. Он шёл медленно вдоль левого парапета, жадно втягивая ноздрями бодрящий утренний воздух, замечая каждую выбоину в брусчатке моста, каждый неровный камешек в облицовке бордюра, каждый взмах крыла птиц, снующих между фонарями и статуями. Он остановился у первой скульптуры, разглядывая её внимательно. На пьедестале возвышался мужчина в средневековых одеждах. В левой руке он держал стопку книг, а правая рука, выставленная в сторону, не то призывала ему внимать, не то защищала женщину и старика, расположившихся у его ног. — Это Иво Бретонский из Кермантена, он изучал юриспруденцию и право сначала в Парижском университете, а потом в Орлеанском. Исполнял обязанности церковного судьи и очень часто выступал в защиту простых людей, — услышав русскую речь, Табаков оглянулся, чтобы увериться, что это объяснение действительно предназначалось для него. — Спасибо, — он поблагодарил неожиданного гида, улыбаясь. — Я совсем не рассчитывал на любезность экскурсовода в столь ранний час, да ещё и на родном языке. Вы говорите без акцента, вернее, даже, с московским акцентом, вы тоже турист из Союза? — Поддерживая разговор, Олег Павлович незаметно разглядывал незнакомца. На вид ему было около 60-ти лет, может, чуть больше, серо-голубые пытливые глаза на узком лице смотрели на него с интересом и ожиданием ответной реакции. Сквозь завоевавшую главное место на голове седину пробивались остатки когда-то доминирующих чёрных волос. Тонкий нос, слегка оттопыренные, но небольшие уши и улыбка, скользящая по опущенным уголкам пухлых губ. Табакова пробила дрожь, и он от шока сделал шаг назад, упираясь спиной в постамент статуи. — Боже мой! Вальтер?! Этого не может быть! — Почему? — Боже мой, Вальтер, — повторил шокированный мужчина и рванулся вперёд, оказываясь в объятиях немца. — Надо же, всё-таки узнал, — Шелленберг прошептал с облегчением. — Через столько-то лет. — Что значит, через столько-то лет? Я не понимаю, Вальтер, ведь мы расстались всего несколько часов назад. Почему ты выглядишь, как шестидесятилетний старик? — спросил советский актёр, даже не пытаясь высвободиться из крепких объятий. — Точнее будет — шестидесятипятилетний. Может быть, для тебя это было всего несколько часов назад, — бывший шеф политической разведки рейха вздохнул и чуть отстранил Табакова, — но мне пришлось ждать этой встречи 30 лет. Я уже и не рассчитывал, что это произойдёт. — Тридцать лет? — в ужасе переспросил всё ещё не пришедший в себя Олег Павлович. — Да. Не знаю, куда тебя вернул Аполлон, но я оказался обратно в Берлине, в своём кабинете в конце апреля 1945. Прямо перед поездкой к Мазуру. Так что мне тоже пришлось совершить это путешествие. — Но как такое может быть? — продолжал недоумевать Табаков. — Если твой отец осчастливит тебя когда-нибудь своим присутствием, ты можешь его спросить. За эти 30 лет я видел его всего один раз и, как всегда, он был весьма немногословен. Что, в общем-то, странно для бога поэзии. — Мне нужно какое-то время, чтобы всё это осознать. Я ещё не успел оправиться от пребывания в царстве Аида. А как ты меня нашёл? Ты знал, что встретишь меня здесь и сейчас? — Нет, не знал. Хотя не думаю, что это совпадение. А как ты оказался в Праге? Кстати, у тебя есть свободное время? Давай пройдёмся. — Есть ли у меня свободное время? Ты шутишь? Да я бы отменил всё, что угодно. Я всего-то здесь, в этом времени, наверно, около 5 часов. А здесь по приглашению Пражского театра. И очень кстати все сегодняшние встречи отменены, так что у нас с тобой есть целый день и, надеюсь, даже больше. Мне только позвонить надо, чтобы меня никто не искал и не беспокоил. Поможешь? — Не проблема. Есть хочешь? — Пока что нет, как ни странно. Ну, слушай, — и Табаков стал рассказывать, что произошло с ним с того времени, как он оказался обратно в Москве. — Что ж, всё вполне логично, — согласился Шелленберг, когда его напарник закончил своё повествование. — Да не смотри ты на меня так. — Я, я всё ещё не могу привыкнуть. А что ты вообще делаешь в Праге? Ты здесь сейчас живёшь? — Нет, просто приехал провести время в знакомых мне прежде местах. Я последние несколько лет стал делать себе такой подарок на день рождения. О, слушай. Здесь как раз за углом очень неплохой ресторанчик. Давай зайдём? — Да, конечно. А как ты теперь зовёшься? Не под своим же именем ты живёшь? — Нет, не под своим. Вальтер Шелленберг умер 31 марта 1952 года, как, наверно, и произошло в первом раунде истории. Официально ничего не изменилось в двадцатом веке нашей эры, чего не скажешь о четвёртом веке до нашей эры. — Что ты имеешь в виду? — Ах, ну да, у тебя ещё, скорее всего, не было времени перечитывать книги по истории. Аполлон оставил всё как есть в жизни Александра, только Гефестион не умер в Экбатане. Я думаю, твой отец всё никак не может смириться с первоначальной версией событий. У него не получилось со своими божественными родственниками, так он стал играться с судьбами своих племянников-полукровок; почему сыну Афродиты, а не сыну Зевса был дарован второй шанс, я не имею понятия. А уж почему мне, сыну его любимого брата, который его так предал, он продлил жизнь, хоть и неофициально, я и представить себе не могу. Впрочем, Мазею, сыну Артемиды, тоже повезло. Джаред мне рассказывал, что он умер через несколько лет после сдачи Вавилона Александру, а в теперешней истории он пережил Александра и очень помог Гефестиону. — Так что произошло после смерти македонского царя? — Я тебе расскажу вкратце, ты потом сможешь почитать на досуге. В отличие от Александра, Гефестион позаботился, чтобы потомки узнали о том времени гораздо больше. Бедный Эвмен и другие пахали не покладая рук, записывая все детали происходящего, и хотя о нашем пребывании в сохранившихся источниках нет ни слова, мне кажется, некоторые записи могут быть прочитаны, как послания для нас; впрочем, для посторонних — это вполне обычные фразы. — Ладно, начни рассказывать о событиях, которые произошли после смерти Александра. Кстати, ты ведь тоже никуда не торопишься? — Нет, конечно, — улыбнулся Шелленберг, рассматривая принесённое меню. — Вкратце, у Гефестиона не было времени, чтобы оплакивать смерть своего возлюбленного. И хотя он был официальным наследником, далеко не все были в восторге от его возвышения. Я тебе не говорил, но в Вавилоне и позднее в Экбатане мне удалось уломать Джареда поведать мне во всех подробностях о времени Александра и тех событиях, которые произошли после его смерти. Так что мне есть, с чем сравнивать. Вторая жена Александра, Статира, дочь персидского царя Дария III, была беременна, когда Александр умер. Из наиболее значимых македонских военачальников на стороне Гефестиона был Пердикка, который сам имел большое влияние, а также Леоннат, Лисимах и Селевк. А ещё на их стороне был Мазей, который, не забывай, был губернатором Вавилона, и практически вся персидская знать. Птолемей в первые дни не говорил ни да, ни нет, а потом сбежал со своими единомышленниками и сторонниками, но был вскоре пойман и погиб, оказывая сопротивление. Олимпия заняла сторону Гефестиона, особенно после того, как он попросил руки Клеопатры, вдовствующей единокровной сестры Александра. Следуя и македонской, и персидской традиции многожёнства, он также взял в жёны одну из дочерей Антипатра и таким образом заполучил македонского наместника в союзники. К тому же, у него уже была персидская жена, Дрипетида, младшая дочь Дария III. Зная, что Кратер его никогда не признает в качестве верховного правителя, он предложил ему отправиться на завоевание Италии, но тот, естественно, отказался, поднял мятеж, но против него выступила слишком большая коалиция и он проиграл, потеряв жизнь в сражении, которое стало для него последним. Одноглазый Антигон долго оставался в стороне, и Гефестион его не трогал. А потом для Антигона даже и не осталось кого бы взять в союзники, и он от нечего делать присягнул на верность новому царю. Афиняне вспомнили, что когда-то даровали отцу Гефестиона почётное гражданство и, подчиняясь редкому озарению благоразумия, предложили то же Гефестиону. Не знаю даже, были ли ещё в истории человечество цари, которые могли похвастаться почётным гражданством других стран. Это очень короткая версия, но, когда ты будешь читать книги, то узнаешь, что не зря Джаред предупреждал нас в своё время не пренебрегать Гефестионом только потому, что он был любовником Александра. Он расправлялся со своими недоброжелателями быстро, эффективно и беспощадно, и редко бывал милосердным после победы, хотя почти всегда начинал диалог с переговоров, а не с военной конфронтации. А уж его шпионам во всех уголках тогдашней Ойкумены могли бы позавидовать все разведки мира вместе взятые. У Статиры от Александра родилась дочь, которая в своё время стала женой Александра, старшего сына Гефестиона и Клеопатры. Другая жена Александра, Роксана, так и осталась без детей и её след теряется где-то в царском гареме. Ты помнишь предсказание Дельфийского оракула для Гефестиона? — Конечно, «нет твоего участья, ты умрёшь либо в горе, либо в боли», — процитировал по памяти Табаков. — Правильно. Я много размышлял над всеми нашими предсказаниями и их возможными интерпретациями. Я думаю, слова «нет твоего участья» значили, что судьба Гефестиона не зависела от каких-то его действий. «Ты умрёшь либо в горе» — это то, что произошло, он всю свою оставшуюся жизнь оплакивал Александра, которого пережил на много лет, «либо в боли» — означал другой исход, тот, что если бы ничего не изменилось, то Гефестион умер бы в Экбатане, как это случилось в первом варианте истории, о котором мне поведал Джаред. Тогда Гефестион умер не то от яда, не то от тифа или какой-то другой заразы, которую он, скорее всего, подцепил в Индии. Это была мучительная смерть. — Как долго прожил Гефестион? — 82 года. После него трон перешёл его старшему сыну Александру, которому, как и его отцу, удалось сохранить империю Александра Македонского почти полностью. Этой империей правило ещё несколько поколений, более или менее удачно, иногда они теряли некоторые территории, иногда приобретали новые. Но потом всё-таки случился Рим, правда, несколько позже, чем в нашей с тобой реальности, и всё пошло по известной дорожке. К 20-му веку нашей эры никакой разницы между первым вариантом с войной диадохов, империями Птолемея, Селевка и прочих и теперешним вариантом империи Гефестиона не осталось. — Жаль, я не могу рассказать об этом одному моему знакомому писателю. — А почему ты хочешь ему об этом рассказать? — Первый фильм, где я снялся, назывался «Саша вступает в жизнь», хотя у него есть и другое название «Тугой узел». Это было в далёком 1957 году, но фильм по разным причинам так и не вышел в прокат. Сценарий был создан по одноимённой повести писателя Владимира Тендрякова. Я с ним познакомился во время съёмок, и мы подружились. Он очень давно задумал и до сих пор пишет роман, который он хочет назвать «Покушение на миражи». В нём герои создают модель для вычислительной машины, в которой программируют смерть Иисуса Христа ещё до того, как он стал известен, для того, чтобы посмотреть, как в таком случае изменится история и изменится ли она вообще. Напоминает нашу ситуацию. — И чем же заканчивается роман? — с интересом спросил Шелленберг. — Роман ещё не завершён и мне кажется, что Владимир Фёдорович играется с несколькими вариантами. Мне интересно, на какой же версии он в конце концов остановится. Надеюсь прочитать через несколько лет и узнать. Ну, а теперь рассказывай о себе. — Это будет долгое повествование, надеюсь, тебе не надоест. Если нас отсюда выгонят, мы можем перебраться ко мне в номер или к тебе. — Плакала моя пешеходная прогулка по Праге, придётся приезжать ещё раз. Впрочем, одним сегодняшним днём тебе от меня не отделаться, — пообещал Табаков. — А я и не собираюсь. Ну, слушай. Как я уже сказал, после холмов Экбатаны я оказался в моём кабинете. В первый момент мне даже подумалось, что Аполлон решил начать всё с начала, и я ожидал увидеть всех вас с минуты на минуту. Но этого не произошло. Мои размышления прервал телефон. Это был не Фегеляйн, как в нашем варианте, а Керстен. Он сообщил, что он с Мазуром благополучно добрались до его дома и теперь ждут меня и рейхсфюрера, как и было согласовано заранее. Я пообещал скоро приехать. Не успел я положить трубку, как позвонил Бернадот. Так что в тот день мне пришлось разрываться между двумя встречами, так как тебя поблизости не было. Во избежание вопросов, откуда я знаю о том, как разворачивались события в знакомой нам действительности, хочу заранее сказать, что я не только смог разговорить Джареда, но также и мою жену, и немного Оливера Стоуна. Я об этом пожалел много раз; люди всегда старались узнать будущее, но подобное знание — это проклятие, а вовсе не преимущество. Кстати, последние несколько лет я интересовался Стоуном. Ему должно быть сейчас около 30 лет, но его имя пока что не известно. Что касается Джареда и Колина, они, наверное, ещё даже и в школу не ходят. Впрочем, ни Оливер, ни Ирэн, слава богу, не знали многих подробностей. Конец апреля — начало мая стали для меня настоящим сумасшествием. Я почти не спал, не ел, старался разрешить миллион проблем, при этом прекрасно зная, что все мои усилия совершенно бесполезны. Особенно было странно общаться с Гиммлером, который, естественно, ничего не помнил. — А Мюллер? Ты его видел по возвращении? — Всего один раз. Как обычно, его хамство и презрение переваливали через край. Ты знаешь, на самом деле его поведение в Вавилоне и Экбатане было гораздо цивилизованней, чем обычно. Не знаю, обстановка на него так подействовала или что; мне даже иногда казалось, что Аполлон подменил нашего шефа гестапо. — Мне он не показался особенно приятным. — Вот видишь, а теперь представь, каким же он был в действительности. Это не ваш милый образ, созданный Броневым. Ты, наверное, знаешь, что и Мюллер, и Борман исчезли из Берлина, когда ваши войска взяли город, и их так и не удалось найти. Мне тоже неведомо, что случилось с ними на самом деле, их концы канули в воду; может быть, им удалось выбраться из Германии и они прожили всю оставшуюся жизнь неизвестно где, а, может быть, они погибли тогда и там. Хотя, — усмехнулся Шелленберг, — в своих мемуарах, я, как и обещал, во многом руководствовался принципами Александра Дюма и сделал его Вашим шпионом, который после войны обосновался в Москве. — Ты серьёзно? — удивился Табаков, — а зачем? — Ну, во-первых, мне просто захотелось подлить воды на мельницу слухов. А во-вторых, если он ещё был жив, то наверняка прочитал бы мои мемуары; я часто представлял его негодующее лицо и проклятия, которые он посылал в мой адрес, читая всё то, что я о нём написал. Я не мог не позволить себе этой маленькой радости. Видели же его и Аргентине, и в Штатах, так почему бы и не в Москве? Мне также вспомнились слова Дельфийского оракула для Мюллера «Ты побьёшь рекорд Элвиса Пресли». Тогда в Вавилоне я о нём, естественно, ничего не знал, но я интересовался его карьерой в последние годы. Я не совсем понимаю, о каком рекорде говорила Пифия, насколько мне известно, певческими способностями наш начальник гестапо не отличался. — А что ты думаешь по поводу пророчества для Гиммлера, «все дороги ведут в Рим»? — Если честно, я не уверен, хотя и много думал над этим. Не забывай, что люди чаще всего интерпретировали все эти пророчества неправильно. Да и боги тоже, как мы теперь знаем. У меня была только одна мысль. Что, собственно, значит, что все дороги ведут в Рим? Это значит, что независимо от того, какой путь ты выберешь, результат будет одинаков. Может быть, Пифия предрекла, что никакое поведение или поступки Гиммлера не смогут изменить того, что должно с ним произойти. А может и что-то другое, я не знаю, — пожал плечами Шелленберг. — Ты хочешь сказать, что ему на роду было написано родиться монстром? — Ну почему на роду было написано? В жизни человека столько разных обстоятельств, которые влияют на его будущее. Если бы так, если бы этак… Как мы знаем, попытки Аполлона изменить уже случившееся не привели к тем результатам, на которые он надеялся. А к тому времени, когда мы все оказались в Вавилоне, для рейхсфюрера уже не оставалось никаких вариантов. Если только не исчезнуть под другим именем, что он и попытался сделать, но я не думаю, что это было возможно. — Наверно, ты прав насчёт Гиммлера. Что же касается Аполлона, так мы не знаем, на что он надеялся. — Ну уж точно не на предательство своей сестры-близнеца и любимого брата, — напомнил Шелленберг. — Да, тут ты прав. Но мы отвлеклись. Что же было дальше? — А дальше… Ну, что-то ты должен знать. Гитлер принял яд, назначив гросс-адмирала Дёница своим преемником. Мне удалось уговорить Дёница отправить меня в Швецию, чтобы организовать вывод наших войск из Норвегии и интернирование их в Швеции. Война была проиграна, к чему тратить человеческие жизни? Эти люди нужны были для того, чтобы восстанавливать Германию, а не удобрять своей кровью почву чужих стран. И не надо меня спрашивать, где я был раньше с подобными идеями. Последний раз я виделся с Гиммлером 5-го мая. О его последующей поимке и самоубийстве я узнал уже из газет. Из моей миссии ничего не вышло, было слишком поздно. Правительства Швеции, Дании и Норвегии заняли выжидательную позицию и судьба наших войск в этих странах больше не рассматривалась отдельно, а была увязана со всеобщей капитуляцией, которая и была подписана сначала Йодлем 8 мая в Реймсе, а потом Кейтелем 9 мая под Берлином. Меня же пригласил на свою виллу Бернадот. В какой-то мере моё пребывание в Вавилоне, потом Берлине, Москве и Экбатане, даже в Подземном Царстве у Аида было отдыхом между двумя совершенно сумасшедшими периодами. Приехав к Бернадоту, я испытал полнейший упадок сил и тупо отсыпался несколько дней. Потом просто гулял по окрестностям, дышал свежим воздухом и старался ни о чём не думать. Что не так-то просто было осуществить. Какое-то время я ничего не мог разузнать об Ирэн и детях, но я надеялся, что они живы и здоровы, ведь встретились же мы все снова в Москве спустя шесть лет. Потом Бернадот попросил меня почитать его записи, где он воспроизводил по памяти события последних лет и его миротвоческую деятельность во главе Шведского Красного Креста. Позднее он издаст книгу под названием «Занавес опускается: последние дни третьего рейха» и ещё вступит в перепалку с Керстеном, кто из них сделал больше для спасения людей во время войны. Я тогда прочитал его записи, дал какие-то советы, что-то напомнил. Он и мне советовал заняться написанием мемуаров. Это вызвало в памяти наш разговор о мемуарах на разбомбленной дороге в Берлине, помнишь? Но тогда вся эта писанина давалась мне сложно, к тому же в голову постоянно лезли события, о которых я рассказать не мог. Я замучился читать и перечитывать свои записи, боясь обнаружить в них совсем не принадлежащие к подобным воспоминаниям имена и события. Представляешь себе пассаж о дебате Гиммлера с Вавилонскими звездочётами? А потом на Бернадотта надавили англичане и другие победители, и ему пришлось меня выдать, хотя, конечно же, моё пребывание у него в гостях ни для кого не было тайной. Ты ещё не забыл, как я тебе рассказывал о похищении двух английских агентов в пригородном голландском городишке Венло? Я ведь тогда рассчитывал продолжить игру и побывать под моим псевдонимом майора Шеммеля в Лондоне. Но покушение на Гитлера сорвало все планы и вместо поездки в Лондон мне пришлось похитить этих двух британских разведчиков. Я думаю, это было самым большим провалом SIS за всю историю войны, если не за всю их историю вообще. Вполне логично, они жаждали отыграться. — Тебя пытали? — спросил Табаков нейтральным голосом. С одной стороны, англичане были на стороне Советского Союза во время войны, да и на руках Шелленберга наверняка было гораздо больше крови, чем он когда-либо признавал, но с другой стороны, сам он был свидетелем только положительных черт характера своего героя, они через многое прошли вместе и даже были двоюродными братьями, если верить Аполлону; чисто по-человечески ему было жалко Вальтера и это было глупо отрицать. — Да как тебе сказать, — протянул Шелленберг, в мозгу которого явно всплыли картины того времени. — Не давали спать несколько дней кряду, заключив в комнату с ярким светом, а потом сутками держали в абсолютной темноте. Иногда раздевали догола и загоняли в холодное каменное помещение; иногда орали на меня… посменно, так как их собственные голосовые связки не выдерживали подобного напряжения. И знаешь, что меня спасало? Я всё время думал, я уже выдержал это один раз в другой реальности, выдержу и сейчас. Весь вопрос заключался в том, КАК я вынес это в первый раз? Я не знаю, что ещё добавить, было очень паршиво. Хотелось со всем этим покончить. А потом перед глазами вставали картины пылающего царства Аида, и я сразу переставал желать смерти. А ещё я понимал, что мучают они меня для своего собственного удовольствия, никакой особой информации им от меня и не надо было. К тому же, может, это и звучит как бахвальство, но среди них не было по-настоящему умных людей, потому что никто не смог, ну или не захотел, сорвать ту маску, которую я надел. Я притворился посредственностью, никогда не представлявшей никакой опасности, своей игрой убедив их в том, что моё возвышение было ошибкой. И они в это поверили. Поверили, потому что им хотелось в это поверить. После войны они писали обо мне унизительные вещи, выставили меня ничтожеством, безмозглым карьеристом, который только умел улыбаться нужным людям в нужное время. С одной стороны, наверно, такой портрет помог мне выжить и получить лишь небольшой срок после Нюрнберга, а с другой стороны, мне иногда было жаль, что они не оказались достойными, умными противниками и не смогли раскусить моей игры. Но первым взбунтовался не мой мозг, а моя печень или, может, поджелудочная, я не знаю. Короче, у меня случился приступ, и я не помню, как. Было столько много всякой боли, что именно эту я и не принял во внимание. Меня отправили в местную тюремную больницу. В последующие годы мне их много пришлось повидать. Не знаю, как уж меня там лечили, видимо я был действительно в плачевном состоянии, а они хотели ещё притащить меня в Нюрнберг, так что к жизни они меня вернули, а потом отправили в Германию. Ну, про Нюрнберг я тебе много рассказывать не буду, не хочу, а то опять заведусь. — Что значит «заведусь»? Ты считаешь этот суд несправедливым? — А судьи кто? — процитировал Шелленберг. — Вальтер… я не могу поверить, чтобы ты… — Чтобы я что? — Был согласен со всеми теми зверствами, которые твои товарищи по партии творили на завоёванных территориях. Или ты не веришь, что всё на самом деле так и было? — Я же спросил «а судьи кто?», разве ты не чувствуешь разницы? — Разницы? — Табакову стало не по себе просто от того, что ему приходилось выслушивать точку зрения Шелленберга по этому поводу, а не разгневанно встать и уйти. — Как ты можешь? Я, конечно же, понимаю, что Германия — это твоя родина и да, я знаю, что ты был не просто рядовым членом нацистской партии, но и занимал достаточно высокий пост, но… — Что но? — Вальтер, я не хочу… неужели ты действительно оправдываешь все действия нацистов? — Не оправдываю, но победители на то и победители, что диктуют условия и пишут историю. Помнишь слова д’Артаньяна о том, что победа в дуэли доказывает только умение владеть шпагой, а не правоту победителя? Когда я делал карьеру, я абстрагировался от совершаемых зверств, а когда надо было спасать шкуру, рисковал своей жизнью и жизнью своей семьи, чтобы спасти тех, кого можно было спасти. Такая я вот противоречивая натура. Только вот я не говорил ничего этого ни в Лондоне, ни в Нюрнберге. Никогда и никому не говорил. Ты — первый. — Почему? — Раньше на эту тему я разговаривал и вёл споры сам с собой. Теперь я могу услышать мнение другого Вальтера Шелленберга. — Ты умный человек и прекрасно понимаешь, что я лишь играл твою роль. Может быть действительно хорошо, раз ты воспринял меня как самого себя. Но мы с тобой совершенно разные люди. — Конечно, но ты можешь меня понять лучше, чем кто-либо. Нет, понять — здесь не совсем правильное слово; я думаю, ощутить, побывать в моей шкуре, стать мною, хоть и на короткий промежуток времени. В молодости у меня не было времени на самокопание, надо было делать карьеру и научиться понимать людей, а теперь мне интересен такой диалог. Вряд ли у кого-то ещё когда-либо была подобная возможность. Знаешь, в Нюрнберге к нам приставили несколько психиатров, ну, чтобы они с нами вели беседы, чтобы докопались до сущности зла для последующих поколений. Они были так же бездарны, как и допрашивавшие меня англичане. — Почему бездарны? — Потому что всё, чего они хотели — это чтобы мы исповедовались в своих грехах. Их вопросы были стандартны и безлики, они даже не пытались завоевать наше доверие. Может быть, им такой задачи и не ставили, но разве у них не было профессиональной гордости? Мне за свою жизнь пришлось иметь дело с огромным количеством непрофессионалов, иногда становилось тошно. И да, таких бездарностей в Третьем Рейхе тоже было полно. — Шелленберг нахмурился, — я так долго ждал этой встречи с тобой. Я никогда в жизни не говорил столько правды за раз, хотя знаю, что многое из моей жизни ты не одобряешь, и это ещё мягко сказано, но я не собираюсь ничего приглаживать. Я говорю тебе такие вещи, которые бы никогда не доверил ни бумаге, ни другому человеку, ведь самое близкое и родное тебе существо неожиданно может оказаться предателем, нам за примерами не надо далеко ходить, у нас ведь до сих пор перед глазами те сцены из царства Аида. А ты, какие бы секреты я тебе не доверил, предать меня не сможешь и не только потому, что тебе никто не поверит, это будет как предательство самого себя, чтобы ты ни говорил о том, что мы с тобой два разных человека. Можно зарыться с головой в песок от настоящего, пожертвовать будущим, но предать прошлое? Ты играл меня, значит, на какое-то время ты был мной, как бы ты не старался доказать мне ошибочность такой точки зрения. Можно лгать самому себе, но нельзя предать самого себя. Ну вот, я же говорил, что опять заведусь. Я вёл подобные разговоры в голове много раз не только с самим собой, но и с тобой. Я рад, что теперь могу их озвучить. А ты? Ты будешь дальше слушать или расстанемся? — в голосе Шелленберга не было ни издёвки, ни вызова, только едва заметная усталость с проблесками надежды. — Буду слушать дальше, — угрюмо сказал Табаков. — Спасибо. Как ты, наверно, знаешь, в Нюрнберге было несколько судов. Первый — главный. Там я выступал в качестве свидетеля. Скорцени, да и многие другие, потом меня обвинили, что я предал всех и вся. Знаешь, я скажу тебе ещё что-то, что совсем тебя не обрадует. Я был рад, что Гиммлер покончил с собой. Я бы не хотел свидетельствовать против него. — Почему? Ты что, действительно был к нему привязан? Уважал его? — Уважал? Не думаю, в нужный момент у него не хватило решительности; просто мы столько времени провели вместе. И потом, он много для меня сделал и не отдал на растерзание Кальтенбруннеру и другим, которые жаждали моей крови. Не из любви, конечно, больше по необходимости. При других обстоятельствах… Он, кстати, тебе очень симпатизировал, сказал, что хотел бы тебя видеть в рядах… — Пожалуйста, не надо, Вальтер, меня сейчас вырвет. — А помнишь, как Мюллер переживал по поводу того, что Нехемия, у которого он с Визбором остановились в Экбатане, может пострадать от еврейских погромов, спровоцированных Гудрун, или как Гейдрих, представь себе, Гейдрих, организатор Кристальной Ночи, пытался унять её антисемитские потуги? Тебе это о чём-нибудь говорит? — А о чём мне это должно говорить? — О том, что при разных обстоятельствах люди действуют по-разному. — А вот здесь я не могу с тобой согласиться. Да, многие, которые действуют по обстоятельствам, но есть и такие люди, которые ни при каких обстоятельствах не станут на сторону зла и не будут ему попустительствовать. — Ты счастливый человек, Олег, если в этом так уверен. Может, такие люди и существуют, но их единицы. Иногда они становятся героями, но они никогда не делают историю. И ещё, как бы ты ни был уверен, что поведёшь себя так-то и так-то в такой-то и такой-то ситуации, пока эта ситуация не произошла, ты не можешь знать наверняка. — Давай оставим философию на потом. — Хорошо. Итак, после первого главного процесса в Нюрнберге, состоялось ещё несколько других, над более мелкими сошками, вроде меня. — Не прибедняйся. — Да нет, это так и есть. Мне ведь так и не удалось выбиться в министры. — А ты хотел? — И да, и нет. Да, потому что это льстило моему самолюбию, к чему отрицать? А нет, потому что к тому времени, когда это стало возможно, то было уже понятно, что Германия проиграет эту войну, а чем выше я заберусь, тем больнее будет падать. Короче, после главного процесса состоялось ещё двенадцать последующих, малых, судов. Я проходил по одиннадцатому, так называемому делу министерств. Он был одним из самых длинных. Но большую его часть я провёл в госпиталях. Я и не думал, что выберусь, но всё-таки дожил до его конца, правда, даже не присутствовал при вынесении приговора, а заслушал его на больничной койке. Я был приговорён к шести годам тюремного заключения, и, опять-таки, хоть и был освобождён досрочно, большую часть этого времени провёл в госпитале. А когда был освобождён, то по-прежнему чувствовал себя хреново и моё состояние ухудшалось с каждым днём; наверно, лечиться было уже поздно, да и не на что. Мне иногда банально не хватало денег на простые болеутоляющие. — Что же ты так, ничего не приберёг себе на чёрный день, особенно если ты знал, чем всё это кончится задолго до того, как это случилось. — Ну, кое-что приберёг, но не смог потом до этого добраться. Да и надо было что-то оставить Ирэн и детям. Короче, после освобождения я почти сразу перебрался в Швейцарию, но потом мне пришлось её покинуть и я поселился на севере Италии. Да, кстати, о моих мемуарах. Писать я их начал ещё в Нюрнберге, впрочем, это просто были какие-то отрывочные заметки. Надо было себя чем-то занять, отвлечься от боли и мыслей о будущем, да и о прошлом тоже. А когда вышел из тюрьмы, решил собрать свои воспоминания хоть в какую-то упорядоченную историю. Так сказать, увековечить своё имя да и оставить что-то семье от полученного гонорара. Но временами было так плохо, что не до писанины. — А почему ты не остался в Германии? — Видишь ли, у меня тоже есть гордость. Ну кому я был тогда нужен? Вот за Гелена все ухватились. О, да, Гелен был серьёзный профессионал, а я — возомнивший себя неизвестно кем мальчишка. Я не отрицаю достоинств Гелена, но почему-то ни у кого не хватило смелости прямо признать, что американцам и англичанам, да и их ставленникам в послевоенной Германии Гелен нужен был для того, чтобы он продолжил свою работу против Советского Союза и тех стран, которые попали под его влияние. А чем, в основном, занимался я? Сбором данных и операциями против самих Штатов, Англии и их союзников. Хотя я однажды написал докладную нашему высшему руководству, и она даже была представлена Гитлеру, о том, что бессмысленные жестокости на завоёванных территориях только настраивают население против нас, но мой доклад сочли глупостью. А собирать разведданные и класть их в долгий ящик мне было неинтересно, хотя я и пытался создать органичную и всеобъемлющую систему разведки для Германии. Но для этого надо иметь много времени и думать наперёд. Во время войны это было никому неинтересно, все хотели немедленного результата. Естественно, большинство подготовленных нами агентов проваливалось; а что они хотели, если на подготовку отводились месяца два-три от силы и даже слепому было ясно, что половина из них сразу же сдастся, а другая будет тупо выловлена. А операции, которые спускались мне сверху руководством, были одна глупее другой, типа похищения герцога Виндзорского или отравления Штрассера. А Гелен сосредоточился исключительно на Советском Союзе; с одной стороны, он говорил правильные речи перед своими боссами, а с другой собирал всевозможную информацию в свою копилку и никем с этим не делился и никого к этому не подпускал. А после войны выложил половину из собранного материала и сказал «а у меня ещё много чего имеется, но я хочу то-то и то-то» и все его хотелки были исполнены. То есть да, конечно, он поступил умно, а я, я проиграл. А потом, мне было так хреново в последние годы, какая уж тут карьера. Да и все и так знали, что мне осталось совсем недолго. К тому же они думали, что уже выжали меня как лимон, и поэтому теперь без стеснения выбросили на помойку. Со Швейцарией и Италией я был хорошо знаком, эти страны мне нравились, вот я и решил там обосноваться, уехал, так сказать, умирать в тишине и забвении. Тогда мне было обидно, а сейчас всё настолько позади, что я могу вспоминать об этом, почти как о произошедшем с кем-то другим. А на врачей у меня особо и денег-то не было, и многие просто не хотели иметь со мной дела. В январе 1952 году Ирэн нашла очередного врача в Турине, который согласился меня осмотреть. Но у него всё времени не было, а когда нашлось, и мы поехали к нему, у меня прямо в поезде случился приступ. До больницы меня уже довезли в бессознательном состоянии, даже на операционный стол не успели положить, как я умер. Но я от боли мало что запомнил. — А потом? — Потом? Да… — Шелленберг усмехнулся, — я ведь не рассчитывал ни на какое «потом». Было только жалко, что никого из вас я так и не увидел после Экбатаны, я имею в виду, никого из тех, кто помнил о случившемся. Впрочем, у меня не было никакой уверенности в том, что Аполлон оставил память ещё кому-то, кроме меня. Мне вообще иногда казалось, что ничего этого на самом деле не было, просто мне приснился какой-то сумасшедший сон от переутомления. Но вернёмся в 1952-й год. Я очнулся в небольшой комнате на высокой кровати, которая стояла у стены. На этой стене висел какой-то домотканый коврик в полосочку, а на торцевую спинку кровати была накинута такая огромная белая вязаная салфетка. На окне, с правой стороны, с витиеватого деревянного карниза свешивалась самодельная кружевная штора. Она закрывала половину окна и мерно колыхалась в такт с ветром. За открытой частью виднелось спокойное море и беспредельное голубое небо; впрочем, это было где-то вдали, а ближе к горизонту, на переднем плане вырисовывались зелёные холмы, покрытые масличными деревьями. Эта картина навсегда врезалась в мою память. Я сначала подумал, что мне всё-таки сделали успешную операцию, но пейзаж как-то не подходил для вида из больничного окна, да и сама комната совсем не выглядела казённым заведением. Я сел на кровати и не испытал ни малейшей боли; откинув одеяло, я не обнаружил никаких бинтов или других признаков пребывания в медицинском учреждении, и представь, я был одет в мою любимую красную пижаму. — У тебя есть любимая красная пижама? — Да, шёлковая, — почти по-детски улыбнулся Шелленберг. — Ну могу же я позволить себя какие-то маленькие слабости. — Можешь, просто это был довольно неожиданный пассаж, — добродушно закивал Табаков; нейтральная тема разговора отвлекла его от копания в моральной сущности его героя. — Я полон сюрпризов, Олег. Да, ну вот, я встал с кровати, прошёлся по комнате; впрочем, ходить особенно было негде, так как, кроме кровати, оставалось место лишь для небольшого столика и комода. А ещё там был один очень интересный предмет, который бы тебя точно заинтересовал, — насмешливо произнёс бывший шеф разведки. — Какой? — Советский артист поддался на уловку. — Дверь! — торжественно провозгласил Шелленберг и рассмеялся. — Ну и шуточки у Вас, бригадефюрер. — Шшш, нас могут подслушивать, да и меня так вечность никто не называл. — Нас подслушать не могут, — резонно заметил Табаков, — разве ты не заметил, как мы перешли на древнегреческий? — Заметил, заметил. Ладно, ну вот. Я подошёл к той двери, подумал немного, что же меня за ней ждёт, и открыл её. — И что же тебя за ней ждало? — Залитая солнцем веранда посреди утопающих в серебряной зелени оливковых деревьев, столик с двумя чашечками кофе и всякими вкусностями для завтрака и два стула. Один из них был пуст, а на другом, с лицом, заслонённым читаемой газетой, сидел… ну, угадай кто, с первого раза. — А что тут гадать, Аполлон! — Ну вот, с тобой неинтересно играть в загадки. Не знаю, уж каким там шестым чувством он ощутил моё появление, но, стоило мне приблизиться к тому столику, как он отложил в сторону газету и поприветствовал меня таким непринуждённым тоном, как будто мы расстались только вчера вечером. — Может, для него это и было только вчера вечером? — Ну, не знаю, как именно он перемещается во времени. Он спросил, как я себя чувствую и предложил разделить с ним завтрак. Увидев, что я колеблюсь, он меня успокоил, что я могу больше не волноваться по поводу своей больной печени и других близлежащих органов, хотя следить за своим здоровьем никогда не помешает. В начале наш разговор не клеился. Он вёл себя очень обыденно, а я никак не мог сообразить, в каком же тоне мне следует вести наш разговор. Наконец, ему видимо, надоела моя неуместная стеснительность и он взял инициативу в свои руки. — Каким образом? — Сообщил, что Вальтер Шелленберг умер 31 марта 1952 года, и что у меня нет возврата в прошлое, я теперь совсем другой человек и не могу вступать в контакты ни с кем из тех, кто был знаком с Вальтером Шелленбергом. Практически, мне запрещалось появляться в Европе северней Греции в ближайшие -дцать лет. Мне был вручён греческий паспорт с совершенно немыслимым сочетанием имени и фамилии — Теофиль Кикримениди. — Полугрек-полуфранцуз? — Ну да. Предполагалось, что моя мать была француженкой, а отец греком. И не только это. Теофиль переводится с французского как «любимец бога», а Кикримениди с греческого что-то типа «скрытый, тайный»; кстати, окончание -ниди чаще всего встречается у Понтийских греков или их потомков. Хотя не знаю, есть ли в этом какой-то тайный смысл. Кстати, греко-французская смесь дала миру самое интернациональное слово. — Какое? — Ну как же, бюрократия! — Ах да, тебе ли не знать, — усмехнулся Табаков. — Без намёков, пожалуйста. Ну и, конечно, Аполлон опять расщедрился, не только оставив мне знание древнегреческого, но и одарив способностью говорить на современном греческом языке на уровне родного. Моё знание немецкого, английского и русского было предложено тщательно скрывать. — Ты не очень-то похож на грека, даже на половинку. — Вот-вот, то же самое я и сказал Аполлону при встрече. Он предложил мне загореть в ближайшее время, да и французская кровь должна была объяснить остальное. Я же не обязательно должен быть гасконцем, как д’Артаньян, да и моя семья из той части Германии, которая постоянно переходила из немецких рук во французские и обратно. К греческому паспорту прилагались жирные счета в нескольких банках Швейцарии и Испании, впрочем, я имел возможность получать к ним доступ из Греции и других стран. Не без ехидства он сообщил, что «позаимствовал» эти деньги с нацистских счетов, на происхождение которых швейцарские банки в своё время закрывали глаза, а теперь на их исчезновение им некому было жаловаться. — Было бы гораздо честнее, если бы эти деньги были возвращены их законным владельцам или, по крайней мере, их наследникам. — Сущность денег — в постоянной смене их владельцев. Это я тебе как сын Гермеса говорю. Впрочем, многие из них были потрачены на вполне благородные цели. Но об этом позже. Аполлон не зря наградил меня таким сложным происхождением и именем. Он сказал, что надеется на мои таланты пускать пыль в глаза и уклоняться от вопросов. Предполагалось, что я родился во Франции и посещал Грецию всего несколько раз перед войной, которую провёл где-то партизанничая с Маки. А ещё, конечно же, моей профессией было преподавание древнегреческого языка и истории со специализацией на завоеваниях Александра Македонского и последующей империи Гефестиона. Этот дом в Дельфах принадлежал некоему господину русского происхождения, из дворян, чья семья когда-то сбежала от вашей революции, поэтому он был завален книгами на всех тех языках, которые я знал официально и неофициально. — Подожди, какой дом в Дельфах? — Ах, ну да, извини, я забыл упомянуть. Конечно же, Аполлон захотел, чтобы свою новую жизнь я начал в одном из его самых любимых мест на планете. Так что моё воскрешение произошло именно там. Так вот, этот дом был оформлен на меня по какой-то дарственной, которая позволяла мне пользоваться им без каких-либо ограничений. У меня никогда не возникало никаких проблем с этим домом, впрочем, было бы глупо сомневаться в юридических талантах Аполлона. — И что было потом? — Надо признаться, что Аполлон не изменил своей неудобной привычке появляться на короткое время и совсем не тогда, когда нам это было нужно, а когда ему так захотелось. На все мои вопросы о вас он отвечал уклончиво; всё сводилось к обещанию, что всему своё время. Как это он оформил? «Наберись терпения, и ты встретишься с теми, с кем надо, и когда надо». Как видишь, первой такой встречи мне пришлось ждать целых тридцать лет. Надо признаться, я уже начал думать, что я опять умру и тогда уже встречу всех вас в каком-то из вариантов загробного мира. — Подожди, ты ведь уже знал об Александре, Гефестионе и Мазее? Ты спрашивал о них Аполлона? — Ну, конечно же, спрашивал. Но он сказал, что всё, что мне надо было знать на то время, я могу почерпнуть из книг. Вообще, мы тогда провели вместе всего несколько часов и больше он меня не удостоил своим вниманием, хотя в некоторых происшедших впоследствии событиях чувствовалась его рука, как, например, в нашей сегодняшней встрече. На какое-то время я остался в Дельфах, познакомился ближе с местными достопримечательностями, разговаривал с людьми. Так как проблем с денежными знаками и со здоровьем не было, я объездил всю Грецию вдоль и поперёк, время от времени возвращаясь в Дельфы. Осваивал огромную библиотеку, которую нашёл в этом доме. А потом, представляешь, меня пригласили читать лекции в Афинском университете по древнегреческому языку и истории завоеваний Александра и Гефестиона. Моё имя как-то кому-то стало известно. Это было уже в 1953 году, перед самым началом учебного года. Я согласился и перебрался в Афины. Вспомнил свою юность, когда читал лекции по немецкому праву и государственности для только что завербованных членов НСДАП. Только на сей раз никто меня не захотел завербовывать в греческую разведку, да и до режима Чёрных Полковников оставалось несколько лет. Впрочем, об этом я тогда не знал. — И ты что, поступил бы к ним на службу, если бы пригласили? — Да откуда я знаю, Олег? Они были и против королевской власти, и против коммунистов. А вообще, когда это всё произошло, меня в Греции не было. — А где ты был? — Три года преподавания для меня оказалось больше, чем достаточно. Мне не сиделось на месте, душа и тело требовали адреналина. Я сорвался с насиженного места и решился прогуляться по местам бывшей боевой славы. — Ты вернулся в Германию? — Да нет, я имел в виду что-то другое. Я решил пройтись по следам Александра, Гефестиона, по нашим следам. Впрочем, Вавилон и Экбатана теперь находились в разных государствах. Хотя, на первых порах я пропустил Турцию и Египет и начал прямо с Вавилона, ну, или того, что от него осталось. Кстати, ты знаешь, что первые раскопки Вавилона были проведены в самом конце 19-го и начале 20-го века немецкой археологической экспедицией под началом Роберта Колдвея? Именно поэтому знаменитые стены Ворот богини Иштар и процессуальной дороги были разобраны и отправлены в музей Берлина, где я с ними впервые познакомился задолго до того, как мне посчастливилось их лицезреть воочию в первозданном виде во время наших путешествий. Колдвей вернулся в Берлин в 1917-м году после того, как англичане вторглись в Ирак и захватили Багдад в ходе Первой Мировой войны. А я добрался до развалин Вавилона зимой 1956-57 годов. Вначале я радовался этому путешествию как ребёнок, а потом меня охватила такая тоска. К чему всё это было? Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, хоть Аполлон и старался доказать обратное. Попутешествовав несколько месяцев по Ираку, я перебрался в Иран и сразу же направился в Хамадан, так теперь называется Экбатана. Впрочем, современный Хамадан стоит несколько вдалеке от того места, где когда-то находилась столица Мидии. Я долго бродил по холмам вокруг Хамадана, пытаясь найти именно тот, на котором мы все расстались после разрушения царства Аида. Я остановил свой выбор на нескольких из них, так и не придя к заключению, какой из них наш. Да и от самой Экбатаны мало что осталось. Проностальгировав и промучавшись в окрестностях Хамадана, я решил всё-таки посетить Тегеран, хоть этот город и вызывал у меня неприятные воспоминания. — Подожди, ты что же, раньше уже бывал в Тегеране? — удивился Табаков. — Да нет, лично не бывал, но с городом связана одна из наших провалившихся операций под названием «Длинный прыжок». — Никогда о такой не слышал. В чём она заключалась? — Нам удалось узнать о предстоящей встрече Черчилля, Рузвельта и Сталина в конце 1943 года в Тегеране. Мы попытались их устранить. Всё шло довольно неплохо, но произошла череда непредвиденных неудач и операция закончилась ничем. — И слава богу! — отреагировал Табаков. — И даже обошлось без саботажа вашего Штирлица, — усмехнулся Шелленберг. — Вот о чём надо было снимать фильм! А вы решили показать скучную операцию о переговорах Вольфа с Даллесом. Кстати, в этой операции, я имею в виду Тегеран, Мюллер был совсем ни при чём и вам бы удалось избежать глупых ошибок, совершённых в «17-ти мгновениях весны». — Каких ещё ошибок? — Ну как же. Вся эта линия между Штирлицем и Мюллером не имела никакого смысла. Наше управление занималось разведкой в других странах, а гестапо — это контрразведка, которая вылавливала шпионов на территории Германии, так что Штирлиц не мог иметь никакого отношения к охоте на передатчик, действующий в Берлине. Да и я не позволил бы Мюллеру сажать в камеру моих подчинённых без моего ведома и соответствующего разрешения Гиммлера. — Ну, я думаю, твой любимый Александр Дюма тоже не заморачивался бы с подобными неувязками, — подколол Табаков. — Что правда, то правда. Как я уже говорил, ваш фильм мне понравился. Чисто с эстетической точки зрения. Ну и я там хорош, — улыбнулся Шелленберг. — Это комплимент кому, мне? — И тебе тоже, — согласился бывший шеф разведки. — Ладно, хватит петь друг другу дифирамбы. Что было дальше? — О, а дальше было самое интересное. — Я весь внимание. — Ну хорошо, слушай.