Навстречу Тьме

      У Мораны исколоты пальцы. Выбеленные и стылые, они вновь и вновь врезаются в острие тонкой иглы, и случайные капли бордовой крови цветами распускаются на белой сорочке. Морана не помнит, чтобы игла была прежде столь острой, а нити — столь неподатливыми.       Тонкие и бережно выпряденные в дни, что ныне растворились во мраке боли, они петляют, путаются, затягиваются в сложные узлы — подобно как путь Моранин петляет, путается и затягивается тугим венцом невесты вокруг головы её.       Упрямо поджимая губы, Морана теребит тонкие нити, тревожит исколотые пальцы — распутывает узлы. И вновь нить, белая-белая, стежок за стежком стелет по ткани опущенные головки дивных ландышей, что смело пробиваются сквозь холодную землю, чтобы скорбеть о тех, кого унесла м о р о в а я зима. Та, что более не повторится.       Морана тонко вздыхает и осторожно обхватывает иглу. Остриё её сверкает под сиянием заходящего тёплого солнца отчего-то удивительным хладом — таким, каким в клубящейся тьме сияли глаза Навьего владыки, когда она воззвала к нему. Игла легко проходит сквозь ткань и вновь жадно вонзается в кожу тонким уколом — тучей таких уколов вонзалась в неё Скипер Змиева силища, чёрная, гнусная, могучая.       Тучей таких уколов выжигают из неё остатки чистой Тьмы отец, братья да просватанный, да только невдомёк им, что Моране не по силам с нею расстаться.       Она не стелется по жилам более чужеродным жгучим хладом — слилась с кровью Сварожичей, поигрывает, помогает ступать твёрдо, держать голову высоко, манит, влечёт… Моране не избавляться бы от неё — обуздать, овладеть, подчинить, принять.       Морана с едкой усмешкой качает головой: «Не поймут».       Уже не поняли.       Оттого Морана и сидит в горнице своей — и за сотни лет уже совершенно чужой, — устремлённой высоко-высоко к чистому небу, где носится Стрибог, где величественно сияет златом стрел и кольчуги брат-победитель, где отдаёт людям тепло и безграничный свет Даждьбог-богатырь, подобно как в темнице.       Только вместо кандалов у неё коса — тугая, тяжёлая, с широкой лентой. Златой, как лучи светила, да расшитой алыми Даждьбожьми знаками. Приходил к ней, губами горячими вечно мёрзлые пальцы выцеловывал, отцу Сварогу в ноги кланялся, у матушки Лады благословения просил, сёстрам подарки — бусы да ленты, яркие, янтарные, дарил.       И у н и х руки её просил.       А после матушка руками нежными, но твёрдыми, сплетала чёрные, густые, непослушные волосы её в косу длинную, с лентой, и шептала, что любовь Даждьбога искренна и чиста, что брак — спасение для неё.       Морана смиренно молчала, оставаясь покорной дочерью.       Только в ночи беззвучно кривила губы от горечи мыслей: не сможет более в Навь она постучаться, не сбежит в свой терем на окраине Яви, не решит сама за себя никогда больше.       Сумрак беззвучной поступью подкрадывается к распахнутым настежь створкам, блаженной прохладой льнёт к рукам. Отложив шитьё на колени, Морана подаётся ему навстречу. Лиловые небеса переливаются и манят-манят-манят. Хочется вырваться прочь, обратиться ласточкой и, рассекая воздух крылышками-лезвиями, устремиться вниз, к краю Яви, где зловеще кричит вороньё. Туда, откуда тянет смрадом и на волю выползают чёрные змеи-ленты, что так жадно льнут к ногам. Туда, где тьма и смерть.       Морану влечёт в Навь.       Ибо там истоки той силы, что крепко слилась с душой её гордою. Ибо там истоки той силы, что птахой бьётся в грудь и жалобно кричит о свободе.       Морана с усмешкой качает головой и злобно кусает губу. Даже если б по силам ей было ласточкой оборотиться — напрасно пытаться сбежать.       Найдут: Стрибог во все концы Яви рассылает своих послов. Поймают: обжигающими обручами сомкнутся на руках руки Перуна да Даждьбога, сына его. Вернут: и отец Сварог будет смотреть осуждающе-грустно и жалеть свою дочь, испорченную тьмой. И будет повторяться так, пока она из просватанной женою не станет.       Морана возвращается к шитью. Стежок за стежком — ландыши вышиваются ровно и гладко. Выравниваются мысли её.       Морана понимает, что не поможет ей ни отец, ни ясный брат Перун, ни солнцоокой жених Даждьбог. Не поможет даже загадочный ведун Велес, одинаково гонимый и почитаемый всеми богами. Тьмой поил их Скипер Змий одинаково, зла натворили они поровну.       Леля не раскаивалась — забылась сразу же, вышла новой, лёгкой и счастливой, как дитя.       Жива раскаялась — признала зло содеянное, отреклась от него, назвала Скипер Змиевым и пожелала искупить вину — умыла загорелые руки свои.       Морана раскаялась во зле сотворённом, но отречься от действий своих не смогла: будто бы то уже не Скипер Змий, а сама она решала, куда направить моровую зиму, где загубить скот, кого лишить отца…       Дверь в горницу скрипит тихонько-тихонько, но непокорная игла, словно почувствовав, вновь вырывается прочь. Морана вздрагивает и коротко оборачивается. За порогом Жива стоит и с тихой тоскою глядит на сестру.       — Позволишь? — роняет она шелестом ржи.       Морана коротко кивает на ступеньку у ног своих, и Жива, плотно прикрыв дверь, торопливо присаживается у её ног. Обхватив коленями ноги, сестра задумчиво вглядывается в мрачнеющее полотнище небес и зябко ёжится.       — Ты удивительно молчалива и печальна. Ничего не ешь. Не выходишь. Что с тобой, Мара, милая?       — А почто мне веселиться? — пожимает плечами Морана, не прекращая шитьё.       — Ты сосватанная, Мара! Женою будешь!       Говорить Жива старается бойко, горячо, радостно, но Моране чудится горечь в этом восторге. Она откладывает шитьё и опускает голову. Жива смотрит на Морану болотно-зелёными глазами, и в черноте зрачков на мгновение вспыхивает нерастаявшая тьма. Потупив голову, сестра тихонько добавляет:       — Кроме того, Даждьбог уж до того хорош. До того хорош. Ах! Какая жалость, что не я за него просватанная.       — Не о чем жалеть, сестрица, — голос хриплый, как крик вороний. — Ступай замуж вместо меня.       — Где ж это видано, чтобы младшая сестра вперёд старшей замуж выходила. Да ещё и за её жениха! — пожимает плечами Жива. — Сперва твой черёд быть счастливой, а уж после — мой.       — Разве же это счастье, сестрица? — усмехается Морана.       Взор её устремляется за окно. В тёмно-синем полотне небес серебристыми вспышками загораются первые звёзды.       — Счастье, — шепчет Жива с самозабвенным блаженством. — Нести жизнь, творить да хранить тепло. Зваться женою, всюду ступать рука об руку с супругом — неужели может быть что прекраснее?       — Может, — слово слетает с уст легко и быстро; и сомнений более нет. — Свобода, Жива. Зачем же следовать за супругом всюду, ежели можно самой ступать, куда вздумается. Куда сердце поманит.       — Например, в Навь, не так ли? — едко усмехается сестра.       — А коли и так. Чем дорога в Навь хуже всех иных дорог?       — Да как же ты!..       Жива жарко обхватывает её запястье. Мозолистые пальцы её — тонкие прочные обручи, такие же горячие, как у брата и жениха. Морана вздрагивает, но взгляда не отводит.       Вглядываются сёстры друг в друга пристально, внимательно. Алые уста Живы приоткрыты, будто сказать она что хочет, но слов найти не может. А потом смиренно выдыхает и шепчет:       — Ты и сама знаешь, что всё это — от мрака. Откройся свету, и тебе станет легче.       — А разве я говорила, что мне тяжело? — приподнимает бровь Морана и потряхивает косой. — Впрочем, знаешь, коли не было бы этой ленты в волосах — было бы гораздо легче.       Жива болезненно поднимает тонкие брови и, разочарованно цыкнув, уходит прочь. Морана глядит ей вслед с невесёлой усмешкой. Сестрица, кажется, растаяла под сиянием очей Даждьбога, что выжигают Моранину кожу.       Тяжёлая дверь тихонько закрывается, и Морана снова остаётся одна. Зажигая лучину, она вновь вышивает. Распутывает и рвёт нити, начинает снова.       Стежок за стежком ложатся ландыши.       Шаг за шагом прокладывается её путь.